Мастер и мистерия: эталонный роман русской веры

Роман Владимира Шарова «Репетиции» был впервые опубликован в № 1−2 журнала «Нева», 1992 год. В этой скромной библиографической справке красноречиво всё — и дата, и место, и способ публикации. Как раз в том — переломно-промежуточном — году закончился русский литературоцентризм (чтобы потом возрождаться фениксом в иных масштабах и смыслах) и окончательно схлынул толстожурнальный бум конца 80-х, увы — без всяких перспектив возрождения. Неудивительно, что великий роман прошел тогда практически незамеченным (в последующие десятилетия, конечно, издавали и переиздавали — вот и сейчас в АСТе — «Редакция Елены Шубиной», конечно, вышло очередное переиздание). Впрочем, чуткий к любым значительным явлениям Виктор Топоров по горячим следам отозвался интереснейшей и пророческой рецензией, и мы к ней еще обратимся.

В известном смысле этот роман стал репетицией литературной судьбы Владимира Александровича — писателя, историка, философа и метафизика. Начиная с тех же 90-х литераторов у нас оценивали как спортсменов — по количеству премиальных медалей; сначала на олимпийский уровень претендовал «Русский Букер», затем его оспаривали «Нацбест» и «Большая книга». Шаров — огромный писатель, создатель целых миров внутри русского сознания и принципиальной темы — истории, которая движется триединством религиозно-мистического поиска, политики и эротики, получил «Букера» в 2014 году за роман «Бегство в Египет». И третью премию в «Большой книге» в тот же год, за тот же роман. Триумф случился запоздалым и двусмысленным.

Мне это тогда показалось огромной несправедливостью. Награждать такого автора не на взлете, а когда его игра, надо думать, сделана. Получалось — за выслугу, по совокупности, благо, и свежая толстая книга «Возращение в Египет» — поспела. Пришлось давать премию за объективно слабый роман — рыхлый, водянистый, совершенно без людей и почти без идей, роман, неосознанно пародирующий прежние вещи Шарова, но пародия такой объемистой не бывает, поэтому речь шла о естественном снижении уровня.

Относительно «Репетиций», «Воскрешения Лазаря», «Будьте как дети» и «Старой девочки»… Эти горькие, и, пожалуй, жестокие фразы я сказал товарищам на одном из премиальных торжеств того самого года, указав им на человека с косматой бородой расстриги и осторожным взглядом, как-то потусторонне передвигавшегося по залу с фуршетной тарелкой. И добавил, что перед нами живой классик, чьи «Репетиции» оправдывают само существование русской литературы, и не только современной.

…Шаров скончался в августе 2018-го. Последний роман, «Царство Агамемнона», вышел посмертно.

Писатель Михаил Шишкин называл «Репетиции» самым «шаровским» текстом из всего, написанного Владимиром Александровичем. Оценка точная: если Шаров был жанром сам по себе, то этот роман — эталон жанра. «Репетиции» были второй большой вещью писателя (если без проникновения в творческую кухню отследить хронику публикаций), именно там он собрал и оснастил свой уникальный литературный корабль. Из данной метафоры уходит банальность, если вспомнить, что «кораблями» называли свои общины самые радикальные русские мистики-сектанты — хлысты, скопцы, бегуны; представители всех трех направлений в том или ином виде фигурировали в романах Шарова, и вообще народная вера с ее космосом, прозрениями, изуверствами стала главной темой Владимира Александровича. Аналогия с «философским пароходом» тоже будет нелишней.

Попробуем обозначить ключевые детали оснастки, не пересказывая сюжета романа. Кстати, проблема отнюдь не в спойлерстве, о котором спустя четверть века с хвостиком говорить смешно. Просто сюжеты шаровских вещей, насильственно изъятые из его текстов, выглядят странно и страшно, — будто сказки, сочиненные ребенком с богатым воображением и, как нередко случается в этом возрасте, пророческим даром. Трогательный абсурд как фон творения собственного мира из игрушек и образов масскульта, попавшихся под руку; в случае Шарова игровую комнату заменяли русская история и литература. Упоминание о детях отнюдь не лишнее — в другом замечательном его романе Владимир Ленин готовит крестовый поход беспризорников на Иерусалим. Но Шаров не конструировал мифов, не сочинял фэнтези, а если наследовал русским абсурдистам — обэриутам — то только в одном, но великолепном приеме — использовании Господа Бога в качестве повествователя. Он был реалистом, и вовсе не магическим — просто русской исторической реальности остро понадобился такой бытописатель. Шаров это отлично понимал: «Я считаю себя глубочайшим образом реалистом. Никаким постмодернистом я себя не считаю и никогда не считал». Иронизировал: «Правда, через год она (страна — А. К.) может прийти к другому, и тогда я реалистом в этом смысле быть перестану».

Но пора перейти к инвентаризации. Итак.

1. Эсхатологизм — не в порядке приема, фишки, придающей тексту гулкость и глубину, но в качестве неизбывного двигателя русской истории (в «Репетициях» идея доведена до сюжетного абсолюта).

2. Концепция «романа в романе» — сада расходящихся фабульных троп, когда, казалось бы, не шибко связанные между собой истории… нет, не сходятся к финалу (это было бы для Шарова слишком примитивно), но взаимодействуют на протяжении всего повествования причудливо и напряженно. В «Репетициях» этот прием придает основному сюжету (собственно, о трехвековых репетициях Евангелия, постановки его как драмы и мистерии) пугающую и отрезвляющую достоверность.

3. Исторический нарратив и техника «волшебного фонаря». Шаров на небольшом объеме совершенно спокойно мог провести повествование через несколько веков, затемняя одни отрезки времени и ярко освещая другие, при этом нерв истории не провисал, а пульс ее в лучших текстах никогда не ослабевал. «Репетиции», пожалуй, — самый убедительный пример — начавшись с царя Алексея Михайловича и патриарха Никона, главный сюжет романа обрывался (но не завершался) на Иосифе Сталине и Лаврентии Берии. Вообще, родство Бунташного XVII века с невероятным по трагическому наполнению двадцатым — одна из ключевых идей Шарова-историка.

4. Обязательное наличие духовных учителей из народа, странных полуинтеллигентов-полуюродивых, с их обрывочными монологичными проповедями, задающими прозе Шарова интонацию и стиль. Конечно, прообразом для подобного типа героев послужил одержимый русский космист Николай Фёдоров, идеолог общего дела воскрешения отцов — чрезвычайно важная для Шарова фигура. Собственно, любопытнейшей интерпретации фёдоровской концепции посвящен другой роман Владимира Александровича — «Воскрешение Лазаря», но дремучая, завораживающе-нелинейная логика Фёдорова отчетливо слышна и в «Репетициях».

5. Виктор Топоров говорил, что Шаров «пишет очень хорошо — сухо и цепко». Плотный и, пожалуй, нарочито лишенный всяких украшательств (писатель явно оппонировал формальной и орнаментальной школам — как в лесковском сказовом варианте, так и в поздней его, саше-соколовской, инкарнации), стиль его прежде всего функционален. Именно так, по мнению Шарова (и, повторю, предшественников его в этом методе — обэриутов), может повествовать сам Творец, самостоятельно устанавливающий расстояние между земным и небесным и разрешающий себе иррациональную, жестокую, воистину божественную иронию по отношению к собственным созданиям, обстоятельствам их быта и бытия. Оцените:

Или вот такой совершенно шаламовский сюжет, поданный, однако, с ледяной, заоблачной нейтральностью: «В октябре тридцать второго года несколько писем Ильи у Рут украли. Она обнаружила это на следующее утро, сказала Вере, и та вместе с напарницей перевернула и обыскала барак, но ничего не нашлось. Анна знала, что письма взяла сама паханша, никто другой не решился бы без ее ведома, но Рут ей не поверила. После кражи Рут сказала Анне, что раз она, Рут, не уберегла письма Ильи, иметь их она больше не должна и не вправе, и, несмотря на слезы Анны, принялась их распродавать. Началась зима, и ей нужны были лекарства, еда и особенно — теплые вещи, она всё время мерзла. Из-за любви и романа о Фатиме письма Ильи, даже их отдельные страницы ценились чрезвычайно высоко и скоро сделались настоящей лагерной валютой; ими торговали, на них играли, их выменивали, при расчетах с зэками они охотно использовались и вольнонаемными. (…) Один из этих новеньких, кажется, блатной, привез с собой его письмо к Рут и на глазах Ильи, разделив письмо по страницам на несколько ставок, одну за другой проиграл всё».

В заключение коснусь рецензии Виктора Леонидовича на «Репетиции» — с характерным названием «Тысяча лет одиночества». Весьма высоко оценив «Репетиции», Топоров тогда написал, что ждет другой большой книги, национальной и метафизической одновременно, тогда как у Шарова — роман-предтеча.

Впрочем, его ещё следует достойно прославить и вознести. Да и прочитать тоже — должным образом — самый выдающийся роман Владимира Шарова.

Владимир Александрович Шаров (1952 — 2018 гг.).

Историк и писатель-метафизик, поэт и эссеист. Автор девяти романов, в которых разрабатывал модели русской подпольной веры и народной эсхатологии. Лауреат премии «Русский букер».