Губернатор Камчатского края Владимир Солодов рассказал главному редактору ИА Регнум Марине Ахмедовой, почему Камчатка так привлекательна для туристов, какова ситуация с демографией на Дальнем Востоке, а также как регион помогает Донбассу.

ИА Регнум
Губернатор Камчатского края Владимир Солодов

— Владимир Викторович, на Камчатке мечтает побывать, наверное, каждый. Я тоже мечтаю, но пока не была — дороговато и страшно. В последнее время мы регулярно видим в Сети ролики о медведях, которые нападают на людей. Что происходит: так было всегда? Или медведей стало больше?

— Я считаю, что мечты должны сбываться, поэтому приглашаю и вас, и всю нашу аудиторию побывать на Камчатке. Это совсем не страшно! И совсем не так дорого, как кажется. За весь 2024 год у нас произошло всего несколько инцидентов с медведями — в отдалённых местах на природе, исключительно с людьми, которые были наедине. На организованную группу туристов медведи никогда не нападали.

Но медведей в этом году местные жители действительно видели очень много.

— Почему?

— Популяция зависит от множества факторов: прошлые годы были рыбными, плодородными, а от количества ресурсов, от сытости зависит и количество медвежат, которых приносят медведицы.

Этот год, наоборот, неурожайный по пищевым факторам: по рыбе, по ягоде, которая для медведя имеет большое значение с точки зрения набора веса и питательных веществ. Ситуация действительно нетипичная: к нашим населённым пунктам стали выходить медведи, чья популяция сформировалась за последние годы в непосредственной близости от них.

Старожилы вспоминают, что впервые видят такое количество медведей, находящихся в городе. Благодаря принимаемым мерам нам удаётся избегать инцидентов: ведётся мониторинг, мы оперативно реагируем на каждое сообщение о хищнике, которого заметили люди, он отслеживается по геолокации.

Первым делом медведя пытаются отогнать охотники, вернуть его в среду обитания. Если есть угроза, что хищник не захочет уходить, принимаются крайние меры. К сожалению, иногда приходится отстреливать животных, но только когда нет другого выхода — необходимо обеспечить безопасность людей.

Но хочу еще раз подчеркнуть: никакой опасности медведь для путешественника по Камчатке не представляет. Наоборот, это уникальный опыт — понаблюдать за медвежьей рыбалкой, посмотреть, как происходят естественные процессы в природе, почувствовать себя её частью.

— Вы жалеете медведей?

— Когда приходится отстреливать — конечно. Медведь — интересное животное. Медвежонок с матерью проводит примерно три года, после этого мать прогоняет детёнышей. При этом если медвежонок в дикой среде теряет мать, то, как правило, его усыновляет другая медведица. Самцы в мире медведей — довольно жестокие существа. Они и каннибалы, иногда атакуют детёнышей. Да и в целом у них всё по жёстким правилам, без сантиментов устроено. Те хищники, которые приходят, как раз в основном — молодые самцы.

— А вы сами видели медведя в городе?

— Нет, но один раз в этом году я был на пробежке, а когда пришёл домой, мне скинули видео, как ровно через 15 минут в этом же месте мне навстречу бежал бы медведь. Иногда медведя видишь, когда едешь по дороге за городом. На прошлой неделе я ездил в Ключи — это юг Камчатки, 560 километров от Петропавловска-Камчатского, по пути мы два раза видели медведя, перебегавшего дорогу.

— Чувство страха же возникает? Это ведь хищник — с ним не договоришься…

— Он мирный. В подавляющем большинстве случаев медведь не будет связываться с человеком, только в самых экстремальных исключениях. Наш камчатский медведь в основном питается рыбой, травой, ягодами, орехами — тем, что находит в тундре. Он достаточно мирный сам по себе.

— Вы говорите, что он ест рыбу. А я читала, что у вас в прошлом году было добыто 490 тысяч тонн рыбы. Как он получает к ней доступ, он же её не сам ловит?

— Конечно, сам. Суть медвежьей рыбалки заключается в том, что он заходит по пояс или на четвереньках в воду, смотрит, где есть косяк рыбы, и ловит её когтем. Это первый серьёзный навык, которому медведица учит медвежат в первые три года.

— Я читала критические отзывы в Сети, что после рыболовства на берегах остаётся рыба и медведь может просто подойти и съесть её.

— Раньше действительно существовали массовые свалки рыбных отходов в точках, где расположены рыбоперерабатывающие заводы. Сейчас — в меньшей степени, но кое-где еще существуют. Меньше их стало, потому что отходы от рыбы — ценное сырьё, из одного килограмма можно произвести жир и муку, это эквивалентно 35-40 рублям — стоимость на рынке.

Те, кто считают деньги, начали перерабатывать отходы, сейчас мы идём к системе нулевых отходов. Так что те, что остаются, — это в основном браконьерские отходы.

Другое дело, нужно понимать, что представляет из себя нерест: лосось, нагулявшись в океане, возвращается именно в то место, где появился на свет, мечет икру и умирает. В этом смысле обильные нерестилища, конечно, полны рыбы, которая уже отнерестилась или близка к нересту, которая нежизнеспособна или мертва. Совершенно естественно, что медведю там просто добыть себе пищу.

— Вы говорите, что в этом году — неурожай. Какие факторы на это повлияли?

— Лет 20 назад этот улов казался бы хорошим результатом. Но за это время нам удалось существенно нарастить добычу, поскольку это происходит по естественным причинам — изменение климата и рыба смещается на север, отчасти за счёт принимаемых мер — за счет закрытия дрифтерного промысла и введения очень строгой системы сохранения водных биоресурсов и пропуска рыбы.

Так или иначе, последние годы в целом очень удачные. Они просто чередуются: рыбный год, нерыбный. Но нам удалось добиться, что даже при низком подходе лососей и низком улове рыбаков мы обеспечиваем заполнение нерестилищ на высоком уровне. Прежде чем разрешить рыбалку, пропускаем необходимый объём рыбы на нерест. А именно эта рыба является основной кормовой базой для медведей.

Когда рыбы становится меньше, это сказывается и на популяции медведей и других животных: цикл жизни красной рыбы лежит в основе всей экосистемы Камчатского края. Кроме того, рыба, умирая, отдает свои жизненные силы и питательные вещества и малькам, и всем, кто кормится вокруг реки. Для нас, жителей Камчатки, вот этот возобновляемый ресурс является основой благополучия и основой нашей экономики.

— Я наблюдала, как рыба умирает на Сахалине — мощное грустное зрелище. Как будто жертвуют собой…

— Это мощное и жизнеутверждающее зрелище. И загадка, потому что никто не может объяснить, как небольшое существо с крайне примитивным мозгом может в течение нескольких лет, преодолевая тысячи, десятки тысяч километров в океане, потом вернуться, найти ту самую реку, тот самый ручеек, из которого она вышла. Это чудо природы.

У каждого живого существа — свой цикл, он повторяющийся и очень правильный. Философы объясняют это так, что живые существа уходят, давая жизнь будущим поколениям. И то, как рыба возвращается, — это такая мудрость, которой мы можем у природы поучиться. Где родился, там и пригодился.

Если мы посмотрим из космоса на Камчатку, полуостров очень похож на рыбу — на лосося. И глаз есть, и рот, и очертание тела, и хвост. Это сложно считать совпадением, на мой взгляд, это очень мудро устроено.

— Природой?

— Природой. Или Богом. Для каждого — свой ответ.

— А вы когда-нибудь смотрели под таким углом на человеческое общество? Видели примеры, когда люди выполняли свою миссию, свою функцию, жертвовали собой?

— Конечно, каждый из нас видит такие примеры. Важен фактор времени: у лосося это в зависимости от вида 3-4 года, у человека — свой век. А у вулканов, например, это человеческий век, умноженный на десятки тысяч лет. Вулканы — тоже наше чудо камчатское, тоже проживают свою жизнь: есть вулканы молодые, активные, стареющие. Именно вулканическая деятельность позволяет нам соразмерить свои циклы с циклами жизни природы: для природы один день — десять тысяч лет, а для человека это множество поколений.

Там, где действуют вулканы, процессы, которые в более спокойных местах на Земле занимают миллионы лет, происходят за десятки лет. Формируются озёра, новые реки, исчезают, формируются новые, возникают гряды гор. Например, высота Ключевской сопки — самого высокого вулкана Камчатки — неизвестна, потому что он каждый год меняется — растёт или сокращается, и всё это у нас на глазах. Это уникальная природная исследовательская лаборатория.

— Вы родились в Москве. А когда вы прониклись вулканами, гейзерами, лососем? Когда вы почувствовали подключение ко всему этому?

— На Дальнем Востоке я живу 10 лет, с 2014-го. Жил в разных городах — в Хабаровске, Якутске, много ездил, работая в команде Юрия Петровича Трутнева. Дальний Восток я хорошо знаю и люблю. Когда моих детей спрашивают, где их дом, они не колеблясь говорят — Камчатка. И еще они говорят, что песок — чёрного цвета, потому что другой песок видели всего два раза в жизни, а чёрный — каждый день.

Я счастлив, что у меня дети растут именно в такой среде: экология, близость к природе, чистый воздух. Видели мишек, тюленей, разнообразных птиц — я считаю, что это очень ценно.

— Мне кажется, в мегаполисе люди живут оторванными от земли.

— Мы в городе привыкли думать, что мы самые великие, что всё можем. Пойдёт дождик — спрячемся в подземный переход, в крайнем случае зонтик возьмём, на машине поедем. А на Камчатке понимаешь, что пришёл тайфун или циклон, — и всё: занятия в школах отменяются, отменяются рейсы, жизнь замирает. И все относятся к этому спокойно, потому что природа сильнее, человек к ней приспосабливается.

Или едешь на работу каждый день и видишь вулкан, из которого вьётся дымок. Ты знаешь, что он будет извергаться. Вопрос — когда? Завтра, через 50 лет, через 500 лет? Этого никто не знает. Но в тот момент, когда он начнёт извергаться, уже будут не так важны вопросы, которыми мы занимаемся каждый день, останется вопрос прямой безопасности в этих экстремальных условиях, хотя и очень красивых, притягательных.

— До войны я всегда удивлялась, почему люди живут вблизи вулканов, в таких местах, где всё непредсказуемо? Ты же не можешь рассчитывать на себя, построить какой-то долгосрочный план, в любой момент может без предупреждения рвануть. Мне казалось, что оттуда нужно просто срочно бежать. Теперь, когда я посмотрела на войну, я понимаю, что люди не бегут даже тогда, когда понимают, что в них может что-то прилететь.

— На самом деле в этой непредсказуемости есть некоторые преувеличения. Крупные города расположены на безопасном расстоянии. Максимум, что может произойти, — пострадает инфраструктура, дороги, может быть сильный пеплопад. В 2023 году у нас был сильный пеплопад, доставивший неудобства людям в Ключах и Козыревске. У нас есть и другие риски: прежде всего землетрясения, которые в последнее время довольно часто происходят и оставляют ощущение непредсказуемости, шаткости всего.

Но учёные говорят, что это хорошо: вероятность разрушительного землетрясения в таком случае меньше, потому что ослабляется напряжение земной коры.

— Вы учились во Франции, сколько вы там прожили?

— Полгода, учился один семестр.

— У вас не было мысли, что там так красиво, хорошо — древний город Париж, Европа, цивилизация, хочется остаться?

— Я вам честно скажу: я жил в Париже, и после этого стараюсь объезжать Париж стороной. У него есть свои преимущества, но и много недостатков. Желания остаться там точно не было.

— Почему?

— Потому что там не чувствуешь себя дома, всё равно есть ощущение, что ты в гостях. По совокупности возможностей самореализации своя страна даёт во сто крат больше. Очень правильно подобрано название нашей организации: «Россия — страна возможностей».

За рубежом ты всегда остаёшься человеком второго сорта, должен доказывать, что ты не папуас. А у нас дома, в частности в таких регионах, как Дальний Восток, возможности самореализации чрезвычайно высокие.

— Но многие наши граждане, которые туда приезжали в прежние годы, делали всё, чтобы слиться с европейцами. А у некоторых против этого есть иммунитет. Что за иммунитет был у вас?

— Это не иммунитет. Не против того, чтобы сливаться, а понимание того, что на Родине можно добиться гораздо большего.

— В те годы вы, наверное, вряд ли мечтали о Камчатке, о Дальнем Востоке, по-другому свою жизнь представляли?

— Конечно, я не представлял, что буду губернатором на Камчатке. Нужно понимать, что это было краткое обучение в рамках моего курса обучения в московском университете. По окончании учёбы я работал в преподавании. И могу сказать, как бы ты хорошо ни знал иностранный язык, он всё равно будет иностранным. Насколько бы хорошо ты ни понимал культурный код, он всё равно останется чужим.

— Вы сказали: культурный код. Я бы хотела спросить, как вы это понимаете? Вы были заместителем полномочного представителя президента на Дальнем Востоке, в частности, занимались патриотическим воспитанием. Поэтому, я думаю, вы очень хорошо можете разложить, что это такое.

— Патриотическим воспитанием напрямую я не занимался. Моей сфера была экономика, инвестиционный климат, но, поскольку сферы разные, молодёжные проекты я тоже поддерживал.

На мой взгляд, культурный код — это культурная основа нашей жизни, скелет, на который мы нанизываем знания, ценности, навыки, что-то ещё, что формирует устойчивость нашей конструкции, как человека.

— Вернёмся к рыбе. Получается, в этом году у нас рыбы будет меньше и она будет дороже?

— Нет, рыбы будет столько же, но, как мы уже видим, она стала дороже. В России мы добываем рыбы существенно больше, чем потребляем. На внутреннее потребление идёт меньше 30%, остальное — на экспорт. Спрос и предложение просто выровняют эту ситуацию за счёт ценового механизма. Тот объем рыбы, который нужен нам в России, мы, конечно, получим.

Лосося, кстати, во всем мире меньше поймали, но это относится только к нему. По другим видам рыбы уловы в принципе стабильные. Удорожание рыбы происходит по всем позициям, для этого есть фундаментальные причины, связанные с тем, что просто факторы себестоимости существенно растут. Это и транспорт, и топливо, и санкционное воздействие, и сложности с реализацией рыбы на внешних рынках, и сильно растущая стоимость человеческого ресурса, кадров.

Эти процессы, с одной стороны, объективны, с другой — их можно сдерживать за счёт высвобождения непроизводительных расходов. А ещё путём стимулирования потребления рыбы в целом: минтая, трески, других видов полезной рыбы, доступной по цене.

— Вы думаете, треску есть полезнее, чем лосося?

— Думаю, что треску есть полезнее, чем аквакультурную рыбу, которая часто её замещает. Например, китайского пангасиуса, тилапию.

— Вы сказали, что всего 30% рыбы съедает наш потребитель. Но у нас люди любят рыбу. Почему мы едим её так мало?

— Просто мы производим много. Мы мировой центр производства рыбы, это нормально, что рыба для нас — экспортный продукт. Другое дело, если мы посмотрим на потребление рыбы, оно у нас отстаёт от стран — лидеров по этому показателю, например Японии и Норвегии. Даже Китай сейчас потребляет в среднем на душу населения почти в два раза больше рыбы, чем Россия.

— Я стараюсь каждую неделю покупать рыбу, и могу сказать, что она действительно дорогая. Хорошая сёмга стоит около 1200 рублей за килограмм. Для людей это дорого.

— Сёмга — не самый типичный пример. Но вы правы: хорошая рыба — дорогая, а дешёвая, не очень хорошая не устраивает потребителей. И с этим как раз можно работать. Если рыба правильно заморожена в месте добычи и доставлена до потребителя без переморозки, она сохраняет свои питательные свойства. А дальше вопрос в том, чтобы такой рыбы было больше, тогда она будет доступна.

— На Сахалине я общалась с людьми, которые добывают морепродукты, и с удивлением узнала, что большая часть добытого уходит в Японию. А мы тут тоже любим морепродукты, но они для нас не особо доступны по цене. Как сделать так, чтобы не только японцы, но и мы ели эти морепродукты?

— Нужно смотреть, о каких рынках идёт речь. Например, рынок крабов у нас в целом не очень большой. Основная часть сейчас уходит в Китай, потому что там больший рынок потребления. Магаданские креветки легко найти здесь, у нас, как и китайские креветки.

Задача государства сделать так, чтобы человек их отличал: если он он хочет купить крупную красивую китайскую креветку для салата, он делает это осознано. А если мелкую и неказистую, но полезную — магаданскую, то такая возможность тоже должна быть.

Дело не в том, что какие-то там зловредные японцы съедают всю нашу рыбу, а в том, что это — рынок. Все поставки сейчас возможны, другое дело, что в отсутствие административных ограничений цена будет выравниваться для рыбака: та, по которой он продаёт в Японию и Китай, и та, по которой — в Москву и Санкт-Петербург.

Единственный способ это изменить — вводить экспортные пошлины или другие методы административного регулирования. Но я не сторонник этого.

— Почему?

— Потому что любое административное регулирование приводит к искажениям на рынке. И в условиях, когда самого ресурса рыбы достаточно, нам нужно просто стимулировать её потребление, а также прямые поставки в центры потребления качественной продукции. На этом нужно сфокусироваться.

Важно, чтобы рыба была доставлена, минуя множество посредников, чтобы покупатель мог различить, хочет ли он купить аквариумную сёмгу или дикого кижуча. И то и другое вкусно, но сёмга красивее, а кижуч неказистый, но более полезен.

— Я не была на Камчатке, зато была на Чукотке и очень её полюбила. Но впечатление было испорчено, когда я улетала оттуда: видела, как какие-то дядьки грузили коробки с икрой. Это было семь лет назад, я была наивнее. Я подошла к полицейскому и говорю: как же так, что же происходит, почему вы их не остановите? А он, улыбаясь, сказал, что это происходит каждый день, что вывоз икры совершенно не ограничен.

Меня это тогда поразило, потому что я этим вопросом тогда не интересовалась. Но знаю, что на Камчатке ограничили вывоз икры, а сейчас эти ограничения коснутся и Чукотки, и Хабаровского края. Очень это приветствую, но хочу понять, почему эти ограничения ввели сейчас и каков их результат?

— Для чистоты терминологии: дело не в том, каким видом транспорта перевозится икра, её как перевозилось 10-12 тонн, так и перевозится. Дело в том, что цивилизованная перевозка — это формирование товарных партий, контроль холодовых требований и подтверждение качества.

А проблема в том, что и на Камчатке, и на Чукотке у нас массово перевозилась икра в личном багаже пассажиров без подтверждения её происхождения и соблюдения санитарных требований при обработке. Продукт массово попадал на рынки центральных регионов России. Для понимания: только по официальным оценкам Россельхознадзора, в 2022 году, до введения ограничений, объем такой перевозки икры составлял около 800 тонн.

Если сделать коэффициентную поправку, что не всё фиксируется, то где-то 1500 тонн этой незаконной икры перевозилось. А это значит, что объём рыбы, которую необходимо для этого заготовить, — около 30 тысяч тонн. И мы с уверенностью можем говорить, что основная рыба была браконьерская, потому что если бы она была легальная, то никакого смысла в таком методе перевозки не было бы.

Мы применили ограничения, и теперь необязательно гоняться за каждым браконьером, но надо перекрыть бутылочное горлышко. В случае с Камчаткой, как и с Чукоткой, способы перевозки — либо море, либо самолёт. В общем, я благодарю правительство России за поддержку моей инициативы, хотя и были сомнения, что это доставит неудобства добросовестным туристам и местным жителям.

Но мы видим, что всё работает чётко. До 10 килограммов — происхождение подтверждать не нужно, икра просто должна быть в заводской упаковке. А сверх этого — запрещено к перевозке. Естественный понятный механизм, который показывает свою эффективность. Я рад, что теперь механизм будет распространён на другие регионы.

Позволило ли это победить браконьерство на Камчатке? Конечно, нет. Мы реализуем и другие инициативы для борьбы с браконьерством. Мы стараемся заботиться о природе и о том, чтобы житель Камчатки мог цивилизованно и без каких-либо запретительных мер заготовить тот объём, который нужен ему для собственных нужд, а массовый оборот браконьерской рыбы и икры, я уверен, удастся ещё больше сократить.

— Эта ситуация ведь существовала не одно десятилетие до того, как вы пришли на позицию губернатора. Не хочу делать вам комплименты, но, в самом деле, почему раньше эта ситуация не пресекалась?

— Честно признаться, когда я начал этим заниматься, директор аэропорта мне сказал, что по этой причине каждый раз задерживаются рейсы. Был такой случай: пришёл гражданин и сказал, что хочет сдать в личном багаже 2000 килограммов икры и доплатить за перевес. Мы спросили: откуда икра? Он говорит: «Не ваше дело, для личных нужд». Вот это уже совсем абсурд, конечно. С этого момента начали заниматься, но этот эксперимент дался очень непросто, было много противников.

— Если вы поломали систему, у вас наверняка и недоброжелатели появились?

— Недоброжелатели у всех есть. Главное, что я вижу положительные результаты эксперимента. Сейчас мы видим не только сокращение объема браконьерства, но и порядок в аэропорту, рейсы вовремя вылетают. Нет больше картинки, когда весь аэропорт был завален куботейнерами — кубиками с икрой.

Но никакое действие не является панацеей. Мы будем и дальше создавать системные правила, которые и есть самый эффективный механизм борьбы с браконьерством и другими злоупотреблениями.

— У вас население не дотягивает до 300 тысяч человек. Когда я прочла новость, что у вас ввели ограничения на работу в такси для мигрантов — не для жителей стран Евразийского союза, а именно для мигрантов, в первую очередь граждан Таджикистана и Узбекистана, — я очень удивилась. Население — 300 тысяч, и к вам тоже едет много мигрантов?

— Конечно. Мы видим запрос со стороны населения и фиксируем проблемы со стороны правоохранительных органов, поэтому вынуждены принимать такие запретительные меры. Неподконтрольность миграционных процессов — сейчас общая проблема для всех. Мы рады, когда к нам приезжают востребованные специалисты, но приезд мигранта должен быть под ответственностью работодателя, который его пригласил, — без возможности неограниченно менять работу, без возможности переезда с родственниками и семьёй, если речь идёт о трудовой миграции.

Если речь об иммиграции — должны быть другие правила и другой контроль.

— А почему местные не хотят работать в такси?

— Они хотят. Но в условиях ограниченного рынка труда возникают незанятые ниши. Существуют ниши, которые активнее занимаются приезжими в силу того, что на Камчатке — непростые условия жизни и дорогая жизнь, но при этом и средние зарплаты выше, чем во многих регионах России и тем более в странах Средней Азии, поэтому мигранты приезжают работать на стройках, в такси и некоторых других сферах, которые мы хотим направить в чёткое и прозрачное русло.

На таких людей должны распространяться требования с точки зрения знания языка, с точки зрения его происхождения. При соблюдении требований человек может получить вид на жительство, и тогда не должно быть никакой дискриминации, как и к любым гражданам нашей страны или дружественных государств.

Это касается и наших бывших соотечественников — например, из Украины и Белоруссии, — которые выбирают Россию как страну для жизни. Но это не трудовая миграция.

— Исходя из ваших слов о занятых и незанятых нишах я делаю вывод, что безработицы у вас нет?

— Практически нет. Безработица у нас на историческом минимуме — меньше 2%.

— И ограничение работы мигрантов в такси — это запрос населения?

— Мы не всегда чётко идём от артикулированных запросов населения. Это был результат анализа правоохранительных органов по преступности и опросов населения о факторах, которые создают ощущение небезопасности в городе.

— Был заметный всплеск преступности?

— Не резкий, но мы фиксировали, что он был связан именно с мигрантами, не связанными трудовой деятельностью с конкретным работодателем. Получается, нет стороны, с которой можно спросить за соблюдение трудового законодательства и других аспектов, и это является фактором повышения преступности.

— То есть это не просто мода на запреты в разных регионах, а именно запрос Камчатки?

— Это просчитанное действие, выверенное со стороны всех вовлечённых сторон, основа которого — статистические расчёты и факторы, которые вызывают беспокойство у населения.

Но есть другие сферы — например, стройки, и я точно противник полного запрета. Я в целом считаю, что нужно не запрещать трудоустройство, а ставить более чёткие рамки по отношению к работодателям.

— Чем отличается работа на стройке от работы в такси?

— Стройка — временный процесс, есть понятный работодатель, который привлекает рабочую силу подконтрольно и прозрачно. С него можно спросить, он получает эффект создания объектов инженерной инфраструктуры или зданий. А в такси нет чёткого работодателя, есть частные юридически безработные, кто осуществляет деятельность нелегально или в сером сегменте, не платят налоги.

— То есть у вас ситуация такая же, как и в целом по стране. Большое количество мигрантов при такой демографической ситуации просто опасно.

— Это негативное явление, которое приводит к проблемным аспектам. На мой взгляд, то, что происходит в разных регионах на федеральном уровне, это свидетельство того, что само явление превысило некоторые пороговые значения, и мы уже не можем не обращать внимания на него, не можем не реагировать.

— Вопрос о демографии: что вы делаете в этой сфере?

— У нас давно применяется комплекс мер для поддержки многодетных семей, они сейчас ранжированы по первому, второму, третьему ребенку. За эти годы мы видим хороший результат. Главное, мне кажется, — долгосрочность этих мер. Когда семья не понимает, на что рассчитывать, сложно принимать решение о большом количестве детей.

В основе успешного решения демографической проблемы лежит уверенность в завтрашнем дне: хорошая работа, достойная зарплата, программы поддержки в приобретении жилья. Вот ключевые вещи, которые позволят семье сделать такой выбор. На региональном уровне наша зона внимания — именно в этом.

Есть и культурные различия между регионами. Например, я работал в Якутии — там больше многодетных, традиционных семей, один из самых многодетных регионов по стране. На Камчатке, скажем так, среднероссийское соотношение: детей меньше, чем в национальных республиках.

С начала этого года мы начали применять дополнительную меру поддержки — «миллион на третьего». Я считаю, что она тоже даст свой эффект, позволит направить средства поддержки дополнительно к маткапиталу.

Основной вызов, на мой взгляд, который сдерживает эти решения, — строительный рынок, который у нас мало развит. Когда я только возглавил регион, мы строили в Петропавловске по несколько домов в год, не было даже визуально видно в городе подъёмных кранов.

Сейчас мы потихоньку раскачиваем ситуацию. Мы начали строить 35-40 тысяч квадратных метров жилья, в этом году должны выйти на планку в 90 тысяч — почти в три раза больше. Но этого тоже недостаточно, потому что это всего лишь 0,3 квадратного метра, а должны строить 0,8-1 метр на человека. Отсутствие достойного рынка, дороговизна в целом строительства приводит к тому, что жилищные программы были недоступны для семей с детьми.

Я считаю крайне важным и продолжение льготной ипотеки для дальневосточных регионов, потому что в условиях текущей ставки кредитования, без льготной ипотеки мы, конечно, потеряем рынок жилья. И содействие индивидуальному жилищному строительству, за которым большое будущее.

Особенно в таких регионах, как Камчатка, где и природа позволяет, и территория — место есть, и климатические условия вполне благоприятны для жизни в индивидуальном доме.

— То есть вы тоже видите прямую связь между наличием жилья и повышением демографии, желанием рожать детей.

— Эта связь очевидна, с ней бессмысленно спорить. Она подтверждается и опросами населения.

— Я повторяю эту расхожую истину потому, что, когда принимаются решения о запрете чайлдфри, о налогах на бездетность, люди прямым текстом говорят: это всё не поможет, дайте нам квартиры. Но с этим есть сложности.

— Экономические законы никто не отменял. Конечно, жизнь меняется и представления о комфорте растут, но задача в том, что обязательно нужно отдельное от родителей жильё, своё — и это правильно, это нужно поддерживать.

— Молодые люди могут волноваться и о том, что сейчас они родят ребёнка, а обеспечить его не смогут.

— Молодому человеку нужно чётко нарисовать вектор, траекторию, по которой он может двигаться, условия, которые он должен выполнить, чтобы состояться как личность, как профессионал, и иметь возможность создать семью и обеспечить детей.

— За что Евросоюз наложил на вас персональные санкции? Я тоже под санкциями, но я знаю, за что.

— Только одна из стран прислала мне официальное письмо — Великобритания. Они написали, что по причине оказания поддержки нашим военнослужащим и одобрения специальной военной операции они включают меня в санкционные списки и я не смогу использовать свои активы в Британии и ездить в эту страну. Активов у меня, конечно, никаких нет, и в Британии я ни разу не был. Обойдусь.

— Но вы ездили к бойцам нашим?

— Конечно, регулярно.

— А почему? Извините, что задаю этот вопрос, но считается, что чиновники обязаны время от времени туда ездить.

— Интересный вопрос. Во-первых, мы занимаемся восстановлением двух населённых пунктов, которые пострадали, — это посёлок Светлодарский и пгт Мироновский. Два посёлка, которые находятся на берегу Углегорского водохранилища. На противоположной стороне Углегорской ТЭЦ — Артёмовск, Бахмут, то есть это ближайшие к нему посёлки. Они сильно пострадали, но сейчас неплохо восстановились.

Когда я был там первый раз, в 2022 году, там было такое ощущение… Только-только война ушла с улиц, люди передвигаются перебежками, ни света, ни тепла, ни воды, ни электричества — ничего нет. Тёмные полупустые дома и разбомбленная центральная площадь.

Сейчас они смогли уже восстановить большой Дом культуры, но нужны большие инвестиции. Нужна по крайней мере тёплая школа, коммуналка. Всё это мы делаем. А когда ты занимаешься стройкой, конечно, должен посмотреть, как всё на самом деле происходит.

В первую поездку я не навещал бойцов. У меня была такая мысль, что там и без меня дел хватает, зачем я буду отвлекать. А потом мне передали, что они не обиделись, что я не приехал, потому что было известно, что я был на территории ДНР.

Потом я заехал и понял, что это очень важно для наших военнослужащих, как ощущение единства, того, что мы все вместе. Каждый раз я еду не с пустыми руками, мы что-то привозим: беспилотники, защиту, машины, квадроциклы, мотоциклы. Что-то символическое — письма детей. Где-то в больницы заезжаю, в полевые госпитали.

В целом есть возможность поговорить, что-то спросить. И это очень важно. Понимание, что их героическая служба важна. Что они не сами по себе, а вся страна с ними.

Я часто заезжаю в больницы, полевые госпитали. Это важная составляющая часть моей работы как губернатора. И никакой разнарядки или графика, конечно, нет.

— А что чувствует человек, который с территории дышащих вулканов, нерестящейся рыбы и медведей вдруг попадает в зону апокалипсиса? Я была там в 2022 году, видела своими глазами.

— Скорее, больший контраст — когда прилетаешь в Москву и видишь город в полном смысле мирный, процветающий, полный беззаботных людей, которые сидят в кафе, обсуждают отпуска, какие-то бытовые вопросы. А буквально в 10-12 часах езды на машине попадаешь в другие условия, где всё это остается на заднем плане.

— А где более настоящее в этот момент для вас?

— Ответ очевидный — там, где люди ведут себя адекватно происходящему. Но я не склонен никого обвинять, потому что это, скорее, характеристика того, что мы как страна, несмотря на войну, справляемся, экономика развивается, жизнь идёт своим чередом, и это хорошо. Это просто на уровне эмоций.

Ощущение не в том, что я приехал из страны вулканов в апокалипсис, а в том, что я приехал из мирной страны в воюющий регион — такой главный контраст.

Сейчас, кстати, сильно улучшилась ситуация и в Донецке, и в Луганске. Недавно я был в Мариуполе: когда я был там впервые, это был в полном смысле военный город — люди в форме, с автоматами, в ресторанах люди с оружием. Мне, как человеку гражданскому, было немножко некомфортно. А сейчас город сильно продвинулся к мирной жизни: люди гуляют по улицам, и такое ощущение, что война отступает.

— Я бы хотела перейти к туризму — невозможно не задать вам этот вопрос. У вас существенно увеличился турпоток. В то же время, готовясь ко встрече с вами, я просматривала комментарии людей в пабликах и видела, что они жалуются на то, что сфера обслуживания еще не готова к такому потоку туристов.

— И то и другое — справедливо. Турпоток действительно растёт. Думаю, что в этом году мы превысим планку в 400 тысяч человек. В целом с 2018 года мы выросли в два раза. Это связано с вашей первой фразой: поехать на Камчатку — мечта для всех. И слава Богу, что она таковой является.

Её реализация складывается из нескольких составляющих: ограничены ввиду санкционных ограничений и перелётов другие направления, тарифы на перелёт на Камчатку сейчас более чем доступны — дешевле, чем полететь в Сочи. И по времени сейчас не настолько уж дольше, чем на юг, я уж не говорю о Крыме или Краснодарском побережье, где закрыты аэропорты.

Камчатка находит своего туриста. Мы прогнозируем рост до 1 миллиона человек к 2030 году. И я рад, что рост у нас не такой резкий, потому что резкий рост приводит к неготовности инфраструктуры.

Мы решаем инфраструктурные проблемы: в следующем году заканчивается строительство нового аэропорта, он заработает в полную силу. Активно строится туристическая инфраструктура, жильё, развивается сеть гостиниц. Всё идёт свои чередом, мы стараемся подтянуться до туристического потока.

Главное, что сейчас туризм на Камчатке переходит от стихийного, приключенческого к обычному, который имеет свою шкалу цены. Да, она не самая дешевая, но при этом речь далеко не обязательно о люкс-туризме — с вертолётами и яхтами. Это доступное, но качественное проживание, перемещение по Камчатке, погружение в природу.

Все крупнейшие игроки, туроператоры участвуют в развитии нашего туризма, запускают проекты, так что очевидно мы подтянемся до той планки, которой ожидает от нас турист.

— Я начала с того, что Камчатка — мечта. В финале вы говорите, что Камчатка — мечта. Это красивая нота для завершения, но я хотела бы еще спросить: вы слышали песню «Петропавловск», которая посвящена обороне города в Крымскую войну?

— Конечно, Radio Tapok написал.

— Как вам эта песня?

— Классная, ребята молодцы. Многие думают, что это наш заказ, но это не так. Ребята просто приехали на Камчатку, вдохновились этой историей. История, кстати, абсолютно выдающаяся: в Крымскую войну грандиозная победа была одержана у нас, на берегах Тихого океана, при обороне Петропавловска.

Это пример и профессионализма, и стойкости, и мужества, и везения — в хорошем смысле. Я обсуждал это буквально на днях, что эту историю нужно интегрировать во все учебники страны, чтобы все школьники знали.

— Это забыто? Или ценится как подвиг?

— На Камчатке мы, конечно, ценим этот подвиг в большей степени, и [Василия] Завойко все знают — это генерал-губернатор, который командовал обороной, и музеи есть, и улицы названы.

Мы договорились, чтобы в новом учебнике истории, который сейчас готовится, обязательно была пара абзацев в рамках Крымской войны именно об обороне Петропавловска, в том числе артефакты: мы, например, приведём фотографию — знамя, которое англичане бросили, позорно сбегая с нашей Никольской сопки.

Мне важно, чтобы Камчатка воспринималась не только как место удивительной красоты природы и невероятных открытий, которые были сделаны нашим выдающимся первооткрывателем Витусом Берингом, но и была знаменита военными событиями.

В следующем году мы будем отмечать 80-летие Курильского десанта, окончание Второй мировой войны. Победная точка была поставлена на Курильских островах, но десант с Камчатки выходил.

Многое еще не сделано, предстоит работа над инфраструктурой, но мы стараемся вписать её в природу и историческое наследие.

— Поэтому британцы и прислали вам санкционное письмо — потому что они у вас там, на Камчатке, потерпели поражение.