Что движет людьми? Что заставляет их рисковать собой и отдавать свою жизнь?

Нет ничего более очевидного, чем то, что распространение идей и учений оказало громадное влияние на историю. Да, существуют какие-то объективные законы развития социума, экономика, сфера интересов и многое другое. Все это чрезвычайно важно. Однако сколько не объясняй причины крестовых походов или завоеваний Александра Македонского с объективных позиций, указывая на экономические, политические причины и сферу интересов, все равно очевидным остается то, что в основе этих масштабных событий лежит человеческая страсть по тем или иным идеалам.

А проповедь христианства? Какими интересами руководствовался Христос, когда шел на крест? (прошу прощения у верующих за такой некорректный вопрос). А апостолы и катакомбное христианство? Ими воля к власти двигала и интересы? Да, потом, когда учения становились властной идеологией, их уже можно и нужно было рассматривать с точки зрения власти и интересов. Однако и в этом случае все к этому не сводилось.

Понимая огромную историческую силу идей материалист Маркс в «К критике Гегелевской философии права» писал:

«Оружие критики не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами».

То есть, если вы хотите противостоять вооруженной, материальной силе, вы должны ей противопоставить другую. А сделать это можно при помощи идеи, которая, «овладевая массами», эту силу создаст. Тогда эти массы станут такой вполне материальной силой, что мало не покажется.

Но какими свойствами должна обладать идея, чтобы завоевывать массы? Маркс тут же далее пишет:

«Теория способна овладеть массами, когда она доказывает ad hominem [применительно к данному лицу], а доказывает она ad hominem, когда становится радикальной. Быть радикальным — значит понять вещь в её корне. Но корнем является для человека сам человек. Очевидным доказательством радикального характера немецкой теории, следовательно— её практической энергии, служит то, что её исходным пунктом было решительное, положительное упразднение религии. Критика религии завершается учением, что человек — высшее существо для человека, завершается, следовательно, категорическим императивом, повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом, — те отношения, которые нельзя лучше охарактеризовать, как возгласом одного француза по поводу проектировавшегося налога на собак: «Бедные собаки! С вами хотят поступить, как поступают с людьми!»

Доказательство чего-либо ad hominem, носит субъективный, человеческий, а не только научный характер. Без этого идея не будет достаточно «радикальной», что бы воспламенить массы. Этот радикальный характер придает «практическую энергию», которая нужна для свершения исторического деяния.

Что же касается религии, то в данном случае Маркс противопоставляет ей веру в человека. Но, во-первых, очевидно, что на предыдущих этапах жизни человечества, по такой же формуле религиозные «радикальные» идеи боролись с другими и велись религиозные войны. А во-вторых, Маркс говорит только о таком типе религиозности, который порождает «отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом». Но история полна религиозных восстаний. Да и Маркс, говоря о человеке, что на самом деле имеет в виду? Ведь тут он фактически заявляет, что нужна не столько наука, сколько идея и страсть, возбуждающие, в данном случае, против религиозного угнетения. Но такая страсть делает науку именно учением, ибо, как говорил Ленин, «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Ленин не говорил «наука», а говорил именно «учение», ибо понимал, что вдохновлять может только учение, удел же науки — объяснять.

Кстати, о Ленине. Широко известно, что Ленин очень мощно и глубоко переживал казнь своего брата революционера Александра Ульянова. Но ведь очень у многих царская власть несправедливо казнила родственников. Многие переживали и на этой почве увлекались различными революционными идеями. Однако Ленин, в отличие от этих многих, мог переживать именно «мощно» и очень глубоко. Результатом этой мощи, стало иное, чем у других, воспламенение Лениным идеями марксизма, что породило сначала партию большевиков, потом Великую Октябрьскую революцию, потом СССР, потом Победу над Гитлером и полет первого человека в космос.

История, конечно, не знает сослагательного наклонения. Да, если бы царская власть вела себя иначе, если бы не действовали объективные законы, то никакой гений и никакая партия революцию бы совершить не смогли. Однако все же зададимся нетривиальным вопросом, существовал бы СССР, если бы переживание Ленина было бы чуть менее мощным? Что если, вот такая вот «мелочь», как способность на глубокое переживание одного гения, смогло спасти Россию? Ведь по факту господа из временного правительства после осуществления февральской революции довели Россию и себя до ручки. И только страсть большевиков, «радикальность» их идеи, смогли возжечь в русском народе «практическую энергию», которая фактически собрала Россию заново.

Не вдаваясь в детали давнего спора «о роли личности в истории», можно с уверенностью констатировать, что хотя может быть история и сама создает великие личности, однако, несомненно, эти личности должны еще суметь просоответствовать историческому велению, оказаться ему соразмерными. То есть, иными словами, подлинный проповедник должен суметь стать вместилищем накаленной, «радикальной» идеи, чтобы его проповедь была услышана. Проповедник — не оратор. Ораторов много, а успешных проповедников за всю историю — единицы. И не важно, идет ли речь о проповеди религиозной идеи, или «материалистической». И то, и то — идея, которую проповедник доносит до масс. После чего эти массы становятся «материальной силой», делающей историю. Без понимания этой загадки проповеди, историю понять нельзя.

Академическая наука, сформировавшаяся, прежде всего, в лоне проекта «Просвещение», в силу своей специфики рассматривала, в основном, только объективные законы. Но, как мы видим, без субъективного подхода, понимания истории добиться нельзя. А такая загадка прозелитизма просто выходит за рамки возможностей сциентистского научного подхода.

Для того, что бы наглядно показать загадочность, степень непознанности и неучтенности субъективного фактора проповеди и проповедника в истории, я рассмотрю наиболее яркий, с моей точки зрения, пример — проповедь буддийского учения в Тибете.

Рассматривая этот пример, я попрошу читателя отвлечься от многих очень важных частностей: бесписьменный характер древней культуры тибетцев, их относительную дикость и других. Более того, я даже не буду учитывать, что для эффективной проповеди буддизма, проповедник должен испытывать не огонь переживания, а лед бесстрастного «сострадания». Главное, что я бы хотел показать — это сама модель, которая носит универсальный характер, а так же то, почему она оказывается не по зубам академической науке.

В своей книге «Тибетский буддизм» специалист по социологии религий Елена Александровна Островская рассказывает о том, как тибетский министр Ба Салнан, перешедший в буддизм, решил насадить это учение в Тибете в VIII веке. Сначала Ба Салнан пригласил для этой цели главу буддийского миссионерского корпуса Шантаракшиту. Проповедь Шантаракшиты не имела успеха, так как он излагал тибетцам именно доктрину буддийского учения. Островская дает важное пояснение:

«Необходимо в этой связи сказать об особенностях буддийской проповеди, направленной на первичное изложение доктрины. Личность проповедника всегда отодвигается на второй план. Он выступает не от своего имени, а представляет ту религиозную традицию, к которой принадлежит в силу своей веры, убеждения, соответствующей подготовки. Проповедь, имеющая своей целью разъяснить основы учения Будды Шакьямуни, предполагала в Индии жесткую апелляцию к текстам канона. Содержательно она базировалась на знании проповедником письменной канонической традиции, а не на его собственных учительских интерпретациях. Именно таким образом и была построена проповедь Шантаракшиты. Он выступал в качестве знатока религиозной доктрины, знатока канона и стремился передать эти знания на доступном, как ему казалось, для слушателей языке».

Тибетцы не оценили такую холодную профессорскую, безличную проповедь Шантаракшиты. Им понадобилось нечто другое. Поняв, что именно нужно, «Шантаракшита, проанализировав причины неуспеха своей попытки обращения тибетцев в буддизм, порекомендовал Тисрондецану (царю тибетцев — прим. авт.) пригласить другого буддийского учителя — прославленного мастера тантры Падмасамбхаву. Идея Шантаракшиты заключалась в том, чтобы начать с популяризации буддизма в народной среде, применяя для этого методы, эффективные именно для населения, не владеющего письменностью».

То есть, к голой теории нужно было приложить и практику. Что же это за практика, и как, в данном случае, в лице Островской, на это смотрит наука?

«Как миссионер Падмасамбхава использовал вполне определенную технику религиозного обращения — убеждение посредством демонстрации необычных явлений, поражающих воображение. Он показал тибетцам, знакомым с магией, искусство впечатляющее, но связанное с иной, новой для них религией. А поскольку объектом его воздействия явились местные божества, Падмасамбхава сразу же был воспринят тибетцами как тот, кто может устанавливать контакт с этими божествами, то есть их избранник. Он доказал, что располагает особым мистическим даром, подобно служителям местных культов, но вместе с тем его способности более высокого порядка, ибо божества подчинились ему и проявили смирение».

После такого «поражения воображения» и «демонстрации необычных явлений», как пишет далее Островская: «проповедь основ доктрины оставалась прерогативой Шантаракшиты и возымела успех во время его повторного посещения Тибета».

Таким образом, общая модель заключается в том, что проповедник должен быть не только оратором и лектором, но и обладать определенным свойством, которое придает излагаемым доктринам убедительность. Таким свойством у Ленина были переживание и страстность, а у апостола Павла некое событие, которое случилось с ним по пути в Дамаск, благодаря которому он из Савла стал Павлом.

Что же касается буддизма, то наука говорит нам, что таким свойством является «убеждение посредством демонстрации необычных явлений, поражающих воображение». Кроме того, эта демонстрация должна быть дополнена «магией», направленной на «местные божества», «контактом» миссионера с этими божествами и обладание им «мистическим даром». И все эти способности проповедника должны быть «более высокого порядка», чем у местного жречества, что приведет к тому, что местные «божества подчинились ему и проявили смирение». Что тут неясного? Все понятно…

Так как наука в таких вопросах может пока только заниматься цитированием древних источников, то есть обращаться к культуре, без которой, как она декларирует, гордясь своей объективной рациональностью, она может якобы обойтись, я, без ложной гордости, обращусь за ответом к Александру Сергеевичу Пушкину.

Тут уместно целиком процитировать его великое стихотворение «Пророк»:

»Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился;

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Это стихотворение, описывающее ничто иное, как процесс инициации, не только поэтично, но и технологично. Сначала адепт испытывает духовный кризис — обязательное условие начала инициатического пути. Потом появляется божество. А в итоге происходит полная личностная трансформация и превращение в пророка, который теперь действительно может, «глаголом жечь сердца людей», а не только излагать доктрины.

Других ответов на загадку прозелитизма пока не существует. Если такой ответ кого-то не устраивает, то он должен, опираясь на строгую науку, сказать, что Падмасамбхава дал лично в зубы каждому тибетскому крестьянину «бабок», а Ленин и большевики просто пообещали материальных благ, согласно лозунгу: «фабрики — рабочим, земля — крестьянам». Но что-то мне подсказывает, что ответ Пушкина пока куда ближе к истине, чем ответ науки…