Почему все протесты против капитализма обречены на неудачу?

Фатализм — нетипичное суеверие для XXI века. Когда вокруг воспевают самореализацию, предприимчивость и инициативность, странно строить свою жизнь из расчёта на неизменную судьбу. Наивные люди, ожидавшие, что коммунизм «наступит скоро, нужно только подождать», превратились в абсурдный анекдот.

Иронично, что всё это торжество выбора и свободной воли обрамляет система, построенная на почти религиозном фатализме, — капитализм. Со времён буржуазных революций утверждалось, что индивидуализм и конкуренция составляют самую сущность человека (да и жизни вообще), так что опирающаяся на эти принципы капиталистическая система является оптимальной (не то что ваши утопизмы и коммунизмы). С тех пор индустрия уступила финансам и сфере услуг, Альфред Крупп превратился в Стива Джобса, а Адама Смита сменил Милтон Фридман. Но чем больше менялся мир, тем сильнее идеологи капитализма упорствовали в своём фатализме: если для Маргарет Тэтчер ещё только «не существовало альтернативы», то Фрэнсис Фукуяма уже объявлял «конец истории». И даже теперь, когда Фридман, Тэтчер и Фукуяма оказались дискредитированы, — фатализм лишь окреп.

Человечество преодолело деление на хозяев и рабов, феодалов и крепостных. Но деление на капиталистов и наёмных работников останется с нами навсегда. Да что там, больше не может быть мира без эксплуатации, крупных корпораций, сверхбогатых держателей акций, спекулянтов и решающих судьбы наций инвестиционных фондов.

Поэтому сегодня модно говорить о «протестах», но запрещено всерьёз рассуждать о революции. Казалось бы, как подсказывает нам современный российский историк Эдуард Шульц, революционный процесс не представляет собой ничего сверхъестественного: а) массовый социальный протест, б) направленный против власти и в) требующий изменения «социальной структуры» общества. Учёный тут же поправляет себя: конечно, это было возможно во времена феодализма, но не сейчас. Почему? Низовой протест против власти — дело обычное. Однако каждый раз, когда разговор доходит до «социальной структуры», в дело вступает фатализм. Мы можем протестовать, выторговывать себе чуть большую долю пирога, даже менять президентов и правительства — но нельзя даже думать о революционном перевороте, подобном 1789 или 1917 году.

И ведь нельзя сказать даже, что пресловутая «социальная структура» капитализма не претерпела со времён Адама Смита заметных изменений. Если рыночная конкуренция смелых предпринимателей когда-то и существовала, то к началу ХХ века она сменилась тотальными государствами, плотно сотрудничающими с крупными компаниями и завоёвывающими новые рынки буквально силой оружия. К середине столетия расцвело государство всеобщего благосостояния, давшее волю профсоюзам и урезавшее частные прибыли. Через несколько десятилетий национальные промышленники уже уступили место «глобальным» финансовым игрокам, во многом поспособствовавшим росту «азиатских тигров» (капитала, живущего за счёт иностранных инвестиций, но организационно сильно зависящего от государства). Параллельно вообще развивался и умирал социализм — даже если попытаться уместить его в категорию «госкапитализма», то замыкание управления экономикой на партию (формально избираемую и подотчётную народу) сильно раздвигает рамки капиталистической модели в плане возможного контроля со стороны общества.

Все эти различия между индустриальным, финансовым, информационным и государственным капиталом можно легко проигнорировать, ведь сохраняется фундаментальное разделение на владельцев средств производства и владельцев рабочей силы. Здесь, по заветам марксистского классового анализа, стоит присмотреться к месту разных групп в производстве.

Капиталист как владелец средств производства определял, что и как производить, исходя из чего нанимал работников. Хотя в теории работник может выторговать себе большую зарплату или вынудить капиталиста вложиться в улучшение условий труда, распределение прибавочной стоимости также зависело в первую очередь от капиталиста. Однако уже к началу ХХ века мыслители вроде Торстейна Веблена заметили, что все собственно производственные функции капиталисты возложили на наёмных менеджеров (что дало толчок идеям о революции «среднего класса» и о технократии). Собственники средств производства сосредоточились на непроизводственной деятельности: кумовстве, коррупции, войнах, спекуляциях, политике. Сегодня мы вообще говорим о «бенефициарах», владеющих пакетами акций сложной сети взаимосвязанных компаний, почти полностью отданных на откуп наёмным менеджерам, получающим премии не за выполнение каких-то конкретных проектов, а за абстрактное увеличение прибыли. Особенно это видно, если очередной менеджер гонится за повышением краткосрочной прибыли в ущерб долгосрочному развитию.

Читайте также: Перераспределение против производства: бизнес тормозит прогресс

Когда в ходе неолиберального поворота правительства отпустили повода, капиталисты заодно со своими менеджерами вообще вышли из производства и ушли в непроизводительные финансовые махинации. Странность этой новой ситуации просвечивает, например, сквозь исследования главного стратега крупного финансового конгломерата «Морган Стэнли» Ручира Шармы. Шарма показывает, что экономическая история последних десятилетий — это сплошные финансовые пузыри, и что постиндустриальная экономика не даёт ни убедительного экономического роста, ни развития широких масс. Тем не менее финансист утверждает, что отдельные страны на ограниченных промежутках времени действительно развиваются за счёт промышленного сектора.

Проблема в том, что даже такое «развитие» выглядит у Шармы предельно странно. Чтобы определить развивающуюся страну, финансист рассматривает все возможные признаки, от заголовков СМИ до доли частных кредитов — кроме, собственно, особенностей организации производства! Шарму больше интересует процесс распределения, чем производственный процесс; в конечном итоге «развитие» почему-то оказывается возможно только в тех странах, где запросы рабочих и государства малы, а инвесторам обеспечивается максимальная доля прибыли.

Ещё удивительней фигура самого Шармы: этого мистического держателя богатств (вернее, наёмного управленца, замещающего реального держателя), духа без Отечества (хотя и подстрахованного правительством США), свободно парящего над миром и решающего, какую из стран лучше благословить. Подразумевается, наверное, что развитие является результатом каких-то конкретных шагов местных политиков и менеджеров. Но непосредственные рассуждения Шармы строятся так, что развитие происходит там, куда духи-инвесторы засылают свои деньги. Соответственно, «ошибиться» можно только в двух случаях: либо если другие инвесторы не поддержат твои инвестиции, либо если местные решат сократить долю в прибыли, отходящую инвесторам (например, перенаправив её на зарплаты и социалку). При этом, повторимся, большинство финансовых небожителей вообще не утруждает себя вопросом о сущности «развития» и играют в надувание финансовых пузырей как в рулетку.

Конечно, ещё Маркс предупреждал, что цель капиталиста — прибыль, и для её достижения он не всегда выбирает производство. Суть в другом: в чём такая фундаментальная важность всех этих «инвесторов», финансистов и иже с ними для производства? Тем более, если за пределами отдельных стран — в основном из разряда «догоняющих» — развитие почти остановилось (и то, с учётом вклада в рост ВВП финансовых операций, широкого спектра услуг и эксплуатации других стран)?

Есть мнение, что капитализм вышел победителем из борьбы с соцблоком потому, что сумел «адаптироваться» или «интегрировать в себя революцию». В это можно было поверить, пока преимущественно индустриальному капиталу приходилось отстаивать сохранность «социальной структуры» в битвах с соцстранами, левыми партиями, организованным рабочим классом. Сегодня же мы сталкиваемся с вопиющим неравенством, кризисом демократии — а главное, очень сомнительными перспективами для большинства стран и большей части человечества. В том числе для России, вне зависимости от цен на нефть.

Неслучайно даже в среде политкорректных умеренных экономистов главенствует идея межгосударственного соглашения об ограничении «плохих» капиталистов в пользу «хороших», производительных (её поддерживает даже Шарма!). Немало размышлений также о плотном контроле предпринимателей со стороны государства, по типу Китая или Южной Кореи в годы военной диктатуры. Всё это — попытка изменить «социальную структуру» сверху. То, что подобные предложения не находят поддержки во власти, — очевидное указание на то, что без массового протеста и угрозы смены власти революции (даже «сверху») не делаются.

Читайте также: Убить паразита: почему государство должно поддерживать граждан, а не бизнес

Наконец, возвращаясь ещё раз к производству, неужели к 2021 году мир не узнал иной организации производственного процесса, кроме «я — начальник, ты — дурак» и бессмысленного монотонного труда за еду? На уровне отдельных фирм считается хорошим тоном обеспечивать работникам «творческую свободу», самоуправление, ставить великие социальные цели, подключать силы общественности и т. п. Пусть в большинстве случаев за этим скрывается старое «кто платит, тот заказывает музыку». По крайней мере в некоторых профессиях (например, в IT) неформальные сети, бескорыстный обмен опытом и бесплатные базы знаний давно стали неотъемлемой частью рабочего процесса.

Очевидное увеличение материальных благ, характерное для индустриального капитализма, уходит в прошлое вместе с китайским бумом. Дальше всё сложнее будет избежать вопроса: что это за люди — финансисты, инвесторы, держатели бумаг, топ-менеджеры и т. п. — и что такого они делают, чтобы отнимать у остального человечества большую часть не шибко-то растущего пирога. Усложнившаяся и мало продуктивная «социальная структура» сегодняшнего капитализма требует корректировок. Производство — или творческая деятельность, приходящая ему на замену, — нуждается в новых организационных решениях (например, в пресловутом сокращении рабочего дня) и иных принципах распределения. Что-что, а вера в вечность и незыблемость капитализма в этом новом мире — плохой проводник.