Сегодня мы сталкиваемся с парадоксальной ситуацией. С одной стороны, вроде как существует запрос на идеологию, а с другой, идеология или даже просто идея как таковая расцениваются как признаки «тоталитаризма». Те, кто больше всего говорят о нехватке идеологии, очевидным образом хотят идеологии для других, а не для себя. Сами же они хотят оставаться «при своих» и чтобы при этом вокруг них был наведен идеологический порядок, к которому они были бы вольны отнестись как им заблагорассудится. По большому счету, идеологии у нас нет потому, что ее по-настоящему никто не хочет, включая тех, кто говорит вроде бы о наличии такого желания.

Жан-Батист Реньо. Свобода и смерть. 1795

У такого положения вещей есть две взаимосвязанные причины. Первая причина — внутренняя, российская. После перестройки был осуществлен колоссальный сброс по всем направлениям. Но главное направление, которое было подорвано самым чудовищным образом — это жажда смысла как таковая. Идеал коммунизма не был заменен ни на какой другой, а было решено жить просто без идеи и смысла. Каждый, мол, сам волен определять, зачем он живет, ведь была провозглашена свобода. Но на деле такая свобода «от» вместо свободы «для» сулит гораздо большее отсутствие оной, чем во времена инквизиции или сталинских репрессий, просто этого почти никто не замечает.

Человечество всю свою историю жило идеями, воевало за идеи, репрессировало за идеи, возносило за идеи. Оно всегда было чутко к смыслу. Какие скандалы, какие духовные взлеты, какие репрессивные меры и какое массовое воодушевление встречали кем-то явленные идеи, которые подвигали огромные массы людей на свершение больших рукотворных чудес во все времена. Но сегодня у нас по отношению к идеям общество остается ни холодно, ни горячо. О какой же тогда идеологии может идти речь, когда подорвана сама возможность ее появления — тяга к смыслу? Когда сам логос уходит из нашей жизни? А коли это так, то какая может быть свобода?

Карл Раймунд Поппер

Наша российская ситуация прочно переплетается с общемировой. После Второй мировой войны западное сообщество решило сделать ставку на «маленького человека». Было сказано, что любая большая идея и любой большой человек, который решит ее воплощать, так или иначе в итоге приведут к тоталитаризму и большой войне, подобной Второй мировой. При этом, разумеется, коммунизм и фашизм стали уравниваться как «два тоталитаризма».

Сначала Карл Поппер своей книгой «Открытое общество и его враги» и Фридрих фон Хайек своей книгой «Дорога к рабству» соответственно открыли путь к закрытому обществу и дороге к рабству, а потом это рабство пришло в виде постмодернизма. Постмодернизм же, по сути, во многом радикализуя идеи Поппера, провозгласил любую метафизику, любую идею, любую структурированность и любое осмысленное действие греховными. При этом постмодернисты подавали отказ от смысла как приближение к свободе и борьбу с «всепроникающей патологией власти».

Фридрих Август фон Хайек

Такое проклинание идеи как таковой и самой идеальной почвы, из которой идеи произрастают, является неслыханным вызовом всей человеческой культуре и самой сущности свободы. Эту сущность прекрасно описал крупный французский писатель Антуан де Сент Экзюпери в своей книге «Военный летчик». Сначала Экзюпери говорит о порядке без свободы:

«Легко основать порядок в обществе, подчинив каждого его члена незыблемым правилам. Легко воспитать слепца, который, не протестуя, подчинялся бы поводырю или Корану. Насколько же труднее освободить человека, научив его властвовать над собой».

Тут Экзюпери говорит не о добровольном, свободном следовании «поводырю» или «Корану», а о слепом подчинении. Однако, надо сказать, даже такое слепое подчинение, если «поводырь» действительно является таковым, то есть куда-то действительно ведет, является хотя бы ограниченным проявлением свободы. Во всяком случае, тут есть какое-то направленное движение, которое, возможно, в дальнейшем может привести слепца к прозрению. Но что, если поводырь никуда не ведет и ходит по кругу? В этом случае нужно говорить о конце истории и царстве несвободы, которое может быть оформлено двояким способом: в виде хаоса или в виде бессмысленного упорядоченного кругового движения. То и другое — лишено цели и потому есть высшее проявление несвободы. А о том, что свобода без цели невозможна, и что она бывает только для чего-то, Экзюпери тут же пишет ниже:

«Что значит освободить? Если в пустыне я освобожу человека, который никуда не стремится, чего будет стоить его свобода? Свобода существует лишь для кого-то, кто куда-то стремится. Освободить человека в пустыне — значит возбудить в нем жажду и указать ему путь к колодцу. Только тогда его действия обретут смысл. Бессмысленно освобождать камень, если не существует силы тяжести. Потому что освобожденный камень не сдвинется с места».

Сказав о невозможности свободы без цели, существование которой невозможно без идеального измерения, Экзюпери тут же ставит еще один больной вопрос: «А что если человек никуда не стремится и подобен камню?» Тогда человеку мало указать цель и путь, но нужно еще разбудить в нем жажду куда-то в принципе двигаться, что в 1000 раз сложнее чем указание ему пути. Но сегодня мы повсеместно сталкиваемся именно с этой проблемой «каменности» и отсутствия жажды.

К.Е.Сергеев
Сент-Экзюпери в кабине «Лайтнинга»

Экзюпери далее прямо говорит, что наличие жажды напрямую связано с умением любить, а всю эту проблематику в целом он увязывает с гуманизмом и западной культурой, в основе которой лежит христианство:

«Моя духовная культура стремилась положить в основу человеческих отношений культ Человека, стоящего выше отдельной личности, чтобы поведение каждого по отношению к самому себе и другим не было слепым подчинением законам муравейника, а стало свободным проявлением любви. Незримый путь, начертанный силою тяжести, освобождает камень. Незримые силы любви освобождают человека. Моя духовная культура стремилась сделать из каждого человека Посланца одного и того же владыки. Она рассматривала личность как путь или проявление воли того, кто выше ее; она предоставляла ей свободу восхождения туда, куда влекли ее силы притяжения.
Я знаю, откуда произошло это силовое поле. Веками моя духовная культура сквозь людей созерцала Бога. Человек был создан по образу и подобию божию. И в человеке почитали Бога. Люди были братьями в Боге. Этот отблеск Бога сообщал каждому человеку неотъемлемое достоинство. Отношение человека к Богу ясно определяло долг каждого перед самим собой и перед другими людьми.
Моя духовная культура — наследница христианских ценностей. Чтобы постичь архитектуру собора, надо задуматься над тем, как он построен».

Но сегодня в самой Европе во весь опор идет демонтаж христианской культуры, самого христианства и одновременно гуманизма как такового. Это называется «копать отсюда и до обеда». Подкоп идет под саму человечность как таковую, и одним из первых признаков такого подкопа была ставка на «маленького человека» и отсутствие идеального. То есть под слова о «двух тоталитаризмах» тут же, мгновенно, после Победы над Гитлером Европа начала вспахивать почву под приход нового фюрера, а после перестройки эту почву начали вспахивать и у нас.

Данные концептуальные рассуждения Экзюпери я бы не стал приводить, если бы они не являлись универсальными для любой культуры и любого общества во все времена. Суть их, повторюсь, состоит в том, что человек сначала что-то любит, то есть обладает возможностью и желанием восходить и потому является тем, кто алчет смысла, потом он находит смысл и идею, из которых возникает цель, а потом он начинает двигаться к этой цели, что в свою очередь и есть реализация человеческой свободы.

Культуры и философии будут выдвигать различные представления о любви, смысле и целях. Все может быть очень разным, но связка между свободой, целью и обладанием человечностью носит универсальный характер. И в этом будут едины хоть Экзюпери, хоть Гегель, хоть Маркс, хоть кто угодно еще.

Карл Маркс

Так как Маркс особенно часто обвиняется в «материализме», я приведу место из «Капитала», где он впрямую говорит о родовом отличии человека от животного:

«Мы предполагаем труд в такой форме, в которой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей‑архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается резуль­тат, который уже в начале этого процесса имелся в представле­нии человека, т. е. идеально. Человек не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинять свою волю. И это подчинение не есть единичный акт. Кроме напряжения тех органов, которыми выполняется труд, в течение всего времени труда необходима целесооб­разная воля, выражающаяся во внимании, и притом необходима тем более, чем меньше труд увлекает рабочего своим содержа­нием и способом исполнения, следовательно, чем меньше ра­бочий наслаждается трудом как игрой физических и интеллек­туальных сил».

Человек отличается от животного тем, что идет по пути достижения своего идеального и этому пути подчиняет свою волю. Без этого пути, по Марксу, человек отчужден от своей «родовой сущности».

Проблему отчуждения Маркс взял у своего великого учителя и главного оппонента — Гегеля. Но сама эта проблема отчуждения от человечности, то есть от пути, как я сказал, носит универсальный характер и не зависит от того, как кто ее понимает. Гегель совсем иначе (если не сказать — наоборот) понимал то, что Маркс называл родовой сущностью и, соответственно, совсем иначе мыслил отчуждение. Но, опять же, общая «формула» у двух антагонистов — Маркса и Гегеля, остается одной и той же.

В 1796 году молодой Гегель в соавторстве с Шеллингом и поэтом Гёльдерлином написал работу «Первая программа системы немецкого идеализма». В ней написано следующее:

«От природы я перехожу к делам человеческим. Прежде всего идея человечества; я покажу, что не существует идеи государства, ибо государство есть нечто механическое, так же как не может быть идеи машины. Идею составляет только то, что имеет своим предметом свободу. Следовательно, мы должны выйти и за пределы государства! Ибо любое государство не может не рассматривать людей как механические шестеренки, а этого как раз делать нельзя, следовательно, оно должно исчезнуть. Вы видите сами, что здесь все идеи — о вечном мире и т. д. — суть идеи, подчиненные одной более высокой идее».
Якоб Шлезингер. Георг Вильгельм Фридрих Гегель. 1831

Желание молодого Гегеля уничтожить государство, который всегда почему-то, в отличие от Маркса, считался государственником, я тут рассматривать не буду, а буду рассматривать саму логику его построений. А она, как мы видим, полностью укладывается в универсальную «формулу». И тут что Экзюпери, что Маркс, что Гегель.

Все трое выступают за свободу против «муравейника» (Экзюпери), приравнивания человека к пчеле (Маркс), или превращения его в шестеренку (Гегель). Все трое говорят о том или ином пути, который связан с той или иной идеей, которую, как справедливо говорит Гегель, «составляет только то, что имеет своим предметом свободу». Все трое понимают, что свободный человек потому и свободен, что подчиняет себя служению идее, которую ставит выше себя. Но, как я сказал, с этим будет согласен любой философ, если он конечно не постмодернист. Свободен от идеи — свободен от свободы — такова универсалия культуры и человечности, на которые покушается современное безвременье.

В 1991 году, когда мы походя выкинули на свалку идею коммунизма, которой так долго служили и за которую было пролито столько крови, мы лишились права не только на идеологию, но и на идеальное как таковое. Иначе после такого отбрасывания и не может быть. Ну, пошлет власть, допустим, какой-то внятный идеологический месседж. Что это изменит? Ведь если мы показали всему миру и самим себе такой образец обращения с идеальным, то как может адекватно восприниматься, то есть по-настоящему вдохновлять, новое идеологическое послание? Ведь и его с легкостью можно также выбросить…

Поэтому, пока мы по-настоящему не переживем утрату, не переосмыслим содержание того, что мы столь бессовестно отбросили, мы будем жить в несвободном обществе, в котором никто ничего смыслового и содержательного не хочет. И в этом виноват не Путин и даже не ЦК КПСС, которая отвечает за перестройку, а мы сами.