Почему поиски русской национальной идеи обречены на провал?

Э. Хобсбаум. Нации и национализм после 1780 года. М.: Алетейя, 2017

Для современных обществ характерна сильная тенденция к рассыпанию, к атомизации: экономически это проявляется в менее постоянных и более специализированных работах; политически — в охлаждении интереса к партиям и иным организациям, представляющим общие интересы; культурно-психологически — в культе эгоизма и личного успеха. С этим следовало бы смириться. Всё же власть имущие издавна исповедовали принцип «разделяй и властвуй», а рядовой гражданин слишком оторван от коллективной жизни и слишком погружён в частный быт, чтобы влиять на глобальные процессы.

Однако полное отпадение людей от государства и общественной жизни несёт великие риски: индивид воспринимает власть и нормы не как нечто необходимое, а как вторжение неких незнакомых людей в его частную жизнь (иногда он даже прав). Теряя согласие подчинённых, правительство становится слабым и уязвимым как во внутренних делах, так и на международной арене. Атомизированный народ, конечно, не способен совершить революцию, но суммы его недовольств в какой-то момент станет достаточно для оранжевого переворота или для «итальянской забастовки», саботажа. А что, если страна, как современная Россия, нуждается в больших, тяжёлых и продуманных переменах? Можно ли тут обойтись без минимальной массовой поддержки?

Потому политикам и чиновникам надо как-то собирать общество: не слишком сильно (чтобы не дать «низам» стать самостоятельным субъектом), но и не слишком слабо. Сегодняшней панацеей в этом вопросе является национализм (или «патриотизм», никаким иным смыслом не наделяемый).

Национальные особенности, национальная идея, национальная миссия — этими понятиями пользуются как чем-то самоочевидным, всегда существовавшим (и даже неизменным). В них ищут мудрость, вдохновение, ответы на все вопросы: что делать, куда идти? Но не разговаривают ли такие искатели с миражом?

Определения «нации» с уверенностью заявляют о единстве языка, культуры, территории, иногда даже этноса, однако несложно проверить, что сами эти определения появились не так давно. Ближайшее рассмотрение размывает каждый из «столпов» нации: единые языки оказываются поздним сознательным изобретением, единая культура — фикцией, история — повестью о склоках и т.д. Тем не менее представление о нациях устойчиво и, как считается, обладает большой силой и глубоким потенциалом. О чём же на самом деле идёт речь? Есть ли под «нацией» почва? На эти больные вопросы отвечает британский историк низовых движений Эрик Хобсбаум в своей книге «Нации и национализм после 1780 года».

Как видно уже из названия книги, автор доказывает, что нации — явление не столь давнее (а тем более — не извечное), как это представляют националистические мифологи. Исследуя культурные и исторические корни разных наций, Хобсбаум показывает, что, хотя в отдельных случаях какие-то древние «национальные» элементы действительно существовали, как правило — они целенаправленно конструировались уже после образования «национального» государства.

Более того, нередко нации долгое время существовали только в среде элит и интеллигенции, в то время как «низы» жили совершенно иными, менее «культурными» и «этническими» проблемами. Соответственно, националистические лозунги на разных территориях и в различных слоях далеко не всегда оказывались эффективны; при ближайшем рассмотрении, лишь в определённых условиях, увязываясь с экономическими и социальными проблемами, они приобретали широкую поддержку. Оно и не удивительно: часто забывают, что мысли идеолога-интеллигента и мысли человека из «низов» — совсем не одно и то же. Даже один и тот же лозунг может иметь у политиков и у народа совсем разное содержание, потому в конце борьбы и те, и другие часто чувствуют себя обманутыми.

Эти тезисы заставляют сильно пересмотреть историю левых движений в ХХ веке: традиционно считается, что именно некие националистические чувства заставили социал-демократов и следующих за них рабочих предать коммунистическую идею и поддержать правительства в Первой мировой войне. Всё не так просто. Хобсбаум даёт даже анализ писем с фронтов Первой мировой, который показывает, что собственно «национализм» в культурном понимании на удивление мало волновал солдат.

Можно заметить, что единственным постоянным «каркасом» нации во всех её региональных и исторических вариантах является крупное бюрократическое государство, вписанное в капиталистическую мировую систему. На этом этапе, с одной стороны, появляется насущная необходимость организовывать единую жизнь (экономическую, социальную) огромных разнородных масс людей, живущих на больших пространствах, с другой — возникает возможность с помощью развитых экономических связей, общего образования и СМИ создать единое поле культуры и взаимодействия.

Национализм либо конструируется элитой такого государства, либо пропагандируется политическими движениями, претендующими на власть в государстве или на восстановление ранее существовавшей государственной машины на каких-то её обломках (так, постколониальные нации обычно ориентировались на границы аппаратов колониальной власти за неимением другого). Потому первоначально нация не считалась с этносом: всякий, согласный с государственной властью и ценностями Франции, становился французом. Национальность расценивалась чуть ли не как произвольный выбор.

Этнический компонент возникает лишь тогда, когда экономические и социальные проблемы более-менее совпадают с этническими разграничениями групп: например, когда все негры оказываются рабами, а все господа — белыми (показательно, что никто тут не разбирается в конкретной национальности). Современный повод — конечно, новые волны миграции (националисты при этом сами могут быть мигрантами, даже в первом поколении). Этническое разграничение упрощает эмоциональное восприятие конфликта, но не определяет его течение. Так, чернокожим в США никогда всерьёз не приходило в голову требовать полного отделения и даже автономии, хотя при желании можно было выделить в стране «чёрные» районы. Ещё менее этническое основание помогает найти действенное решение проблемы, если не считать таковым геноцид (никакие депортации не остановят нелегальную миграцию, необходимую из экономических соображений).

Напротив, эпидемия мелких, локальных национализмов во второй половине ХХ века — это всё та же борьба за государственную власть: местные элиты или общины пытаются выбить себе привилегированное положение в общем госаппарате (например, США), лишь спекулируя на теме автономии. Либо надеются отделиться и войти в состав другого госаппарата: другой страны или условного Евросоюза. Или, что характерно для определённых эпох наднациональной экономики, — рассчитывают продержаться в качестве «нейтральных» зон, необходимых мировой экономике (например, в качестве офшоров, банковских или IT-центров). Очень похоже, что национализм в СССР зависел именно от элитной конъюнктуры: до развала он был более умеренным и элитным, поскольку обрамлял борьбу партийных кланов; после развала — стал открытым и неожиданно ярым, поскольку местные «царьки» решили строить (или грабить?) обособленные государства. В то же время это объясняет типичный феномен «украинства», требовавшего независимости… Для вхождения в Европу!

Хобсбаум отмечает, что наиболее восприимчивы к национализму мелкие буржуа, интеллигенция и региональные элиты: они легче всего могут извлечь выгоды из подчёркивания своей провинциальности (например, управляя на местном языке или выбивая бюджетные дотации для местного аппарата или бизнеса). Они же, как писал Эрих Фромм, находятся в самом уязвимом положении в мире, усиливающем центральную власть, крупный капитал, разрушающий всякую провинциальность. Томас Манн, изучавший корни нацизма, также указывал именно на провинциальность и местечковость немецкого бюргерства как на предпосылку гитлеризма. Ультраправые движения всегда находили в этих слоях массовую опору.

Получается очень по-марксистки: реальные потребности и недовольства людей возникают из экономической и социальной сферы, они формулируются в условиях существующих политических возможностей (например, считаясь с ролью крупных государств), но выражаются — на культурном уровне, создавая новые, удобные для их целей символы или используя уже имеющиеся и привычные. В иных странах национализм легко заменяется религиозностью, причём не все религиозные фанатики выступают с политическими требованиями и не все «фундаменталистские» политики оказываются настоящими фанатиками.

Такие понятия, как «нация» — достаточно широки, чтобы к ним прибегали по любому поводу. Поэтому ими легко обмануться, считав в них неправильное содержание или не копнув достаточно глубоко: хотя язык, культура и пр. — необходимое «мясо» националистической идеи, скелет её следует искать не в особенностях менталитета или общей мифологии (хотя это и оказывает влияние), а в несколько иных сферах.

С этой точки зрения сегодняшний подъём национализма связан с объективной ролью крупных, сильных государственных аппаратов в экономике, социалке, политике. Однако мир стал столь разнообразным и сложным, что становится тяжело подобрать даже общие символы для этого политического союза: в России ими являются лишь язык и Великая Отечественная война, да и то, если не вдаваться в детали. Наднациональные связи же делают национальные интересы (читай — интересы госаппарата, сросшегося с крупным бизнесом) предельно двусмысленными. Эти противоречия не могут не сводить национализм с ума.

Повторяется дилемма начала ХХ века, определившая социал-демократическое движение: все стараются захватить контроль над имеющимся государством, чтобы «пролоббировать» свои интересы, наделить привилегиями свою группу (в лучшем случае — класс, в худшем — элиту). Захвативший капитал-демократический госаппарат, чтобы удержать власть, должен выражать интересы всех своих подчинённых, всей «нации», что в полной мере нереально — а значит, решается символически, идеологически. Помогает разве что имперская экспансия — захват и подчинение других стран. Чтобы защитить «свой» госаппарат — народ пойдёт на войну, особенно если она «оборонительная» (как Первая мировая).

Проблема состоит вовсе не в ликвидации государства в смысле любой организации большой массы людей. Ещё со времён большевиков вопрос в том, кто и в чьих интересах на самом деле управляет столь значимым государственным аппаратом? И не потребует ли попытка вырвать власть из рук узких элитных групп переделки всего аппарата —экономики, социальной жизни, то есть того комплекса мер, что когда-то называли «коммунизмом»?

Националисты обычно призывают всех сплотиться вокруг госаппарата или олицетворяющего его лидера, позабыв о разногласиях. Преодолеть национализм (если хотите, восстановить классический национализм образца Французской республики) — не значит отдать на поругание язык и культуру. Это значит превратить народ в граждан, взявших под собственный контроль политику, экономику, социалку, всю жизнь «нации». Вдруг окажется, что в руках людей, привязанных к местной культуре, территории, экономике (а не живущих наполовину в Европе элитариев) фикции национализма обретут плоть? Вдруг построение более справедливого общества станет действительной «национальной идеей», придающей России иной мировой статус? По иронии, ценности национализма могут оказаться за его пределами.