Погоня за гением — есть ли место Лермонтову в современном театре?

В фойе театра бывает пустовато и холодно, приглашенный режиссёром, я был в фойе чуть раньше; внимание моё привлекла обязательная (согласно мнимо дружелюбным госстандартам) табличка с точечным шрифтом для слепых. Там было нарисовано, где находится сцена, как пройти в туалет, где пожарная лестница. Могло бы быть написано, какие спектакли хорошие, а какие не очень. Нужно было просто ощутить это кончиками пальцев. Но так читать я не умел. Я подумал — так ли часто слепцы ходят в театр в нашей стране? Какой репертуар они предпочитают? Да и что значит видеть, если им остаётся только развернуть глаза зрачками внутрь.

Перед нами прекрасный спектакль, который сложно увидеть.

Он сделан по классическому произведению, написанному «Онегина размером…» Лермонтов подражает Пушкину. Уже неплохо. А отношения Почти Гения с Гением — имеют тысячи многовариантных изводов. Гонка за лидером, существование в тени чужого имени, поиск собственного голоса, попытка понять «себя настоящего», про отравленное вино можно и не говорить… Есть здесь и третий пусть не гений, но одарённый и признанный человек — режиссёр. Хотя из скромности и эстетических предпочтений предпочитающий называться «тренером». Тренинг гениальности, тренинг чуткости, тренинг театрального зрителя. Последнее вернее всего. На такие спектакли можно прийти и не прозреть… Интерес ничем не гарантирован. Дело не в том, что желательно читать Набокова и Лотмана с их комментариями к Пушкину, например, чтобы чуть-чуть интересоваться подобным (это тоже не гарантирует ничего), а в том, что автор спектакля позволяет роскошь «не навязываться»…

Переоткрытие классики — необходимо по разным причинам, прежде всего, чудовищной культурной катастрофы и образовательной, в которой мы все находимся, тем более чудовищной, что неочивидной на первый взгляд, поскольку люди ещё умеют (иногда) говорить «спасибо» и «будьте любезны». Этот спектакль тончайшая работа с материалом. В каком-то роде «метарежиссура» — игра с игрой и прочие правильные слова, которые говорят меньше, чем одна мизансцена, музыкальная фраза, волшебно-точная интонация — а этого много в работе.

В афише значится «исполнитель». Точней исполнительница. Подчёркнутая скромность. Актриса существует достаточно сложно и объемно, меняя наряды, прикиды, приёмы, объемы и жесты. Сама природа театрального часто ставится под вопрос (вспомним эпиграф: «играй да не заигрывайся») В этой перспективе зеркал насмешки над «Байронизмом» — приобретают утончённый характер, постепенно уже не очень ясно, что в этих ювелирных театральных маскарадах одного актёра является настоящим, а что нет… Может, «сам театр» тоже должен быть высмеян. Вот, казалось бы, и даже лубочный реквизиторский дуэльный пистолет, но… Насмешки в жизни оказались чреваты не черешней на дуэли, а божьей коровкой крови — из смертельной ранки. И настоящей смертью без особой театральной пудры. Или это первый снег. Первая смерть? Что такое смерть? Не может же она быть просто оставленным на сцене чёрным дорожным саквояжем, когда все со сцены уже сошли… А есть ещё смерть в пошлости. Среди каких-то там надменных, среди светской театральной черни… Как дать место дыханию зрителя? Как получить возможность дышать? Что такое дыхание театра?

У Лермонтова в поэме довольно часто оказываются лакуны и незаполненные места. Эквивалент текста. Незаконченное. Точки. Чёрточки. Свободное место. Что-то недописанное. Возможно, для режиссёра оказывается важным давать зрителю какой-то аналог «эквивалента текста», что-то, что можно заполнить в меру своего вкуса и таланта. Для кого-то это будут детские раскраски с ларька у метро, а для кого-то незаконченные черновики росписи потолка капеллы. Или портрета мастера. Но подобная театральность буквально взыскует к совместному дыханию, ритму, мерцанию чуть уловимых образов. Иначе просто нечего смотреть. Все мы (их тех, кто всерьёз интересовался гениями русской словесности) читали «похабные» стишки и тексты Пушкина и Лермонтова. Но это одно. Бывает пошлость куда как более изящная — пошлость усредненного вкуса, театральной обыденщине и поденщины, «правильности». Интересно, что опять-таки — критерии здесь расплывчаты. Не исключено, что для любителей «семейных комедий положений» — этот спектакль покажется насыщенным претенциозным и посредственным монотонным приторным снотворным… Те краски, которыми пишется эта картина, — часто слишком тонкие, скорее пастель, чем масло, скорее акварель, чем пастель, скорее воздух, чем акварель. Зыбкие, чуть заметные акценты. Будь-то свет. Игра. Нюанс интонации и существования. Более намёк, чем удар шашкой.

Этот спектакль должен стать обязательным для школьников и студентов. Как великий образец трепетного понимания классики. Должна ли быть поэзия глуповатой? Должна ли быть драма, словно дама — чуточку скучноватой, а не навязывающей себя как проститутка? Эти вопросы остаются открытыми. Мы знаем (как учили нас древние афоризмами), что прекрасное — трудно. Этот спектакль — трудный спектакль, но, безусловно, прекрасный этим. Это как минимум мост. Как минимум шанс сделать шаг. До гения, которого никогда не догнать. Шаг, пусть требующий концентрации, если это шаг по канату, натянутому над пропастью. И то, что мы не замечаем, что идём над пропастью, когда ходим по тротуарам жизни, то, право слово, это скорее наша беда, чем вина. Этот спектакль требует пристального внимания, чтобы не упасть со стула.

Тамбов, Тамбов — повторяет героиня, которая с самого начала мучительно пытается сойти со сцены, но не решается, позже делает попытки уйти на время, перед тем как уйти навсегда. Тамбов, Тамбов… Звучит её голос в театральном воздухе. Тамбов, Тамбов… Тамбов… И если бы я был верующим, то мне вполне могло бы послышаться в этой фразе: там бог, там бог… там бог… Стоит только всмотреться на ощупь. Решиться. Пустая сцена. Пустой холл. Тучи мчатся где-то в вышине. Один гений. Другой гений. И все мы гении, когда сталкиваемся с великим. Возможно, этот спектакль один из шансов это сделать.