100 лет без революции. Контрреволюция совершилась. Когда будет новый 17 год

Прошло уже 25 лет после перестройки, а Россия все еще находится в плену у мифов. Утверждение это само по себе не несет особой ценности: XXI век — поле информационной войны в условиях избытка информации и недостатка хорошего образования (то есть про объект А вы много всего слышали, но, скорее всего, мало знакомы с первоисточниками и А как таковым). Кое-кто считает, что оперировать теперь можно исключительно мифами — истинное знание велико и сложно, а потому больше недоступно «темным массам» народа.

На мой взгляд, важнее другое: мы находимся в плену у мифов методологически. Например, социалисты всеми силами разоблачают поклепы на революцию. Они отвечают на вопрос, чем революция не была: сионистским заговором, английским шпионажем, работой царской охранки, террором всесильных большевиков… И забывают о главном — чем же она все-таки была. А, следовательно, и как применить ее опыт сейчас.

7 ноября 1917 года является не просто датой, в которую мы празднуем былую победу «наших» над «не нашими», наподобие дней воинской славы, или достижением предков, которым мы теперь можем только гордиться. Конечно, Великий Октябрь решал проблемы тех лет и той России — однако, во-первых, с Россией 2017 года отличий у нее не так много, как хотелось бы. А во-вторых, русская революция стала одним из поворотных пунктов традиции народной борьбы с угнетателями, проходящей через века — и приобретающей все большую актуальность сейчас, когда мировая обстановка так накаляется, а капитализм перестал трястись над благосостоянием даже западного населения. Традиции, «наработавшей» множество вопросов, ответили на которые именно в России.

Народные восстания в истории, конечно, зачастую возникали спонтанно, отдельно от «всего остального мира», и логика их была довольно примитивной — но весьма характерной для рядовых граждан даже в наши дни. Так, крестьянские восстания часто руководствовались принципом «царь хороший — бояре плохие»: люди верили, что центральная власть желает им добра (потому ли, что она от Бога, или потому, что ее «всенародно избрали» под благостные обещания), а все зло идет от властей на местах, «ослушавшихся» указаний сверху, корыстных и аморальных.

Парадокс этой концепции виден по тому, что судьями по местным делам изначально были местные же власти: в России, например, крестьяне вынуждены были нести жалобы на свою жизнь своим же помещикам. Этот же ход регулярно проделывается и сейчас: жалобы и прошения, адресуемые в министерства, правительства, администрации президента — запросто могут быть перенаправлены местному чиновнику, являющемуся предметом жалоб (мол, вопрос должен разбираться на этом уровне).

Однако во всех народах и цивилизациях жили и свои революционные традиции. Например, на востоке в Средние века ходила пословица: «Братство — значит равенство». Она восходила к речам Маздака — персидского жреца V—VI вв., проповедовавшего передел имущества и всеобщее равенство. Правящий тогда шах использовал его для успокоения народа и борьбы с группами тогдашней жреческо-аристократической элиты — с большим успехом. Когда же Маздак «заигрался», сам шах заманил его со всеми народными лидерами в ловушку — и казнил, объявив «еретиком».

На этом «спотыкались» и министры-социалисты XIX—XX вв., и современная «оппозиция», надеющаяся договориться с одной частью элиты против другой: тебе позволяют охотиться за отдельными личностями, но стоит посягнуть на систему или элиту как таковую — и против тебя выступают и бывшие покровители, и бывшие противники.

В исламе народные движения были плотно связаны с шиизмом. Его идеи походили на те, что вели народные же «хилиастические» движения в христианстве: ожидание пришествия божественного спасителя, Мессии, который установит царство справедливости, оно же — рай на Земле. Исламская революционная традиция знала и различные города-коммуны (даже рабовладельческий «коммунизм», при котором равенство граждан обеспечивалось рабами), и целые государства — общины. Но ко времени известного Омара Хайяма (XI век) она превратилась из народной в элитарную.

Так, движение исмаилитов (часть которых потом станет ассасинами) уже очень походило по своей структуре на фашистскую партию. У исмаилитского учения существовало несколько уровней посвящения (и, соответственно, уровней закрытой управленческой структуры), причем каждый вышестоящий уровень считал нижестоящий «лохами», обманутыми куклами в его стремлении к господству. Мессия же, похоже, был реальным человеком, метящим на место нового царя.

В общем, исмаилиты стали пешкой в борьбе элит за господство. От идеи самоорганизации для правления над самим собой народ уводился к идее замены «плохого» царя (и элиты) на «хорошую». Лидер одного крыла исмаилитов, Хасан ибн Саббах, прибегал и к идее народно-освободительной борьбы, упрощая и переводя ее на рельсы простого расизма.

Фашисты и нацисты ХХ—XXI вв. будут так же щедро обещать социальные блага, но только при новой, четко выстроенной вертикали. Вертикали с закрытыми структурами (Черным орденом СС и т. п.), тайным сговором с крупным капиталом и старой аристократией. Сама их система будет основана на разделении рода человеческого на «господ от природы» и вечных рабов-недолюдей, не имеющих право пойти против властей. Естественно, что идея самоорганизации народа будет для них неприемлема.

Либералы в наши дни плотно оседлали идею замены «плохих» элит на «хорошие» (из «компетентных специалистов» и т. п.). Про самоорганизацию (не выходящую за пределы единичных походов на митинг и организации пикетов) они стараются не упоминать, равно как и про необходимость изменения самой системы власти, экономики, государства.

Современная Латинская Америка до сих пор живет историей борьбы с испанским игом. Но частью ее является и борьба с местными господами, восстания негров, индейцев (расы тогда плотно связывались с социальным положением), иного простого люда. «Освободитель» Симон Боливар творил чудеса, сделав упор не на национально-освободительную борьбу как таковую, а на социальные требования низших слоев общества. Он занялся военной организацией простого народа — и его войска громили лучше подготовленных и вооруженных испанцев. Однако Боливар полностью упустил политическую организацию «низов»: когда война закончилась, оказалось, что к власти пришли местные капиталисты и остатки былой аристократии, которые отменили почти все социальные обещания, вырезали или подкупили немногочисленных народных лидеров, а самого Боливара отправили в изгнание.

Так современные «сепаратисты», сбросив гнет капиталистов из центра большой страны, попадают в руки местного, не менее свирепого капитала. Левые силы надеются, что отделенная от Испании Каталония окажется свободной от наследия франкистов — но местным балом заправляют правые политики, связанные с наднациональным финансовым капиталом.

Высшая точка европейской революционной традиции (начавшаяся чуть ли не с Прометея или восстания Спартака), Великая Французская революция, делалась уже с опорой на политическую самоорганизацию масс, парижские секции, дополненную вооруженным ополчением из регионов. Против нее ополчились не только все местные имущие классы (в том числе и первоначально поддерживавшие революцию, вроде жирондистов, в войну переметнувшихся на сторону других государств), но и весь окружающий мир — казалось бы, находящийся в состоянии беспрерывной войны (на которой в то время безуспешно пытался сыграть другой революционер — кумир Боливара Франсиско Миранда).

Оседлавшие низовую волну левые якобинцы поначалу поломали все схемы «компромисса» между дорвавшимися до власти буржуазией и аристократической элитой. Однако якобинский лидер, Робеспьер, верил в идею всенародного единства (в отличие, например, от погибшего «друга народа» Марата или социалистически настроенных «бешеных») и пытался примириться с правыми — естественно, что за счет левых. Его фиаско было карикатурным: физически уничтожив левое крыло и подавив народную самоорганизацию, он явился на заседание своего якобинского клуба с докладом о коррупции — и был единогласным решением арестован. Недобитые остатки секций и левых пытались освободить Робеспьера, затем вошли в «заговор равных» Гракха Бабефа. Пиком этой серии «реваншей» стала уже Парижская коммуна, слишком много внимания уделившая политической организации и забывшая про оборону от внешнего врага и подавление остатков «высшего общества» в своих границах.

Так в очередной раз проявились старые истины: классовые интересы высших слоев важнее, чем личные и клановые «разборки». Они стоят даже выше национальных конфликтов: против Французской революции объединились самые непримиримые страны-противники, поскольку сама идея народного государства угрожала всем одинаково. Высшие слои всегда обладают более развитым сознанием своих именно классовых интересов, чем подавляемые (и обманываемые) ими простые люди. Недостаточно перехватить политическую власть в государстве — необходимо вытеснять все остатки предыдущей системы новой, основанной на народной организации, не ведясь на слова представителей старых господ.

Особое место во всем этом здании революционной традиции занимает Карл Маркс. Он попытался ответить на все поставленные историей самых разных народных восстаний вопросы, сформулировать революционную теорию, которая бы позволила простым людям победить, не повторяя старых ошибок. Маркс использовал классовую теорию, разработанную идеологами именно правящего буржуазного класса — и обосновывающую, почему главным врагов всех господ являются представители «низов», а не другие господа. На опыте коммуны он выдвинул на первое место необходимость самоорганизации народа и перестройки государства под эту самоорганизацию — чтобы революцию не смогли оседлать те или иные новые элиты (перекочевавшие из дореволюционной эпохи или вышедшие из самого восстания). Маркс разбирал все обманы и уловки, которыми уводят людей от осознания этих раскладов и т. п.

Однако это была лишь теория. Применить ее на практике выпало уже Владимиру Ленину. В отличие от других социалистов, которым те или иные пункты Маркса казались неоправданно радикальными, мешавшими работать, «примиряться» и т. д. — то есть наступать на те же грабли, что и предыдущие поколения «друзей народа», большевики сделали ставку на действенность выработанных историческим опытом принципов. И не прогадали.

Мир двигался к исчерпанию. В то, что «можно что-то изменить» никому не верилось: слишком сильны были господствующие классы, слишком сильно проваливались восстания. Для России переломным моментом стала революция 1905 года, окончившаяся новой, свирепой волной реакции (в свою очередь вызвавшей, правда, широкую народную террористическую войну против царского режима). Казалось, революционная интеллигенция вымерла: среди интеллектуалов царили буквально суицидальные настроения, кто-то спасался в высокой философии и поэзии, кто-то пытался эмигрировать, кто-то — источал проклятия в адрес «надувшего» их народа.

Первая мировая война стала последним гвоздем в крышку гроба всех, кто решил поддаться «патриотическому» порыву и поддержать ее ведение. Простые люди погибали ради цели, становившейся им все менее и менее понятной. Социалисты, не рискнувшие порвать с элитами, стоящими за войну, лишились народной поддержки.

Февраль 1917-го, подготовленный снизу большевиками, сверху — буржуазией и обуржуазившейся царской элитой, духовно — исчерпанием старой системы господства, вылившейся в пожирающий мир империализм, — приковал к себе взгляды всего мира. Однако наступила череда всех проблем, которые почти обнуляли достижения всех предыдущих народных революций. Власть узурпировала крупная буржуазия в союзе с аристократией, ей подыгрывали «социалисты», поющие про «примирение» и выступавшие против народной самоорганизации (Советов, фабрично-заводских комитетов, армейских комитетов, профсоюзов и т. д. и т. п.). Взошла звезда Александра Керенского — нового народного (в основном — солдатского) «царька», которому суждено будет стать диктатором и возглавить контрреволюцию. И далее «по списку».

Большевики же «уперлись рогом»: призывали к недоверию правительству, переходу власти в руки Советов, невозможности примирения, готовились к сговору воюющих иностранных держав между собой против российской революции (особенно после октября). Опирались на интересы низших классов, даже в международной политике: иначе бы Советская Россия не пережила бы ни германское наступление (остановленное, конечно, не бумажкой Брестского мира, а выигранным авторитетом и временем для агитации; затем войска с восточного фронта, которые нельзя было даже перекинуть на другой фронт из-за антивоенных настроений, составили костяк компартии Германии), ни последующую интервенцию.

Радикальная позиция обеспечила большевикам народную поддержку в условиях, когда вся остальная политика переставала пользоваться доверием народа. Самоорганизация (Советы и пр.) вытащила на своих плечах революцию и последовавшие за ней непростые годы.

К сожалению, и здесь не обошлось без «грабель». Под давлением тяжелейших внешних условий, когда на первое место выдвинулись проблемы ведения хозяйства, а не «изысков» политического управления, с одной стороны, под воздействием успехов революции, утвердивших веру народа в большевиков, — с другой, проблема расширения самоорганизации отошла на второй план. Напротив, принятие всех решений было делегировано партии — ведь она-то точно не подведет. А с необразованным большинством, при всех проблемах коммуникации в начале ХХ века, планирования и т. д. и т. п. — принятие неотложных решений явно затруднялось.

Со временем часть самоорганизации взяла самоотвод и осталась только на бумаге, часть — была подавлена партией. Символом этого является бухаринская («сталинская») конституция 1936 года: народу обещалось много социальных благ (на которые уже была способна оправившаяся советская экономика), но власть советов по сути отменялась, заменяясь демократическими выборами от территорий (как в буржуазных странах — похоже, это было сознательным шагом, чтобы не пугать потенциальных союзников «левой» конституцией). Например, формально прописанный отзыв депутатов был уже невозможен: вы никогда не соберете население с района, хотя на рабочих Советах это происходило регулярно.

Партия оторвалась от народа. В ней прошла борьба во власть, «вычистившая» идейных революционеров. Заменены они были отчасти «старыми», еще царскими кадрами, отчасти — новыми, но уже не большевистскими (тот же Хрущев стоял на позициях, более близких к эсерам; во власть встроились нэпманы и другие категории населения). Политическая власть срослась с хозяйственной, с госаппаратом, и превратилась в полноценную новую элиту, осознающую себя как элиту. Был отменен партмаксимум и другие меры, не позволявшие ей «обуржуазиться» (еще в 1929—1932 года) и т. п. Началось налаживание связей с Западом, позднее ставших чисто экономическими.

В итоге номенклатура решила, что ей пора официально стать буржуазной элитой. Она сама, а не какие-нибудь агенты ЦРУ, воспитывала «оппозицию», начала Перестройку, провела приватизацию, взяла курс на Запад, занялась прямым разграблением страны и т. д. Не случайно, что до сих пор на постсоветском пространстве у власти находится так много выходцев из советской верхушки. В общем, произошло то, что и должно было произойти по теории Маркса и по предсказаниям Ленина.

Теперь мир вернулся «на круги своя». Класс господ мировой капиталистической системы больше не сдерживает своего порыва угнетать. Во всех частях света идут империалистические войны, «оранжевые» революции и т. д. Остатки социалистической системы дожимаются всем миром: посмотрите хотя бы на экономическую блокаду Кубы, хотя она уже сильно отошла от социализма. Люди по всему миру перестают верить в демократию: они понимают, что политика «верхов» — это совсем не про них.

Мир подходит к новому исчерпанию. Сделает ли кто-то правильные выводы из уроков СССР, Великого Октября и всей предыдущей истории? Будет ли следующий шаг сделан, станет ли он решающим, или же господствующий класс (также многому научившийся) закроет перед народом последнюю дверь и устроит ему новый фашизм? 7 ноября — время этих вопросов, а не спокойных размышлений о делах минувших.