Советская утопия против советской действительности: трагедия 1960-х годов
В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского Христа, появившегося в христианской Испании, бросают в темницу как еретика. И не потому, что не узнают: новая идеологическая власть (старик-инквизитор) подробно описывает, чем его элитарно-патерналистский проект отличается от свободы и ответственности изначального христианства.
Для СССР 1960-х годов эта притча стала большим, чем умозрительная метафора. Для многих советских людей лозунги эпохи «оттепели», прикрывавшие новый виток элитных разборок и/или имевшие банальный экономический смысл, воспринимались на полном серьёзе. Например, официозная идея «ударить авторитетом Ленина по Сталину» и в интеллигенции, и в более широких слоях народа связывалась с попыткой возродить революционный и «искренний» дух самоорганизации 1920-х.
Одним из ярких примеров этого советского «возрождения» стало коммунарское движение (наиболее «массовое» его проявление — лагерь «Орлёнок»), пытавшееся в небольших «передовых» коллективах приблизиться к коммунистическому мироощущению и новому человеку, реализовать те принципы, что в СССР существовало скорее на словах. Особенности этого движения и его связь с советской действительностью на примере ленинградской Коммуны юных фрунзенцев разбирает антрополог Дарья Димке в книге «Незабываемое будущее. Советская педагогическая утопия 1960-х годов».
Книга ценна тем, что она, с одной стороны, собрала множество первоисточников — и современных интервью с бывшими коммунарами, и их советские дневники/записи/письма, и официальные постановления. С другой — автор много внимания уделяет контексту и предыстории событий: она разбирает, почему подобные «неофициозные» коммуны вообще стали возможны именно в СССР и именно тех лет, как и почему к ним относились разные структуры советской власти, даже коротко описывает дальнейшую трансформацию движения.
Парадоксальным образом оказывается, что самое оригинальное, интересное и перспективное в этих коммунах было возможно не «вопреки», а благодаря советскому проекту — по крайней мере, благодаря заложенным в его основание устремлениям и идеям, его потенциалу. Но, в то же время, коммунары оказались склонны противопоставлять положительные моменты коммуны и жизнь остального СССР. Это противоречие становится фактически центральной темой книги Димке.
Коммуна фрунзенцев, выступающая у автора как «эталонная», в отличие от других подобных сообществ (даже коммун 1970-х годов) не стремилась противопоставить себя обществу. Напротив, она чувствовала себя находящейся одновременно и на передовой «оттепельной» политики, и на линии ленинской революционной традиции 1920-х годов (от которой как бы попытался отойти Сталин). Характерно, что коммунары в том числе активно изучали и обсуждали труды классиков марксизма, обычно остававшиеся неинтересными для формально более «идеологизированных» пионеров.
Коммуна объединяла взрослых и детей разных возрастов, пришедших туда не по разнарядке школы или партии, а добровольно. Она строилась на принципах равенства всех членов (то есть и взрослых, и детей) и самоуправления. О том, что эти принципы действительно оберегались, говорит факт исключения из коммуны её создателя и идеолога Игоря Иванова за неискренность («оказалось», что фрунзенцы для него — научный проект, в котором он должен был выступать как «тайный» лидер).
Помимо абстрактного «воспитания» честного коммунистического человека, коммуна занималась помощью сельским жителям и пыталась участвовать в работе школ и пионерской организации. Здесь Димке подчёркивает различие между коммунарами, жившими рядом с сёлами и непосредственно контактирующими с сельскими жителями, и коммунами, такого контакта избегавшего. Для первых трудовая деятельность и помощь селу быстро превратилась из абстрактного лозунга в настоящую миссию, подвиг, стоящий в одном ряду с революцией и Великой Отечественной войной, даже народничеством; для вторых же труд воспринимался как ненужная обязанность, как «вынужденная плата» за возможность пожить в «хорошем» коллективе. Характерно, что почти для всех столкновение с реальными тяготами жизни на селе оказалось настоящим открытием.
Понятно, что, когда коммуны «выпали» из оттепельного тренда, и им пришлось замкнуться в себе, явно противопоставить себя окружающему советскому миру, они стали стремительно терять своё прогрессивное содержание и приобретать сектантские черты (в частности, самоорганизация сменилась властью харизматического лидера). Тем более, что подобные «искушения» и «перегибы» были характерны и для фрунзенцев — причём Димке отмечает, что об этих негативных сторонах сознательно не упомянуто в опубликованной в интернете книге «Фрунзенская коммуна», да и интервьюируемые коммунары вспоминали о них с большой неохотой.
Ощущение избранности, элитарности, практика «откровенных разговоров» (взаимной критики), военная эстетика порождали инициативы, связанные с тайным контролем, доносами, даже «трибуналами» над товарищами. Упомянутые «откровенные разговоры», хотя и проводились только в самых дружных и сплочённых группах, при участии (но не по инициативе) «смягчающих углы» взрослых, со временем становились всё жёстче и жёстче, что вызывало у коммунаров недовольство и недоверие.
Эти тенденции не брали верх, пока Коммуна была деятельно связана с окружающим миром; а на идеологическом уровне — не считала его «греховным» или «падшим». С разочарованием в «оттепели», исчезновением веры в строящийся в СССР коммунизм, а также с началом притеснений коммун, эта прямая связь с миром оказалось обрубленной.
Итого, можно сказать, что Советский Союз даже ещё в 1960-е годы был уникальным государством, создававшим возможность для реализации таких передовых и накалённых проектов, как коммуна фрунзенцев. Причём в СССР могла разрешиться даже фатальная для других подобных коммун проблема замкнутости, элитарности и вождизма: авангард сохранял связь с остальным народом и как-то «держал себя в руках».
Читайте также: Утопия для России и мира: почему она до сих пор не реализована?
В то же время советская актуальная элита использовала весь этот уникальный ресурс как топливо совсем для другого проекта, для движения в сторону обычного национализма и даже капитализма. Разрыв между первоначальным движением СССР, заложенным в нём потенциалом — и взятым элитой (конечно, с опорой на какие-то более широкие общественные слои) направлением создавал пресловутое «двоемыслие», на деле — напряжение обостряющегося внутреннего противоречия советской действительности, в первую очередь ударившего по самым коммунистическим её частям: коммунам, молодым марксистам, самоуправлению и т. п.
Для нас важно, что коммунистические тенденции оказывались живы на протяжении почти всей истории СССР, хотя само советское государство и было чем-то отличным от этих тенденций, даже враждебным им. Советский Союз не доказывает нам просто «возможность» или «невозможность» коммунизма, это — противоречивая система, в которой сосуществовали и боролись разные тенденции, то исчезая, то возникая вновь. Следует предположить, что не менее неоднозначным должна быть и его правопреемница — Россия. До сегодняшнего дня сохранились даже буквальные наследники коммун 1960-х годов (хотя не факт, что они остаются носителями той же идеи, и она не ушла за эти годы в другие слои и формы). Сложность эта — и вызов, и надежда для современных коммунистов: коммунизм в СССР не победил, но и говорить об его полном исчезновении — поспешно.