Революция: что означает возвращение царя в Россию

С момента официального роспуска СССР прошло 27 лет, но что интересно — в течение последних лет десяти каждый год в ноябре повторяется заход монархистов с ностальгией по временам царя-батюшки. Только если изначально они громко вздыхали по золотым эполетам господ офицеров, лихим тройкам с бубенцами и хрусту французской булки, якобы ассоциировавшихся с некоей исконной русскостью, то сегодня они поумнели, адаптировались к текущему моменту и напирают на взлет Империи. Правда, это совсем другая империя, с дореволюционной схожая только по звучанию термина, но для проталкивания монархической идеи им этого вполне достаточно.

А главный парадокс заключается в том, что ключевым аргументом их рекламной кампании оказывается как раз то, что больше всего возмущает народ страны сегодня — вмешательство государства в жизнь «простого человека». Тогда как монархия преподносится как оптимальная конструкция.

Председатель «Общества двуглавого орла» Константин Малофеев так вообще полагает: «Монархическое государство в истории было государством удобным и необременительным для народа. Российская Империя могла управлять большим населением и большей территорией при меньшем в десять раз бюрократическом аппарате, чем в Российской Федерации сегодня. Это достигалось гораздо лучшим образованием, а также более высокой христианской моралью чиновников. Они служили государю, а не безликой Федерации. Поэтому уровень коррупции и разгильдяйства был на порядки ниже, чем сейчас».

Это прозвучит странно, однако апелляция к необременительности действительно работает. 16−18 марта 2017 ВЦИОМ провел опрос и выяснил, что популярность монархизма по сравнению с 2006 годом выросла с 22 до 28%. Это значит, что практически каждый третий гражданин страны в душе согласен, что «при царе было лучше». Например, за время правления святого государя Николая II население России, как пишут источники, выросло на 50 млн человек, что не удивительно, учитывая среднее количество по 7 детей на одну женщину тогда, а не 1,5 ребенка, как сегодня. По покупательской способности средняя зарплата одного рабочего якобы превышала нынешнюю в полтора раза. А золотой запас страны стал крупнейшим в мире.

Под это дело неплохо заходят даже цифры, мягко говоря, сильно сомнительные. Например, что разница в доходах между 10% самых бедных и 10% самых богатых составляла всего 6 раз, тогда как, по данным Росстата, в среднем по России сегодня она составляет 15, а в Москве — 50 раз. Последнее особенно забавно, если учесть огромное количество дошедших до наших дней достоверных источников, свидетельствовавших о прогрессирующей нищете деревни при царе. Найти всего два рубля денег там оказывалось проблемой. Что не удивительно, если учесть абсолютное доминирование натурального хозяйства.

Впрочем, отработка барщины считалась деньгами, по 12 копеек в день, коих в году было 40. Это значит, что теоретически крестьянин получал в год менее пяти рублей. Тогда как оклад, например, фельдшера Царевококшайской земской больницы составлял 55 рублей в месяц. Начальник Орловского почтово-телеграфного округа получал 290 рублей. Тоже в месяц. Жалование армейского капитана в среднем находилось у отметки в 105 рублей, плюс 8−25 (в зависимости от города) рублей доплаты на съем жилья. Депутаты Первой Государственной думы (1906 год) получали 350 рублей в месяц.

Так что реальная картина жизни в империи Николая II принципиально отличалась от той пасторали, которую сегодня обществу скармливают монархисты. Впрочем, не только они. Даже в советские времена Тихий дон на экране телевизоров выглядел вот так, может, конечно, не кринолины, но житейски более чем достойно. Сегодня в умирающих деревнях местами люди и куда беднее живут. Но в действительности даже сытый Дон на архивных фотографиях выглядит сильно иначе.

А всё потому, что численность населения страны действительно росла. В 1897 году всего в Империи проживало 129 млн человек, тогда как в 1914-м их количество достигло 178 млн, из которых горожане составляли всего 14,2%. То есть, даже за вычетом дворян, мещан, купцов, барской дворни и городской прислуги, обычно взятой из деревень, то есть юридически являющейся крепостными, но крестьянском труде не участвующей и земли вообще не имеющей, количество крестьян в России насчитывало примерно от 79 до 86 млн человек. Тогда как в обороте государства пахотной земли всех видов по-прежнему оставалось около 260 млн десятин, из которых 120 напрямую принадлежало помещикам. Остальное находилось в собственности государя и церкви. Иными словами, к началу Первой мировой войны на каждого крестьянина приходилось всего 3 десятины.

Для справки, в период правления Александра I общая численность населения Империи составляла 62 млн жителей, из которых «на земле» трудилось 23,1 млн крепостных, или по 11,3 десятины на человека. При том, что климатические условия и характер почв для естественного воспроизводства требовали наличия в среднем от 6 до 8 десятин на человека в одном хозяйстве.

Так что на протяжении всего XIX века Империя неуклонно беднела. И вовсе не потому, что десятые айфоны стали дороги. Правящая элита, те самые преданные только государю чиновники, равно как и сам самодержец, равно как и церковь, бывшая также одним из крупнейших землевладельцев с крепостными, с изменением внешних условий хозяйствования попросту не справились на уровне решения управленческой задачи.

По мере ужатия размеров одного хозяйства критично сокращалась способность содержать крупный рогатый скот и лошадей. Первые являлись главным источником минеральных удобрений для полей, а вторые обеспечивали качество и глубину их вспашки. И то, и другое напрямую влияло на урожайность. Сокращение стада от бескормицы уже во второй половине XIX века привело к снижению объемов производимой сельхозпродукции и запустило прогрессирующий процесс обнищания села.

Окончательно революцию безвариантной сделала отмена крепостного права в 1861 году, фактически одномоментно переводившая натуральное крестьянское хозяйство в мир рыночной экономики, основанной, прежде всего, на денежном обороте. Когда говорят, что «Столыпинская реформа» немедленно привела к росту производства зерна в России — это неправда. Объемы зерновой торговли начали увеличиваться еще за три десятка лет до нее.

Но это не значит, что больше стало самого зерна. Просто в доминирующем натуральном хозяйстве львиная его доля оборачивалась напрямую, без рынка, тогда как потом осталось всё то же, но даже крестьянское хозяйство в значительной степени приобретало его за деньги. Внутренние расчеты хозяйств до нас не дошли, да они на бумаге особо и не велись, тогда как амбарные книги зерновых торговых площадок в архивы попали. Рост объемов зерновой торговли отражен именно там, но это вовсе не значит, что во столько же раз в России зерна стали больше именно выращивать.

На этом копание в деталях, пожалуй, стоит прекратить. Потому что сама по себе эта тема требует не то что отдельной статьи, а десятка толстых книг с таблицами и графиками. Сейчас остается лишь констатировать, что с бедностью столкнулось не только крестьянство. Ощущать падение доходов начали помещики. Но они не придумали ничего умнее, как крестьян попытаться ободрать еще раз (как-то очень напоминает дни сегодняшние…).

Крепостное право Государь милостиво отменил, но землю потребовал выкупить. 20% выкупной суммы требовалось отдать помещику сразу, а 80% за него «помогала» казна, предоставлявшая деньги крестьянину на 49 лет под 5,6% годовых. В результате к 1906 году крестьяне «выкупили» менее 90 млн десятин с рыночной стоимостью в 544 млн рублей, но заплатили в казну за эту ипотеку со всеми процентами, пенями и просрочками 1 млрд 571 млн рублей, то есть практически втрое дороже.

Потому потом «оно и бомбануло». Котел «социального договора» критично перегрелся уже в начале первого десятилетия ХХ века, но вместо четких реформ, проводимых жесткой волей государя, не гнушающегося плетьми охоланивать зарвавшееся и зажравшееся дворянство, включая самое родовитое, Николай II, наоборот, от решения проблемы начал самоустраняться.

Даже идея учреждения Государственной думы принадлежит не ему, а высшему уровню дворянского окружения, малость испугавшегося роста революционных настроений среди крестьянства. Точнее, революционными их назвали только советские историки. В реальности речь шла о простом привычном бунте голодающих крестьян, желающих получить землю. Кто и как ее им даст — их не волновало вовсе.

Но с Думой не выгорело. Все четыре попытки ее учреждения лишь еще нагляднее подчеркивали импотенцию правящего класса и всех сложившихся в обществе «инициативных групп», в сущности, представляющих либо уже достаточно разбогатевшее, но непропорционально обделенное властью купечество, либо национальные местные группировки.

В результате Николай II, что надо делать, и сам не знал, и опереться в обществе ему было не на кого. Это более чем наглядно показывает смехотворность тезиса нынешних монархистов о том, что именно служение монарху как-то автоматически создает блага обществу. Я уж промолчу про феноменальное воровство промышленников, политической элиты, да и самой царской семьи во время Первой мировой войны. О каком таком автоматическом служении императору тут идет речь?

Тут самое время вспомнить, что отречение последнего российского императора произошло под прямым давлением его царедворцев. Окончательно сдавшийся государь поручил генералу Рузскому запросить мнение командующих фронтами, и все они, включая его дядю великого князя Николая Николаевича, в один голос с необходимостью отречения самодержца согласились! Сами предали царя! Не поставил свою подпись под телеграммой лишь один адмирал Колчак.

Словом, та лакированная пастораль, которую обществу сейчас подсовывают монархисты, от реальности далека более чем полностью. Но при этом имеет место удивительный парадокс. Росту популярности монархической идеи исподволь способствует даже общественное возмущение по поводу попрания коммунистической идеи.

Сталин ассоциируется не только с внешними успехами, но и с крайне непростым процессом модернизации государства и общества, тесно связанным с реализацией решений, сегодня считающихся неоднозначными. То есть Сталина общество как бы хочет, но какого-нибудь такого, чтобы без отмены частной собственности и разных ныне привычных свобод. Чтобы без роста налогов. Чтобы без множества безусловных обязательств личности перед государством. И чтобы обязательно без какой бы то ни было единой всеобщей строгой идеологии, требующей единства мировосприятия.

Но при этом чтобы власть перестала выглядеть аморфной демократией, которую ни за что нельзя ни к какой ответственности привлечь. Общество подспудно желает ее наглядной персонализации. От того вину даже за загаженный лифт в собственном доме народ возлагает на президента. Потому что Путин нагляден и понятен, он — власть, тогда как все прочие министры, депутаты, главы муниципальных образований — просто шелуха. Абсолютное большинство граждан не помнят даже фамилию своего депутата, от их имени принимающего законы в Думе.

Так вот, все перечисленные желания в себе реализует только модель монархизма. Она, правда, совершенно не народная и нигде в мире никогда никаких социальных завоеваний населению не обеспечивала, но зато государя можно официально именовать императором и «не париться» с какими-то там тонкостями в распределении полномочий между ветвями власти.

Именно это стремление «не париться» и позволяет монархистам тихо расширять популярность идеи кастового общества с господами и холопами. Естественно, с собой любимыми в роли высших дворян империи.

А народ, а что народ? Он ведь до сих пор не согласен взять на себя ответственность за развал СССР. Он до сих пор почему-то думает, «что можно было пойти другим путем», в том смысле, что совместить завоевания коммунистической модели с принципами капиталистической частной собственности. Так почему бы не попытаться развести глупцов на игру в наперстки еще раз? Тем более что некоторые поклонники очередного политического МММ, способного похоронить под собой страну, на это таки ведутся, видя перед собой хоругви, ордена и эполеты — «Боже, Царя храни»…