Революция XXI века — мечта манипулятора или его погибель?

Г. Лебон. Психология народов и масс. М.: АСТ, Neoclassic, 2016

На рубеже XIX—XX веков мировая мысль была увлечена теориями конца: конца цивилизации, конца человечества, конца капитализма… Апокалиптическое чувство толкало интеллигенцию даже к окончанию собственной жизни.

Не стоит думать, будто интеллектуалам того времени так наскучила стабильность, благополучие, что им внезапно захотелось «пораскачивать лодку» европейской государственности. Напротив: в воздухе был разлит ужас и отчаяние. Многие люди боялись грядущего хаоса и нестабильности. Но кризис был очевиден: власть, как бы крепко она ни держалась, потеряла идею, смысл, стратегическую перспективу. Она не могла внятно ответить на вопрос: куда идём? Попытки прежних властей сохранить стабильность и приумножить благополучие в рамках такой системы обернулись для народов кошмаром — Первой мировой войной.

Но против агонизирующего старого порядка поднималась новая сила: массовые «низовые» движения. Русский поэт Александр Блок приветствовал новый век, век масс, видя в нём прилив живой, творческой энергии, «культуры», разбивающий закостенелое и омертвевшее здание «цивилизации», царство капитала и узких элитных групп. Но более характерной для капиталистического мира была иная точка зрения, сформулированная французским социологом Гюставом Лебоном в двух работах, объединённых в «Психологию народов и масс». Она породила большую традицию критики массовых движений и в вульгарном виде остаётся основой «официозной», властной позиции по отношению к попыткам народа войти в политику.

Читайте также: Мечта о русском коммунизме: Кузьма Петров-Водкин

Лебона легко свести к снобистской критике массовой демократии как власти глупой, бескультурной, иррациональной толпы, над которой властвуют безответственные вожди-манипуляторы. Эта часть «наследия» автора хороша для пропаганды власти элит, «компетентных» представителей крупного бизнеса и профессиональной политики, «технократии» от международных корпораций. Эти положения сами по себе не выдерживают критики и не представляют особого интереса, особенно в свете более современных работ по психическим эпидемиям, внушаемости и т. д. Лебон действительно мешает категории, факты и представления в одну кучу; однако он также чувствует вульгарность простого поношения «толпы». Автор, страшась масс, всё же видит за ними историческую силу. Этот момент упускали дальнейшие критики массовых движений, но для будущего народа и демократии именно он является ключевым.

Но сперва — о «вульгарной» части. Лебон — представитель консервативной части интеллигенции: доктор, путешественник, теоретик элит, родственник одного из французских президентов, из семьи чиновника. В его эпоху правым не нужно было скрывать свои взгляды, поэтому автор собрал весь «джентльменский набор»: националист, расист, поклонник Спенсера, государственник, в отношении религии — прагматист. В «Психологии народов» он доказывает, что всеми благами цивилизация обязана немногим выдающимся людям, гениям, лучше всего себя чувствующим при наличии сильной, стабильной власти. Разумный человек для Лебона — это аристократ духа, оберегаемый властью интеллигент, технократ, сухо обсуждающий вопросы с такими же выдающимися и спокойными умами, а не с требующей что-то возбуждённой толпой.

Массы являются для автора существами столь же чуждыми и непонятными, как индийцы или инопланетяне с другой планеты. Народ — загадочная стихия, которую интеллигенты вроде Лебона могут наблюдать только с отдаления, со стороны. Это — варвары, находящиеся на ином культурном уровне, люди, говорящие странные вещи и желающие странного.

Важно подчеркнуть: говоря о «толпе», Лебон имеет ввиду не тысячи возбуждённых людей, собравшихся на Майдане, раскачанных музыкой и криками. «Толпа» для автора охватывает все проявления политической жизни масс: демонстрации, стачки, комитеты (!), выборные органы (!!!), суды присяжных и т. д. Проявлением «неразумности» масс Лебон считает всё подряд: и эмоциональную заразительность толпы на площади, и психические эпидемии, и искажения показаний у случайных свидетелей, и экономические требования профсоюзов, и классовые интересы, и даже идеи интеллигентов — социал-демократов.

Более того: автор признаёт, что давление на эмоции и ораторские манипуляции могут быть эффективными и в случае отдельного человека, даже самого умного, поэтому своеобразие классовых интересов и политических программ является более характерным проявлением безумия масс. Логика тут прозаична: истина — в расовой теории, элитаризме и вообще позиции правых интеллектуалов. Раз массы (сюда же Лебон вынужденно записывает и часть «высших слоёв»!) выступают против этих взглядов, то они идут против истины, а значит — и против самого разума. То есть действуют иррационально!

Это объясняет главный парадокс «Психологии масс»: из иррациональности, эмоциональности, подверженности иллюзиям толпы Лебон отнюдь не выводит необходимость властной манипуляции массами, управления общественным мнением. Наоборот: автор сетует, что с выступлением масс на политическую арену всякое управление народом оказалось потеряно; СМИ утратили контроль за народным мнением! И проблема эта совсем не техническая.

Лебон замечает, что не все идеи действуют на массы с равной силой. Да, талантливый оратор может зажечь толпу почти любой идеей, толкнуть её почти на любое действие — но нельзя отрицать, что одни идеи сразу остывают и забываются, а другие вызывают долгий и сильный энтузиазм, создают массовые организации — секты, партии, движения. Лебон чувствует, что дело не сводится к умению манипулятора; за действительно массовым «умопомешательством» должны стоять какие-то более серьёзные основания.

Но для изучения этой проблемы у автора просто не достаёт метода. Для обозначения загадочного основания Лебон использует слово-заглушку «дух» (более солидный синоним слова «нечто», но в данном случае столь же бессодержательный). Следуя моде на психологические открытия, автор помещает «дух» в «бессознательное» — некое пространство для всего, чего мы не знаем.

В целом Лебон спасается ссылкой на «научно доказанную» расовую теорию: каждый народ формируется вокруг некоей фундаментальной идеи, действующей бессознательно. Те призывы, что соответствуют этой расовой идее, находят у толпы сильный отклик; те, что ей не соответствуют, — держатся лишь на харизме оратора, влияние которой не стоит переоценивать. Харизма, способность к манипуляции и правильные идеи вместе становятся факторами истории; просто харизма и манипуляции остаются волнениями на поверхности воды. Несколько развивая мысль Лебона, можно сказать, что вожак призван соединить неграмотную (политически) толпу с её фундаментальной идеей (марксисты бы сказали: привнести классовое сознание).

Иногда расовые идеи изживают себя, основанные на них цивилизации рушатся, народ входит в состояние хаоса, в котором рано или поздно формируется новая идея и новая цивилизация. Правда, почему это происходит — остаётся непонятным. Идеализм Лебона вообще довольно примитивен; самые случайные черты оказываются частью расовой идеи:

В классификации идей, в описании различий однородной и неоднородной толпы, в рассуждениях по поводу политики Лебон топчется около классовой теории и классовых интересов, однако, кажется, материализм и диалектика полностью прошли мимо него. Автор замечает, например, что власть толпы всё же лучше, чем тирания некоторых «каст».

Лебон описывает действие «очарования» и приёмы манипуляции, но отводит им не такое важное место, как принято считать. Его мучает непонятный «дух», поймать который никак не удаётся. Поскольку масса явно двигается этим «духом», она для Лебона имеет историческое значение — более высокое, чем разумные «истины». Поскольку сам «дух» остаётся для автора загадкой — действия массы представляются ему насквозь иррациональными, религиозными. Лебон борется с манипуляторами-социалистами, но в то же время их возвышение представляется как объективный процесс гибели цивилизации.

В этом смысле коммунисты и социал-демократы ушли далеко вперёд автора. Они находились ближе к массовым движениям, и «толпа» не сливалась для них в некую однородную сущность, а открывала своё сложное внутреннее устройство. Марксизм многое сделал для описания механизма тех оснований, что Лебон заменяет абстрактным «духом» или расовой идеей. Социалисты встали во главе масс в том числе и потому, что лучше понимали, как эти массы «функционируют». Буржуазной науке потребовалось ещё немало времени, чтобы отнестись к марксистской теории и структуре массовых движений более серьёзно, переработать эти знания под свои, господские нужды. Конечно, в широкое пользование вместо этого была выдана агитка, превратно толкующая (и без того предвзятого) Лебона и других подобных авторов.

Развитие проблем манипуляции и иррациональности толпы сыграет свою роль, и современному массовому движению нужно знать, как им могут «играть». Однако эти вопросы должны быть вписаны в более широкий контекст, которым занималась материалистическая диалектика. По иронии взгляд на массовую политику исключительно как предмет элитных манипуляций — сам по себе является манипуляцией. И Блок, и Лебон чувствовали, что массовые движения нужны, что они несут обновление, прилив сил, выход из тупиков, в которые зашёл режим; пусть оценки этого процесса у обоих интеллектуалов были диаметрально противоположны.

Наблюдения Лебона не стоит недооценивать; но марксизм сегодня нужен народу России гораздо больше.