Фигура Николая Васильевича Устрялова и сегодня является вполне живым фактором общественной дискуссии. До того, чтобы вслед за Иваном Ильиным и Константином Леонтьевым его стал цитировать Владимир Путин, дело пока не дошло, но пишут и спорят о «харбинском мечтателе» и идеологе русского национал-большевизма немало. Выходят как переиздания его работ, так и сугубо научные исследования и, конечно, публицистика — опрокинутая в эпоху вековой давности полемика о судьбах России.

Николай Васильевич Устрялов

Марксист как правило считает наследие Устрялова «бредом» и «горячим снегом», повторяет тезис Владимира Ленина про «хитрого классового врага», идеолога буржуазного перерождения советской власти, и даже утверждает, что «Сталин правильно его расстрелял» (автор лично слышал и такую позицию).

Патриот тоже видит в нём скорее контрреволюционера, опирающегося на традиции русской государственности, что смыкается со сталинским этатизмом, пришедшим на смену интернациональной лихорадке первых лет советской власти.

Тонкий слух либерала само слово «национал-большевизм» режет, как ножом, ну, а Устрялов для него — певец диктатуры, которая его и пожрала, и поделом.

Однако из этих схем Николай Васильевич решительным образом выламывается. Прежде всего потому, что был не скучным буржуазным профессором-государственником в пенсне, как часто хотят представить, а оригинальным мыслителем, не боявшимся парадоксов и смелых решений. Александр Блок призывал «слушать музыку революции». Устрялов не просто слушал, а анализировал, раскладывал на ноты и стал в итоге провидцем её путей.

Стоит напомнить, что правовед и видный член партии кадетов Октябрь сперва принял в штыки. В Москве и Калуге в 1917−18 годах громит большевиков в партийной печати, затем бежит в Пермь, где становится профессором местного университета. После занятия города войсками Александра Колчака занимает пост его пресс-бюро, а после падения белого Омска перебирается в Маньчжурию, в Харбин.

Александр Колчак

Говоря о национал-большевизме, обычно цитируют устряловские сборники статей. Но для улавливания духа эпохи — той самой «музыки революции» — ещё более ценны дневниковые записи 1919−1920 годов из охваченной Гражданской войной России и затем уже из спокойного харбинского далёка.

Вот, к примеру, картинки с натуры о красных в Перми (повезло Николаю Васильевичу, что не углядели в нём тогда кадета и без пяти минут министра колчаковского правительства или просто не поставили к стенке как классово чуждого интеллигента):

«Помню, сидел как-то в казённой пермской столовке. Кругом за столиками — красноармейцы, комиссары, чрезвычаевцы… Тип «якобинца» отошел в историю, ярко запечатлённый, отлившись в чеканные формы. Так и здесь. Тип «большевика», — несомненно столь же отлился уже… Жуткий, страшный тип. Но чувствуется своеобразие, главное, воля… Потом тоже будут показывать в музеях восковых фигур».

Развивая аналогию, Устрялов приходит к выводу, что якобинцы отечественные уже далеко затмили французских. Похожим образом 1917-й именно преодолением 1789 года считал и немецкий национал-большевик Эрнст Никиш.

Соглашается он и с определением ненавистника большевиков Дмитрия Мережковского, обозвавшего их «марсианами». Действительно, словно существа с другой планеты — особенно на фоне чеховской России «хрупких людей, полутонов, полутеней» и упадочного мещанства начала века.

А что же белые?

«Ни Алексеев, ни Колчак, ни Деникин не имели эроса власти. Все они, несмотря на их личное мужество, были дряблыми вождями дряблых. Это не случайно, конечно. Революция же сумела идею власти облечь в плоть и кровь, соединив её с темпераментом власти».

Так был сделан окончательный выбор — за твердых, против дряблых.

Первый сборник статей Устрялова «В борьбе за Россию», символично посвящённый поддержавшему Советы в войне с Польшей прославленному царскому генералу Алексею Брусилову, выходит осенью 1920 года. Устрялов в нём окончательно расстаётся с белым движением (в том числе и некрологом Колчаку) и признаёт решительно вредными любые попытки борьбы с новой властью. Сама жизнь укажет большевикам путь к необходимым переменам. В статье Patriotica указано — к каким именно. Во-первых:

«России… настолько не пристало коммунистическое обличье, что сами советские вожди предпочитают, кажется, больше говорить о строе «трудовом», нежели коммунистическом, страны Запада — предмет всех красных надежд, упорно держатся своих капиталистических привычек. (…) Или советская система принуждена будет в экономической сфере пойти на величайшие компромиссы, или опасность будет угрожать уже самой основе её бытия. Очевидно, предстоит экономический Брест большевизма».
Алексей Брусилов

Действительно, попытки придвинуть красный штык к горлу старой Европы в ходе Советско-польской войны провалились. И, хотя белые армии в целом уже были разгромлены, возникла не менее серьёзная опасность в виде охвативших всю голодную и разорённую страну восстаний. После мятежа в цитадели революции — Кронштадте — Ленину пришлось-таки пойти на «экономический Брест» и заявить на X съезде РКП о начале Новой экономической политики (хотя она и была объявлена временным отступлением).

Интересно, что как раз 15 марта 1921 года — в разгар съезда — в «Правде» выходит вполне сочувственная рецензия на устряловский сборник, которая тоже называется «Патриотика». Её автором был член редколлегии газеты и старый большевик, будущий главный «воинствующий безбожник» и борец с буржуазным национализмом Емельян Ярославский.

Второй пункт устряловской программы — воссоздание мощного централизованного государства:

«Большевистский централизм, лишь внешне окрашенный демагогией «свободного самоопределения народов», реально страшен живому поясу окраинных карликов. И то национальное дело, на которое «лояльному» русскому правительству, может быть, понадобились бы многие десятилетия, ныне — правда весьма «нелояльно» — обещает быть исполнено в более короткий срок и с меньшими жертвами».

Как верно отмечает историк Михаил Агурский, экономические вопросы были для Устрялова глубоко второстепенны по сравнению с государственным строительством. И хотя НЭП он предсказал и приветствовал, «обуздание карликов» в лице независимых Украины, Азербайджана, Армении и прочих было куда важнее. Это тоже в итоге стало реальностью, хотя и срок потребовался немалый, и жертв было принесено достаточно. С учетом всех зигзагов политики большевиков, а также того, что национально озабоченная бюрократия и интеллигенция перекочевали в руководство ставших советскими республик и их потом пришлось выкорчевывать в ходе репрессий, процесс растянулся до середины 1930-х годов.

Ну, а настоящая слава в Советской России и за её пределами к Устрялову пришла после выхода сборника «Смена вех» летом 1921 года. Именно тогда его национал-большевизм из кабинетных размышлений превратился в фактор реальной политики.