Как победить тоталитарную власть… если её нет

Советский философ Эвальд Ильенков критиковал систему образования за то, что она превращает содержательные, связанные с реальной деятельностью понятия в чисто словесные конструкции и учит детей формально ими «жонглировать». Эти пустые слова становились догмами, видимостью знания, держащейся не на практике, а на вере.

В лучшем случае догматик и не должен был проверять правильность своих представлений на практике. В худшем — вера пускала его по ложному пути, заставляла совершать ошибки, в итоге вызывающие «разочарование» — и новую веру, в противоположные догмы. При необходимости изменить догмат человек либо вставал в тупик (не имея интеллектуальных средств, логики), либо делал это «произвольно» — то есть, как доказывает Ильенков, под действием внешних сил и по существующим шаблонам, которые он до конца не осознаёт.

Оставалось лишь ввести сюда политический аспект: догмами оказывались специальные пропагандистские формулы, либо вообще закрывающие для человека возможность действовать, либо пускающие его действия по ложному пути, выгодному создателю догм. Схема эта ценна тем, что применима не только к «рядовым» гражданам, которые и без того давно чувствуют, что их «обманывают». Догматизм опасен и для интеллектуалов, обыкновенно оторванных от практики и падких на яркие слова и законченные системы. Тем более что многие из них материально заинтересованы в том, чтобы затемнять реальность, а не прояснять её.

Одной из догм, захвативших умы как крупных интеллектуалов, так и рядовых политически активных граждан, в ХХ веке стал «тоталитаризм». Его вариации до сих пор идут в ход при критике политики России или Китая, извне и изнутри. Историк Модест Колеров в книге «Тоталитаризм. Русская программа для западной доктрины» очерчивает характерный путь этого понятия: от «тотальности», описывающей крупные индустриальные государства, — к гибкому пропагандистскому клише, цепляющемуся за случайные признаки отдельных стран-противников (список которых был весьма непостоянным).

Удивительно, но описательная способность термина «тоталитаризм» не просто мала — она негативна. С одной стороны, подчёркивается ложная монолитность и механистичность «тоталитарных» государств, с другой — фатально преуменьшается господство и насилие в «демократических» режимах. Логика развития и взаимодействия обществ заменяется произвольными рассуждениями про национальный (с налётом биологического детерминизма) характер, вековые «культурные коды» или вообще про авантюризм отдельных личностей. Итогом этого становится не чей-то подпорченный имидж и даже не деморализация противника (хотя и это тоже), а повсеместное уничтожение политики.

Мы перестаём понимать, кто и в чьих интересах принимает решения (президент, правительство, бизнес, элитные кланы, классы, народ?), как функционирует политическая система и как на неё повлиять, что возможно, а что нет, и от чего это зависит (от чьей-то воли, от глобальных факторов?). Стоит ли надеяться на президента? Стоит ли верить в оппозиционера Х? Стоит ли вообще лезть в политику или идти на выборы?..

Не так сложно доказать, что весь мир — «тоталитарен». Мыслители ХХ века подробно описывали и руководящую идеологию капитализма (индивидуализм, культ успеха, превращение всего в товар и т. д.), и переход от рынка к трестам и монополиям, и капиталистическую власть бюрократии, и сведение конкуренции множества «классовых» партий к компромиссной двухпартийной (или состоящей из двух коалиций) системе. Даже система террора налицо: охота на коммунистов в капиталистическом мире и по странной согласованности действий, и по охвату, и по абсурдности демонизации была более чем «тоталитарна». Пожалуй, современные технологии слежки и «большие данные» впервые делают возможным повседневный контроль населения. Иронично, что столь широкое распространение ложного термина возможно именно благодаря «тотальности» капиталистической системы.

Но какой вывод мы должны из этого сделать? Поверить в теорию заговора, во всесилие элит? Сделать миф о могуществе диктаторов положительным — и поддержать нового Муссолини? Всё же теперь «тоталитаризм» Сталина превращается в мечту о «сильной власти», претендующую на объединение левого и правого. А могущество и решительность фашистов всегда были элементом их пропаганды.

Однако Сталин пришёл к власти после революции, сделанной отнюдь не расцветшим при нём аппарате, а людьми, которых он репрессировал. Можно ли сами репрессии оторвать от противоречий революции в данных общественных и экономических условиях, свести к простому произволу тоталитарной власти? Партия в 1917 году и партия в 1950 году — нечто совершенно разное. Но и сталинские кадры прокляли своего вождя после его смерти. В какой-то момент «партократия» уступила первенство кадрам из силовых ведомств. Всё это время к управлению привлекались и вовсе антикоммунистические диссидентские группы: задолго до возвышения условных «ленинградцев» с Анатолием Чубайсом, на официальном идеологическом поле вольготно расположились люди вроде Мераба Мамардашвили. Как становится известно сейчас, многие диссиденты курировались спецслужбами или, по крайней мере, имели связи с номенклатурой.

На языке социолога Чарльза Тилли, мы имеем дело с борьбой и коалициями множества групп внутри политической системы и за её границами. Если в современных США наиболее острые сражения идут не между партиями, а внутри Демпартии (Берни Сандерс против Хиллари Клинтон или Джо Байдена) или среди республиканцев (выдвижение Трампа в пику истеблишменту), то почему мы должны рассматривать как монолит КПСС? Как в США политики опираются на меньшинства, так в СССР некоторые номенклатурщики опирались на национальности. Роль лидера определяется групповой расстановкой сил: будет ли он балансировать между группами, как Сталин, или занимать сторону сильного, как Гитлер, или реализовывать преимущество своей группы, как Тэтчер.

Тилли указывает, что и о репрессиях некорректно говорить «в среднем по больнице»: в разных комбинациях сил различные группы оказываются под ударом. В 1776 году британские магистраты поддерживают бунтующих крестьян против торговцев и фермеров, а вскоре — жестоко расправляются с крестьянством, посягнувшим на крупных землевладельцев. В позднем СССР могли подавлять слишком самостоятельных марксистов и прижимать коммунарское движение, но не трогать националистов или либералов-западников. Союз системной группы с внесистемной, как указывает Тилли, — повсеместное явление, которое может вылиться и в укрепление строя, и в революцию. То же и с «позитивной» регуляцией: раньше вступление в КПСС позволяло сделать определённую карьеру; сейчас трансляция определённой позиции позволяет привлечь деньги спонсора или устроиться в определённую фирму. Не потому ли сегодня появление любого политического проекта сразу вызывает вопросы об источнике финансирования?

Хотя «крупные» интересы, вроде классовых или бюрократических, существуют, и развитие производительных сил задаёт борьбе определённое направление, — политический ландшафт каждой страны уникален. И властные, и экономические её реалии во многом зависят от череды более мелких конфликтов, сплетения внутренних и международных интересов, неравномерности развития. Здесь справедливы доводы социолога Энтони Гидденса против функционализма: погоня за общей, красивой теорией делает наши представления слишком избирательными и статичными, не позволяет ухватить те уникальные шансы и тенденции, посредством которых системы действительно трансформируются.

Читайте также: Как повседневная жизнь разрушает государства и общества

Общие и формальные рассуждения не должны терять связь с конкретной реальностью. Мы не может достичь полной объективности, но чем абстрактнее наше понятие — тем больше опасность подменить нашу практическую задачу и актуальную для нас реальность чужой идеологемой, расхожей фразой.

Описанная Колеровым история «тоталитаризма» — проблема не только с точки зрения обеления советской истории, восстановления национальной гордости и возвращения коммунизма в «приличный» дискурс. Это, можно сказать, актуальная методологическая и политическая проблема: как изжить наследие вульгарных и вредных подходов, как донести до широких кругов адекватные модели, которые дадут нам способность действовать и бороться. Благо отечественные оппозиционеры до сих пор обходятся схемами и лозунгами, не далеко ушедшими от риторики «тоталитаризма», — и с не менее прозаическими целями.