Особый путь, или Роковая ошибка: почему России нужно пойти на риск?
С. Фуллер. Постправда: Знание как борьба за власть. М: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021
Политика — искусство возможного. Но что, если политическая борьба сводится к банальности: плохих коррумпированных управленцев должны сменить хорошие и честные; либо, как вариант, национальный капитал нужно защищать от агентов западных конкурентов? Нужно ли понимать это как кризис возможностей — проще говоря, как отсутствие стратегий, свежих идей, хоть примерного образа будущего?
Многие философы и политологи чувствуют, что за угасанием интереса и доверия общества к политике скрывается острый запрос на новизну: мессианство, великую идею, смысл, коммунизм, инновации, свободу, даже традицию (поскольку за ней скрывается новая конструкция, опирающаяся на некие «национальные особенности»). И экономический суверенитет, и гражданская самоорганизация, и свобода слова, наверное, нужны; но в чём конечная цель, в какое благое состояние мы должны прийти? Пожалуй, самое горькое и самое распространённое чувство в нашей стране — что «ничего не изменится».
Проблема глобальна. После падения соцлагеря, якобы подавляющего инициативу и творческую мысль, человечество почему-то оказалось в мире, в котором всё невозможно: уменьшить неравенство, победить нищету, меньше работать в лучших условиях, контролировать банки, спасти экологию, даже опротестовать пенсионную реформу. Рядовому гражданину сложно понять, почему развитие науки, техники и коммуникаций перечеркнули даже те цели, которые ставили государства в ХХ веке (и в какой-то момент неплохо их достигали). И всё же развитие политической и экономической мысли (как нам говорят) пришло к окончательной истине: из-за интересов капитала, из-за угрозы «невежественного» авторитаризма, по ещё 1000 и 1 причине мы можем лишь затянуть пояса и ждать, пока Россия/США/Германия/Саудовская Аравия, идущая единственно правильным и стабильным капиталистическим курсом, поднимется с колен.
Впрочем, эта ситуация породила разнообразие не всегда осознанных, а ещё реже проработанных реакций — тех, которые западные либералы с лёгкостью объединяют в явление «постправды». Означают ли Brexit, Трамп, общее недоверие политикам и авторитетам нечто большее, чем эмоциональность и глупость толпы — рассуждает социолог из США, один из создателей направления социальной эпистемологии (изучающего то, как отличается познание в разных обществах) Стив Фуллер в книге «Постправда: Знание как борьба за власть».
Автор показывает, что с древнейших времён развитие политики, религии и науки было связано с борьбой за то, кто и как должен отделять возможное и мыслимое от невозможного и немыслимого. Хотя определённый прогресс возможен и при заданных «правилах игры», всегда находились силы, пытавшиеся расширить саму рамку правил — или вовсе её сменить: так было при падении монархии и создании наций, возникновении протестантизма и появлении ньютоновской научной парадигмы.
С одной стороны, огромное значение в таких «скачках» играет материальный фактор — когда имеющаяся система перестаёт справляться с практическими вызовами или слишком явным становится её несоответствие собственному идеалу (и отсутствие движения к нему). Однако Фуллер отмечает, что не всё так просто: политический курс почти никогда не достигает своего идеала, но и не так часто оборачивается полной катастрофой. Власть имущие, будь то правящий класс или академическая элита, имеют множество возможностей по перекладыванию ответственности, незаметному изменению рамок, частичному замалчиванию или оправданию ошибок. Например, хотя даже выдающиеся (как теперь понятно) учёные зачастую сталкиваются с неприятием, наука всегда приходит к истине — а значит, никаких радикальных изменений в её организацию вносить не нужно; схожую плавность и даже предопределённость «воображаемой» истории отмечал у национальных государств Бенедикт Андерсон.
Потому важную роль, по мнению Фуллера, играет критика со стороны так называемой «постправды»: пытаясь стать легитимной, она вскрывает властные механизмы, стоящие за текущими правилами игры, делает видимой идеологические уловки и условности, освещает практические провалы, открывает дорогу тем альтернативам, которые ранее отбрасывались «с порога».
Читайте также: Политика без доверия политикам: в какое будущее для России верят соцсети?
Может показаться, что Фуллер — из тех мыслителей, которых ещё с 90-х годов критиковал журналист Джонатан Рауш за доведение интеллектуального эгалитаризма до абсурда (любая идея не истинна, и потому все идеи должны быть равны). На деле выводы у обоих мыслителей весьма схожи. Фуллер не призывает отбросить все критерии и отказаться от консенсусов-парадигм. Он также стоит за большую открытость политики и науки, прямое участие всего населения в выработке политики и в развитии научного знания. Автор критикует академическую науку за то, что, вместо широкого просвещения и обмена знаниями с другими прикладными, художественными и даже бытовыми сферами, она превращается в закрытую корпорацию, охраняющую свои привилегии — чтобы получать с них «ренту» на капиталистическом рынке. Оба мыслителя требуют, чтобы никто в обществе не мог почивать на лаврах, и каждый вывод постоянно бы оспаривался и совершенствовался.
Принципиальное отличие в том, что Рауш в конечном итоге полагается на хорошо прописанную процедуру «верификации» знания. Да, её нужно сделать более демократичной, убрать местных «коррупционеров» и задвинуть некоторых политиканов, но в целом нужно лишь обеспечить всеобщее следование процедурам (пусть для этого и потребуется контроль народного ополчения). Фуллер же относится к процедурам гораздо более скептично: для него слишком многое зависит от внешних критериев, которые нельзя просто раз и навсегда прописать.
Итоговая конструкция автора напоминает скорее марксизм, нежели «либеральную науку» Рауша или Поппера. Фуллер приходит к мысли, что сама категория «знания» не существует в отрыве от того, какие практические цели ставит перед собой группа. Простое производство информации ради производства информации бессмысленно и может привести разве что к информационной перегрузке. К тому же никакой объём предыдущих знаний не позволит нам выделить один-единственный, со всех сторон идеальный вариант дальнейших действий. Потому для познания необходимо движение к практической цели, заданной политически (и демократически). В качестве примера продуктивности такого подхода автор приводит преобразования и прогресс, достигнутые наукой на службе у военно-промышленного комплекса.
Неудивительно, что Фуллер проводит аналогию с военной стратегией: нам угрожает враг (или бедность, или болезнь, или силы природы), высвечивающий наши слабости; в итоге мы должны его победить (общая цель). По пути мы встретим сопротивление, ловушки, можем потерпеть локальные поражения — и потому необходимо будет проявить гибкость, держать руку на пульсе, менять тактику и подходы (обеспечить это в рамках общей поставленной цели — уже задача науки с массовым участием и с просчитанными процедурами по Раушу). Автор особо подчёркивает, что это движение не может быть идеальным. Скорее, следует стремиться к «удовлетворительности»: если боксёру нужно выиграть три боя подряд, то ему лучше израсходовать на каждый бой минимально необходимое количество сил, чем провести первый бой идеально, но дальше выдохнуться.
С другой стороны, ошибки в таком движении неизбежны и даже нужны — вопрос в том, чтобы вовремя их заметить и сделать выводы (а не проигнорировать ради легитимации общего курса). Не исключено, что они даже заставят изменить цель: с победы над врагом — на заключение мира и послевоенное восстановление. Фуллер доказывает, что адаптация к несбывшимся надеждам и поиск положительных черт в новой ситуации — важная часть «обучения на своих ошибках» и продвижения познания. В то же время наука, работающая «в поле», получает возможность корректировать первоначальные правила игры.
Наконец, в случае совсем негативного исхода, ответственность будет не перекинута на каких-то отдельных «виновников» (учёных или политиков), а станет уроком для коллектива. Автор в принципе выступает за то, чтобы позволить широким массам наконец-то брать на себя и риски, и ответственность. Пожалуй, предложения Фуллера (и Рауша) касаются не столько процесса принятия «правил игры», сколько механизмов работы с ошибками (и самого права на ошибку).
Аналогичный подход автор применяет и к политическим прогнозам: необходима коллективная работа над описанием худших сценариев (в первую очередь не самых худших, а более вероятных «средних») и вырабатыванием превентивных мер по их недопущению. Опять же, любой путь будет иметь для кого-то негативные последствия; важно, чтобы общество могло их отследить и компенсировать, а также извлечь максимум блага из открывающихся возможностей и побочных эффектов.
Фуллер предполагает, что его схема демократического создания знаний может быть претворена в жизнь благодаря ряду набирающих обороты (по крайней мере, на Западе) процессов: персонализации науки и медицины в духе «квалифицированного пациента» (когда люди перед походом к врачу набираются информации из интернета и от знакомых, а затем просят врача пояснить, что и зачем он делает); организации низовых сообществ, скептически относящихся к авторитетам (по сути — анархизм); размывания позиций академиков на современном рынке труда (что заставляет учёных как бы искать новые «рынки сбыта») и т.п. Но в особенности автор отмечает роль свободных интеллектуалов — просветителей, популяризаторов, журналистов и т.д., — зачастую не имеющих академических титулов, но служащих связующим звеном между практическими потребностями масс и научным миром. Схожую функцию исполняет научная фантастика, разыгрывающая разные варианты возможного и вписывающая туда науку (впрочем, в сравнении с ХХ веком сегодня эта ниша находится в запустении).
Конечно, автора можно упрекнуть в том, что он оставляет интеллектуалам только «теоретическую», мыслительную работу — предполагая, что с «организационными» вопросами массы разберутся сами (большевики по такой логике должны были быть не революционерами, а писателями). Также остаётся неясным процесс выбора общей политической цели, из которой потом вытекают критерии для познания. Вероятно, для этого интеллектуалы и учёные должны наладить контакт с массами, передать им приёмы и знания, а обратно получить практический опыт из других областей — или же все эти группы должны в какой-то степени смешаться, прийти к общим интересам?
Хотя Фуллер и порицает социолога Бруно Латура за то, что, вдохновив большое критическое движение, тот не довёл дело до полной революции, испугавшись возможной анархии — в отличие от Латура, автор (даже мыслительно) не выходит за рамки интеллектуальной сферы, литературы и пропаганды. Тем не менее Фуллеру удаётся перекинуть важные мостики между политикой, познанием и столь актуальным сейчас недостатком будущего.