Эней – древний прообраз человека «Запада»

«Энеида» Вергилия, безусловно, входит в число наиважнейших произведений западной культуры. Причем ее влияние на западную часть человечества не только эстетическое, но, прежде всего, политическое и идентификационное. На образ ее главного героя Энея ориентировались поколения и поколения западной элиты. Тот же Трамп, к примеру, обучавшийся в привилегированной Нью-Йоркской военной академии, а потом 2 года в Фордхемском университете, издавна опекавшемся иезуитами, просто не мог не впитать все то, что связано с идентичностью, в которую, по определению, входит образ Энея.

Но и пушкинский Евгений Онегин «помнил, хоть не без греха, из «Энеиды» два стиха». И это закономерно, ибо образованный западный человек, как тогда, да, в общем-то, как и сегодня, должен знать древнегреческий и латынь. А коли латынь — значит и «Энеида». Поэтому, масоны масонами, а знать и понимать, что впитывало элитное сознание веками из открытых источников — вполне можно и нужно.

«Энеида» была написана Вергилием по заказу римского императора Октавиана Августа между 29 и 19 г. до н. э. Это время по праву называют эпохой римского «Золотого века». В тот исторический момент было понятно, что Рим достиг своего зенита и далее будет его закат. Это блаженное, пиковое состояние и пытались удержать Август и Вергилий. Поэтому «Энеида» соединяет в себе безусловные гениальность и красоту со специфической идеологией, а окончательный образ Энея — этого образцового римлянина, складывался именно в этой атмосфере — отчаянной попытке заморозить существующее положение вещей.

В книге «Эней человек судьбы» крупнейший советский и российский филолог Владимир Николаевич Топоров (1928 — 2005) писал:

«Стоя перед судьбой лицом к лицу (как и перед смертью), Эней выработал новую «стратагему поведения, в которой многое, напоминающее традиционные реакции, — не более чем результат омонимии (грубо говоря, совпадения — прим. мой), более или менее легко снимаемой при учете более широкого и сложного контекста, который для Энея был актуален. Выработав эту новую поведенческую стратегию и органично усвоив ее себе, сделав ее своей второй натурой, Эней тем самым сложил и новый свой «психо-ментальный» тип, обладающий объяснительной силой, как в отношении внешних обстоятельств (субстрат), способствовавших выработке этого типа, так и в отношении той модели мира, которая в наибольшей степени адекватна психо-ментальному типу Энея и — шире — «энеевского» человека, новой стадии в эволюции homo mediterraneus (человека средиземноморья — прим. мой), обусловившей многие черты более поздних представителей «европейского человечества».

То есть Владимир Николаевич говорит, что Эней выработал какую-то новую «стратагему поведения», которая только по виду напоминала «традиционные реакции». Причем выработка этой «стратагемы», которая приводила к появлению аж нового «психо-ментального типа», происходила в плотном соединении с контекстом, ибо речь идет о «модели мира, которая в наибольшей степени адекватна психо-ментальному типу Энея». Потом уже, с течением времени, этот «энеевский тип» обусловил «многие черты более поздних представителей «европейского человечества».

Обратим внимание на то, что мы имеем дело именно с единством «психо-ментального типа» и «модели мира». Такое единение в те времена по определению носило культовый характер. О каком культе идет речь? Ведь, коли это так, именно этот культ, лежащий в основе «энеевского типа», обуславливает многие черты человека Запада.

В книге «Данте — поэт земного мира» выдающийся немецкий филолог-классик Эрих Ауэрбах пишет следующее:

«Четвертая эклога, где воспевается рождение Младенца и начало новой мировой эры и где вдохновенная эрудиция сосредоточила эсхатологические представления всех культурных народов Древнего мира, есть произведение поистине историко-философского значения. Такое значение и приписывало ему, в своем мудром заблуждении, Средневековье. Решительное своеобразие Вергилиевой концепции многочисленных эсхатологических преданий, которые он использует, заключено не только в искусстве, с каким он выводит на ясный свет дня темную, разрозненную, хтоническую и таинственную мудрость эллинистического Средиземноморья. Скорее оно в том, что эта темная мудрость обретает у него конкретный облик в многообещающем и еще формирующемся мировом порядке Империи. В этом корни поэтической и пророческой силы Вергилия».

То есть формирующийся «порядок Империи», идеологическим оформлением которого занимался Вергилий, это «конкретный облик» некоей «темной мудрости». Причем Ауэрбах говорит про «мудрое заблуждение» христиан (по мне, так оно совсем не мудрое), которые взяли эти представления Вергилия себе на вооружение. Таким образом «темная мудрость», оформляемая Вергилием, проникла и в христианство, в католичество прежде всего. Она уже в средних веках проступала из-под образа Богородицы, в лице знаменитых «черных мадонн». Мудрость же эта, несомненно, связана с культом Кибелы — Великой темной матери богов.

Вот что писал еще один советский филолог-классик Фаддей Францевич Зелинский в книге «Религия эллинизма»:

«Итак, Афродита — Мать? И Мать Идейская? Да, именно Мать — мать Энея, прежде всего, того Энея, который пережил Трою и стал царем-родоначальником Энеадов, сначала под той же Идой, а затем и в других местах, кончая Римом. И именно на Иде; об этом нам расскажет другой Гомер — автор «гомерического» гимна только что названной богине».

«Идейская мать» и Кибела — синонимы. Таким образом, на основании колоссального количества источников Зелинский утверждает, что настоящей матерью Энея была не Венера, она же Афродита, а именно Кибела. Впрочем, и сам Вергилий, хотя и предпочитал скрывать за ликом Венеры Кибелу, все же оставил нам достаточно намеков. В «Энеиде» прямо рассказывается о том, что Эней молился Кибеле:

«Взор устремил к небесам и вознес молитву Кибеле: «Матерь благая богов, возлюбившая горы Диндима, Башни, и стены, и львов, в колесницу парой впряженных! Будь нам в битвах вождем, приблизь исполненье вещаний, Вновь низойди благосклонной стопой к фригийцам, богиня!»

Вот какой культ во многом повлиял на то, что можно назвать западной идентичностью. А впрочем… западной ли? Все религиоведы и специалисты знают, и Зелинский в том числе, что Кибела имеет азиатское происхождение. Поэтому, в каком смысле «энеевский тип» является собственно «западным», а не некоей очень могучей «азиатской» тенденцией внутри западной культуры — большой вопрос.

Этому «энеевскому типу» с древних времен противопоставлялся другой герой — гомеровский Одиссей. Таковым, причем абсолютно сознательно, делают его и Вергилий и верный Вергилию Данте. Все филологи: хоть Топоров, хоть Лотман, хоть Бахтин фиксируют наличие этого антагонизма между двумя этими противоположными моделями человека.

Можно составить бесконечный список противоположностей этих двух образов. Одиссей именно сам хочет вернуться на родную Итаку к своей Пенелопе и во имя этой мечты отказывается от любви богини Калипсо и личного бессмертия, причем он готов даже вытерпеть гнев богов, если те начнут мешать ему вернуться домой. Эней же, вначале просто хочет остаться и умереть в побежденной и разграбляемой греками Трое. Но с этого пути классического героя его сбивает мать Венера (она же Кибела) и принуждает плыть незнамо куда, строить какой-то неведомый Рим. И далее все повествование направлять Энея будет уже только страх перед богами. Одиссей справляется со своими трудностями сам, а покровительствующая ему Афина лишь время от времени треплет его по щеке. Энею же боги помогают постоянно и очень конкретно, например, усмиряя перед эскадрой Энея начавшийся было шторм. Это два противоположных пути и две различных судьбы, на что потом еще более отчетливо укажет Данте в «Божественной комедии».

Специфическая американская сентиментальность и бытовая восторженность в сочетании с произнесением «окей» и «я в порядке» даже тогда, когда в один день сгорел дом, повесилась жена, а ребенок попал под машину — это черты, идущие от Энея. Поняв образ этого героя, мы начнем лучше понимать Запад, его культуру, политику и людей.