Генетик Прохорчук: если женщина идёт на аборт, её нужно отвести к психологу

Егор Борисович Прохорчук — российский учёный-генетик, доктор биологических наук, декан медико-биологического факультета РНИМУ им. Н. И. Пирогова. Также Прохорчук — член Синодальной комиссии по биоэтике Русской православной церкви.

В разговоре с главным редактором ИА Регнум Мариной Ахмедовой Егор Борисович рассказал о взаимодействии науки и религии, возможности вечной жизни и тяжёлых этических вопросах, которые перед человечеством ставят новые технологии.

— Егор Борисович, какие качества в себе должен сохранить человек, чтобы до глубокой старости ему было интересно жить?

— Будьте как дети, тогда жизнь будет интересной. Главное — любопытство, непосредственность, искренность и чистое сердце.

— А как это сделать? Я вижу, как люди, переходящие в средний возраст, теряют интерес к жизни, потому что уже всё видели.

— Они очень серьёзно к себе относятся. Нужно быть как дети. Искать что-то новое, новых людей и даже новые приключения на одно место.

— А где эти приключения найти?

— Господь не оставит, даст приключения. Нужно слушать свою интуицию и относиться к людям с вниманием, как к самому себе. Если у вас работают мозги, руки и ноги, вы до старости можете интересоваться жизнью. И тогда у вас до старости жизнь будет очень интересной.

— А вы когда-нибудь взбадривали в себе интерес к жизни, чтобы это не было связано с потрясениями?

— Всё относительно. Мне 53 года, я ещё чувствую интерес к жизни. Помимо того, чем занимаюсь, мне интересно, как устроен мир. Интересно строить дома, мне интересны люди — не как объекты, а как субъекты. Каждый отдельный человек мне интересен. У меня в этом возрасте даже неожиданно появляются друзья. Вот такие подарки дает мне жизнь.

— Вопрос к вам как к генетику. Я читала в вашем Telegram-канале текст, где вы писали, что на данном этапе продление жизни не выглядит возможным.

— По сравнению с тем, как жили люди еще 300 лет назад, наша активная жизнь, безусловно, продлевается. Но лично мне просто неинтересно заниматься её сознательным продлением.

— Почему? Вы бы не хотели прожить очень долго?

— Как Бог даст. Я не хочу, чтобы было как в книге «Голова профессора Доуэля», когда голова живёт отдельно от человека. И не хочу, чтобы было как в сериале «Чёрное зеркало», когда можно заказать полную биологическую копию человека, у которой остались воспоминания, если ими делились в интернете.

Можно же прожить долго и бессмысленно, а можно коротко и ярко. Это не от нас зависит.

Вот мой дедушка, 1914 года рождения. Он умер в 2012 году, когда ему было 98 лет. И он мне каждый раз говорил: «Прожить бы еще хотя бы год». То есть умирать одинаково не хочется, что в 40, что в 60, что в 100 лет.

А мне всё же кажется, что всё, что нам предназначено, мы должны выполнить и на это даётся определённый срок. Конец будет одинаковый у всех, сколько бы вы ни жили.

Слава Богу, человечество сегодня не может решать вопросы жизни и смерти. Потому что это создало бы новое социальное неравенство. Жизнь вечная будет дарована потом. Но не по нашему разуму, а по милости Господа.

— Я дочитала томик с письмами Чехова. Мне запомнилось, как он однажды писал своему издателю: «Закончил одну вещь, и во мне тяжёлым ядром сразу же начинает переворачиваться мысль «ты должен писать! Ты должен писать!» А кому должен? Зачем должен?» И тогда я подумала, что для меня он написал мало. Чехов умер в 44 года. Но если бы прожил хотя бы еще лет десять, успел бы написать гораздо больше.

— Я тоже читал некоторые письма Чехова: «Сижу, пью, много разговариваю, погода прекрасная, работать не хочется». Так что всё относительно.

Другие люди написали то, что не написал Чехов. По крайней мере, в науке всё устроено именно так. Не думайте, что, если бы не было Эйнштейна, его законы не были бы открыты.

В науке всегда есть некий вектор развития. Вы не можете сделать ничего перпендикулярно. Всегда есть предпосылки и предыдущие работы. Да, есть люди, которые нам кажутся гениями. Но если бы их не было, открытия всё равно были бы сделаны, просто немного позже.

Наука — это абсолютно коллективное творчество. Есть некий гигантский пул данных, который преобразуется в гипотезы и вероятности, и всё это определяет массивное движение науки. Вы не можете выйти из него перпендикулярно.

Да, в живописи был Джотто, который ввёл перспективу. Но всё развитие западноевропейской живописи предполагало, что она рано или поздно будет введена. В восточной живописи (иконописи) есть некая традиция, которая соблюдается. То есть до Джотто живописцы приближались к перспективе, а он сделал скачок. В науке — то же самое.

— А сейчас в науке что-то может быть открыто перпендикулярно?

— Представьте, что вы сейчас попадаете во времена Ярослава Мудрого с работающим мобильником. Для тогдашних людей это было бы перпендикулярным направлением, а для нас — уже нет. Мы же понимаем, как работают полупроводники. Помним, как развивалась телефонная связь. Но чтобы пройти этот путь, потребовалось тысяча лет.

Так что жизнь всё равно окажется интереснее того, что я придумал. У меня есть одна гипотеза, я начинаю её смотреть, а оказывается, что всё не так, а ещё интереснее.

— А в чем сейчас состоит смысл вашей жизни?

— Смысл жизни — это некая банальность. Сама жизнь представляет собой сложный клубок эмоциональных и психофизических взаимодействий. Творчество, познание, общение с людьми, наблюдение за природой — это уже ценность. Если мы не говорим о религиозном её осмыслении.

— А вы верующий человек?

— Каждый человек находится на некоем пути к Богу. Помните, как было с апостолом Петром? «Не успеет прокричать и первый петух, как ты трижды от Меня отречёшься». А ведь Пётр явно был верующим. Как член Синодальной комиссии по биоэтике я могу так или иначе об этом говорить. Но я уверен, что наступит момент, когда каждому человеку придется сказать, верующий он или неверующий. Если неверующий — гуляй. Если верующий — к стенке.

— У вас в жизни бывали случаи, когда вам приходилось проверять, какой выбор вы сделаете?

— Каждый день. Когда едешь на машине, а тебя подрезают, какой выбор ты должен сделать в отношении водителя: помолиться за него, просто посмотреть ему вслед или обматерить? Такое решение человек принимает каждую секунду. Как на корабле: вы отклоняете руль на полградуса, вам кажется, что ничего не произошло, а через сутки он уже плывёт в другую сторону.

— А как вы реагируете, когда вас подрезают?

— Конечно, стараюсь реагировать по-христиански. Но иногда моего смирения не хватает.

— У обывателей есть мнение, что наука и вера несовместимы. Но великий социолог Питирим Сорокин говорил: когда вера и наука вступят во взаимодействие, тогда и наступит время гармонии. Не противоречит ли ваша научная деятельность вере?

— Это совершенно разные понятия. Еще раз представьте, что вы попали в средневековье с работающим мобильным телефоном. Как вас будут воспринимать люди того времени?

— Сразу убьют?

— А вот и нет. Вы для них будете богом, спустившимся с небес, потому что вы делаете удивительные вещи. Вы можете говорить с человеком, который находится за тысячу километров от вас. А уж если вы спуститесь к ним на вертолёте… Они не смогут осмыслить это явление, которое выходит за рамки их мира.

Наука не оперирует такого рода расстояниями. Я в своей области, путешествуя по конференциям и читая публикации и наблюдая за тенденциями, могу представить, что произойдёт в течение года. Но я не могу представить, что произойдет через десять лет, а через сто — тем более.

Пролистайте подборки научных журналов начала XIX века — это же просто смех и грех, о чём они мечтали. Ничего из того практически не сбылось.

— У меня был разговор о биоэтике, в частности об ЭКО, с председателем Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Московского патриархата Владимиром Легойдой. Церковь не приветствует эту процедуру, потому что считается, что Бог не участвует в том, когда яйцеклетка оплодотворяется сперматозоидом. У меня было своё мнение на этот счёт. А что вы думаете?

— Моя роль в синодальной комиссии по биоэтике очень скромна. Я должен поделиться своими научными знаниями с людьми, которые могут что-то увидеть своим духовным зрением, а они бы потом на основании своего духовного опыта, которым я не обладаю, могли давать рекомендации.

В нашу жизнь давно вошёл научный метод познания. Мы бы без изобретения электричества даже наше интервью не записали. Отрицать научные факты было бы безумием для церкви, потому что церковь работает с людьми. Люди живут в мире, который устроен по определённым законам, отрицать эти законы было бы странно.

Я родил троих детей без ЭКО. Мы можем отдельно поговорить об этой процедуре, но в целом я ответил на ваш вопрос про науку и религию: моё мнение как ученого и моё мнение как чада Русской православной церкви могут отличаться.

Жизнь для учёного и жизнь для Бога — такие же разные понятия, как «красное» и «солёное». К науке нельзя подходить с точки зрения веры. Наука — это о том, чтобы ваш эксперимент мог повториться в Москве, в Антарктиде и в Африке вне зависимости от психоэмоционального состояния исследователя.

Допустим, ко мне придёт академик и скажет: «Поверь, моя гипотеза верна». Я не поверю. Где твои доказательства? А в религии — наоборот. Я буду безоговорочно доверять духовному опыту отцов-старцев. Потому что здесь у меня нет никакого авторитета.

— А то, что говорят старцы, умудрённые духовным опытом, не может вступить в противоречие с научными фактами?

— Может. Если вы хотите конкретики, давайте разберём ее на примере ЭКО. В этой дискуссии речь шла о том, какой момент считать зарождением жизни.

Сама по себе яйцеклетка — это не будущий человек. Ей нужен сперматозоид, который тоже сам по себе не имеет смысла. Сперматозоид проникает в яйцеклетку и образуется сложная комбинация: перед тем как ваша яйцеклетка создалась, она перемешалась с хромосомами от мамы и папы. Это нужно для изменчивости, для эволюции.

Популяция сильна не тем, что у неё есть выдающиеся представители, а тем, что может изменяться и приспосабливаться к новым условиям, которые могут поменяться в любой момент — было холодно, стало тепло.

Например, наступает февраль 2022 года. Изменяются условия. И те качества, которые нужны были до февраля, не очень годятся в мире после 2022 года. А если в вашей популяции есть те, кто живёт и в тепле, и в холоде, у вас останутся те, кто выживет. А если все умрут, то и популяция умрёт. Она как вид испортится.

Слава Богу, в стране остались люди, которые способны были жить и после февраля 2022 года — и на самом деле спасли ситуацию. Иначе вся страна бы погибла.

Так вот, встретились эти два изменённых генома. И генетический материал в этой клетке — тот же самый, что в первом приближении. То есть эта ДНК будет одна и та же на протяжении всей вашей жизни.

— Означает ли это, что ДНК определяет человека? ДНК — это человек или нет?

— Я считаю, что человек — это существенно больше, чем ДНК.

Есть близнецы. Бывают разнояйцевые близнецы, бывают однояйцевые. Разнояйцевые близнецы — это когда две яйцеклетки оплодотворились двумя разными сперматозоидами, это брат с сестрой. Однояйцевые близнецы — это когда яйцеклетка оплодотворена сперматозоидом, один раз поделилась, и вот из этих двух клеточек произошли два человека. То есть у них одинаковые ДНК, но это совершенно разные люди.

— Значит, это душа?

— Вы рассуждаете как журналист, а я рассуждаю как учёный.

Внешние факторы очень сильно влияют на геном. Например, один эмбрион был ближе к сердцу матери, поэтому пульсация сердца передавалась на какой-то эмбрион больше, чем на другой. Один и тот же геном может функционировать по-разному, в зависимости от внешних условий.

Есть вещи, которые заложены в ДНК. ДНК определяет свойства человека как физического объекта, но не определяет его личность. Личность определяется воспитанием и жизненным опытом.

— Вы сейчас перечислили факты как учёный. А что вы как верующий человек добавите к определению «Человек — это нечто большее, чем ДНК»?

— У меня есть сознание и внутренний мистический опыт, который о чём-то говорит. Но это очень интимные вещи. Я же не проповедник, не говорю об этих вещах. Но я знаю, что у человека есть душа. Как и у животных. Просто у человека бессмертная душа, а у животных — смертная. Животным не нужно спасаться после смерти. Наверное, для Бога они представляют вспомогательную функцию по отношению к людям, нежели самоценность.

— Вспомогательная функция заключается в том, чтобы мы их ели? Или чтобы мы их любили?

— В том, чтобы мы наслаждались красотой и сложностью мира. Когда вы проецируете что-то из многомерного объекта на плоскость, вы видите что-то, но вам очень сложно представить прообраз. Но эти проекции так прекрасны. Наверное, прообраз ещё лучше.

— Возвращаясь к нашим мобильным телефонам: я подумала, что мы так прочно засели в них, что уже не видим этих проекций и не можем составить прообразов.

— Ну вы же не луддит (луддиты — люди, разрушавшие станки в начале 17 века. — Прим. ред.). Вы пользуетесь благами цивилизации. А дальше еще что-нибудь произведут.

Сознательная история человечества насчитывает пять тысяч лет. У человечества была масса соблазнов использовать нужные предметы во вред. Телевизор можно использовать для просвещения, а можно для оболванивания. Атомную бомбу можно использовать для убийства людей, а можно получать тепло и обогревать жилища.

— А я всё пытаюсь в своём сознании вас соединить — не хочу вас разделять на ученого и верующего человека.

— И не надо. Давайте вернёмся к ЭКО.

Сейчас большинство людей, которые принимают решения в церкви о возможности или невозможности вспомогательных репродуктивных технологий, исходят из того, что жизнь человека начинается с момента слияния сперматозоида и яйцеклетки. А процедура ЭКО связана с тем, что вы оплодотворяете не одну яйцеклетку, а десятки.

Какие-то из них развиваются, какие-то нет. Если у вас развилось пять, вам сложно выбрать какую-нибудь одну. А раньше их пять всегда подсаживали, чтобы хоть какая-нибудь прижилась. И если приживалось четыре, то оставшиеся трёх детей абортировали, потому что женщине сложно выносить сразу пятерых детей. Их просто убивали абортами.

Сейчас технология продвинулась. Вы можете оценить шансы эмбрионов на развитие. Если у них равные шансы, по закону вы можете оставить максимум два. Но остаётся три. С ними что нужно сделать?

— Это большой этический вопрос.

— Да. Формально их замораживают, но мы же понимаем, какая у них будет судьба — они будут выкинуты в помойку.

С точки зрения биологии это не люди. На 14–15-й день после имплантации в матку это уже считается более-менее скомпонованный человек, а до того он таковым не считается. То есть то, что заморожено, — это не человек.

И здесь, помимо богословско-технического аспекта, есть еще юридический аспект — а ведь он ключевой. Допустим, жил богатый человек. Он умер. У него остались дети, которые унаследовали его состояние. Всё поделили, всё хорошо. А потом приходит нотариус и говорит: «Вы знаете, у него там ещё десяток замороженных человечков лежит. С ними нужно поделиться».

А дальше возникает ещё один вопрос. Если это люди, у них могут быть генетические аномалии. Тогда вы по закону обязаны их лечить. Вы должны отредактировать их геном. А это небезопасно. То есть это вопрос не к учёным, а к тем, кто считает эмбрионы людьми.

В Москве очень развита перинатальная хирургия, когда ребёнку в утробе матери проводят сложнейшие операции на сердце. Он еще не рождённый человек, но ему уже оказывают помощь.

— Мне кажется, в данном случае уже понятно, что ребёнок будет жить. А когда мы говорим о двухдневном эмбрионе, который находится в пробирке, не факт, что он выживет.

— Аборт до 12 недели можно делать без показаний. Мы понимаем, что аборт — это убийство. Хотя мы этого убийства вообще не видим. Это опасная логика.

— Вы выступаете за запрет абортов? Идут разговоры, что аборты нужно исключить из ОМС.

— Я считаю, что мы не должны склонять женщину к аборту и не должны создавать условия, что аборт — норма жизни. Если женщина приходит и просит сделать аборт, её нужно отвести к психологу, чтобы он объяснил, что ребёнка нужно сохранить. Как мы вообще относимся к женщине: как к матери или как к работнику? Это государственный вопрос.

Конечно, женщина вовлечена в экономическую жизнь страны. Если бы все женщины сейчас ушли домой заниматься детьми, наше интервью не состоялось бы. У нас бы экономика рухнула. Даже если женщина рожает, она потом всё равно выходит на работу.

Один мой друг погиб на фронте. Он был священником. Безоружным. Прилетел «Хаймарс» и его убило. У него осталось шестеро детей. Его жена не работала. Ее труд был — заниматься детьми. Но, повторюсь, популяция важна разнообразием. Женщина с одним ребёнком много пользы приносит на работе.

Да, мы хотим, чтобы в наших семьях было хотя бы трое детей. Два — это только воспроизводство, а три — уже шаг вперед. Этот вопрос нельзя решить запретами или разрешениями. Это целый комплекс научных, экономических и культурных проблем.

— Вопрос о родителях. Можно ли посмотреть их генотипы и выявить предрасположенность к рождению здоровых детей?

— Предрасположенность — это как гадание на картах Таро.

Каждый из нас является носителем тысячи генетических заболеваний. Но мы не болеем, потому что у нас есть две хромосомы от мамы и папы. Если есть мутация на одном из генов, вторая хромосома компенсирует её. Это рецессивный признак наследования. Но если ваш муж или партнёр несёт мутацию в этом же гене, то с большой вероятностью родится больной ребёнок, потому что он получит одну и вторую копию мутантной. Очень большая вероятность — 25%.

Поэтому не разрешены близкородственные браки, потому что мы несём одинаковые мутации. Вы тоже несёте около десятка таких мутаций. Но эти болезни очень редкие. Например, муковисцидоз. Каждый 50-й житель планеты является носителем этой болезни, а дети рождаются 1 на 10 тысяч. Почему? Если каждый 50-й является носителем, то вероятность, что вы образуете пару, будет 50 умножить на 50 — один из двух с половиной тысяч браков.

25% детей рождаются больными. 25 тысяч умножаем на 4, получаем 10 тысяч. Вот один на 10 тысяч — частота рождения детей с муковисцидозом. Но каждый 50-й человек — его носитель. И таких болезней масса.

Допустим, риск бронхиальной астмы у вас на 11% выше, чем по популяции. Что это для вас значит кроме расстройства? Ничего. Никаких врачебных рекомендаций вам по результатам этого дать не могут. Занимайтесь спортом, бывайте на улице, пейте грейпфрутовый сок. А здесь совершенно другая ситуация. Здесь точно эта болезнь наступит, когда до брака вы знаете, что вы являетесь носителем.

Это — очень большая этическая проблема.

— Я помогала глубоко верующей семье, у которой первый ребёнок родился со спинальной мышечной атрофией. Это был прекрасный малыш. Но на третий месяц мама стала замечать, что в нём угасает жизнь. У него ослабели ручки и ножки.

— Что было дальше?

— Я им помогала собрать почти 30 миллионов на спинразу. Когда малышу сделали первую инъекцию, он умер. Это была невероятная трагедия. Родители друг друга любят, но боятся, что их следующий ребёнок может повторить его судьбу.

— Можно теперь я позадаю вам вопросы?

— Давайте.

— Вы собрали 30 миллионов, но ребёнок погиб. Допустим, вы его спасли. А вы знаете, что в Каргополе (Архангельская область) очень плохо с детскими поликлиниками. Там же 10 тысяч населения, детей немало. На 28 миллионов вы могли бы на ближайшее время обеспечить жизнь полутора тысяч детей в этом городе. И как бы вы разрешили эту этическую проблему?

— У меня в этой ситуации нет выбора. Я готова помогать всем. Мальчик уже родился, прекрасный младенец. Он уже был, как можно сказать, что я не буду ему помогать? Какой у тебя выбор есть? Если в Каргополе так плохо с поликлиниками, я готова отдавать и на них часть своей зарплаты, и на малыша.

— Когда в древности женщине во время войны или голода приходилось выбирать, кого спасти, она спасала мужчину, а не ребёнка. Потому что детей можно родить снова.

Конечно, каждая семья, которая столкнётся с такой ситуацией, захочет помочь своему ребёнку. И общество должно тренировать мышцу милосердия, чтобы помогать таким детям. Если все рождаются здоровые и счастливые, то мышцы милосердия атрофируются. Но отдавать огромные деньги за инъекцию ради одного ребенка?

— Это же вопрос не к родителям, а к производителям препарата.

— А вы знаете, почему препарат так дорого стоит?

— Да, знаю. Интересовалась этим.

— Просто таких детей немного. А чтобы сделать препарат, нужна очень дорогая наука. Препараты от рака, которым болеют сотни миллионов людей, являются источником денег для фармакологических компаний и стоят дешевле. А когда у вас 10 человек в мире болеют, эти вложения не окупятся. Это же капитализм. Всем нужна прибыль. Поэтому спинраза стоит так дорого.

Но продолжим. Чего теперь хочет семья, о которой вы говорили? Родить здорового ребенка?

— Я не знаю, чего они хотят. Я их оставила в полнейшей растерянности. Они были убиты горем и страхом перед будущим. Не знали, как им быть.

— Допустим, они знали бы до брака, что у них может родиться ребёнок и умереть. Не потому, что они плохие, а из-за генетической лотереи. Или потому, что Бог наделил их такими свойствами. А дальше всё зависит от того, насколько они готовы смириться и бороться с этим.

По гордости можно подумать, что я со всем готов смириться. Но статистика такова, что в России 90% матерей детей с синдромом Дауна отказываются от них. Это реальность, не иллюзии, как должно быть, а реальность.

Кстати, в Дании, где можно делать с помощью сложных биомедицин тесты до рождения, процент абортов детей с синдромом Дауна такой же, как в России процент отказа. Хотя в Дании существует потрясающая программа помощи таким семьям: налоговые льготы, инклюзивные школы, помощь в социализации. То есть дело не в деньгах и не в окружении. Просто психика человека не готова к таким трудностям.

— От таких детей отказываются, потому что не хотят сталкиваться с трудностями? Или потому, что не хотят, чтобы их ребёнок рос несчастным?

— А это неважно. Вы можете объяснить это как угодно, но вы отказываетесь от ребёнка или убиваете его.

— Я сейчас, извините за самомнение, представила, что меня приняли в совет по биоэтике. Вы говорите, что аборт — это убийство. А разве отказ от ребёнка лучше убийства? Как будет чувствовать себя отказавшаяся от ребёнка женщина?

— Не нужно переоценивать значение нашего разума и наших слов. Отказаться от ребёнка, испугавшись страданий, — это биологическое свойство психики человека. Тут любой может испугаться. Даже я. Был большой риск, что мой третий ребёнок родится с синдромом Дауна. Я очень не хотел оказаться в такой ситуации.

Сейчас по одной программе всем женщинам делают тесты. Исследования показали, что, если 100 женщинам ставится такой риск, один ребенок может родиться с синдромом Дауна. Это много. Исследования могут наплодить много абортов.

В этом есть свои плюсы и свои минусы. Но минус заключается в том, что вы точно знаете, что это так. Вам уже никуда не деться, вы принимаете решение. Вот я не хотел бы оказаться в такой ситуации.

Слава Богу, всё прошло благополучно. Родилась замечательная девчонка. Но я дрогнул в какой-то момент. Стал думать о том, как бы я поступил.

— И всё-таки, когда у тебя есть возможность заранее узнать о серьёзных заболеваниях ребенка — это хорошо или плохо?

— Мы с вами говорили про СМА и синдром Дауна. Синдром Дауна нельзя заранее предвидеть. Это можно узнать только по факту. А СМА можно было предвидеть. Если бы эта семья заранее знала, что они носители такого заболевания, согласились бы они вступить в брак?

— А как же любовь?

— А любовь зла.

Когда вы выходите замуж, вы же идёте в дом к этому человеку. Смотрите его семейный альбом. Вы чувствуете, как он пахнет. Вы подсознательно оцениваете его семью, внешний вид и этническое происхождение. Генетика тоже должна быть одним из таких факторов.

Вы должны решать: готовы ли вы к тому, что ребёнок может мучиться, а вы будете мучиться выбором, что с ним делать, если он будет умирать у вас на руках. Может быть, вы чувствуете в себе силу бороться, вы сподвижник.

И какие есть варианты у пары? Первый — разбежаться. Допустим, пара знает, что они — носители СМА. Разбежались. Всё равно жизнь возьмёт своё, вы найдёте другого человека.

— Это звучит очень прагматично.

— Второй вариант: говорите, что вам всё равно. «Я во всё это не верю, как Бог даст, так и будет». Вы вступаете в брак, рожаете ребенка, всё замечательно. Но если он здоров, это одна ситуация. Если больной, вы несёте это как крест. Если умирает — это тоже ваш крест.

У государства на этот счёт есть две стратегии. Первая: оно вас предупреждало, что вы можете родить больного ребенка. Государство говорит: «Раз мы тебя предупреждали, мы тебе помогать не будем». Вторая: «Мы тебя предупреждали, но ты, родив такого ребёнка, совершил подвиг, поэтому мы тебе будем помогать». Обе эти стратегии можно рассматривать.

Следующая история — когда вы прибегаете к вспомогательным репродуктивным технологиям. Вы оплодотворяете 4 яйцеклетки, из них 3 не будут нести болезнь. Вы говорите: «Вот этот я не подсаживаю, я его выкидываю». Возникает вопрос: убиваем мы его или не убиваем?

Получается, что вы идёте против Церкви. Хотя Церковь никому ничего не запрещает. Она просто говорит, что это по закону Божьему, а это — нет.

— До появления этой технологии женщина не могла выбирать, она просто рожала. Не знала, что может родиться ребёнок с синдромом Дауна. Не совершала убийства, не была виновата перед Богом.

— Мы живём в мире, где существует диагностика. Мы можем выявить рак на ранней стадии. Можно же смириться: ну Господь дал рак, зачем с ним бороться? Но нет, мы идём, делаем КТ, МРТ… И это касается не только рака, других заболеваний — с сердцем, например.

Здравоохранение идёт вперёд. Лекарства удивительным образом продлевают нашу жизнь. И возвращаясь к нашему вопросу: от того, что женщина узнала раньше, она не становится более или менее виноватой. Но что делать с этим знанием — большая проблема этическая.

— Об этом я и говорю.

— Но снова-таки возьмём рак. Его выявили, это данность Божья. Что нам, идти против Бога? Давайте не будем лечить.

— Я не согласна. Когда человек лечит рак, он никого не убивает. А когда решается на аборт, убивает ребёнка.

— Хорошо. А когда женщина узнает, что она носитель СМА, у неё уже умер ребёнок. Как ей быть?

— Это чудовищный выбор. Я пытаюсь понять: если Бог дал людям эти технологии, значит, он так хотел.

— В таком случае технологии ядерного взрыва — тоже от Бога. Вопрос в том, как их использовать. Любая технология может быть использована как во благо, так и во вред. Так устроен мир.

— Все эти биотехнологии ставят человека перед новым выбором.

— Любые технологии ставят человека перед выбором. Раньше сто крестьян кормили одного помещика. Потом приехал трактор, крестьяне оказались ненужными. Произошла революция, потому что людям нужно было переселяться в город. Им нужна смена общественного строя и экономической формации.

А сейчас приходит искусственный интеллект. Большинство креаклов окажутся ненужными, за них уже пишут тексты.

В сельском хозяйстве придумали ГМО. Дело же не в том, что у вас вырастет хвост скорпиона. А в том, что вы еще меньше людей можете на земле держать. Вы так поднимаете продуктивность сельского хозяйства, что один человек на земле будет кормить тысячу горожан. Это политическая проблема.

Я недавно ехал по Тверской области и увидел, что люди оттуда уезжают, потому что жить там нет смысла. Сельское хозяйство в Тверской области несравнимо с сельским хозяйством на Кубани. Там коров выращивать ни к чему — там молоко дороже. А если вы еще хотите увеличить эффективность сельского хозяйства, территории будут опустошены.

Вопрос в том, как человеку с искренним отношением к жизни принимать эти технологии.

— И как?

— Патриарх говорит: мы столкнулись с таким вызовом, где не можем черпать святоотеческого наставления. Эти вопросы никогда не освещались, неоткуда почерпнуть. Это сложные вопросы. И нам самим предстоит найти на них ответы.

А для этого нужно то, о чём мы говорили в начале: нужно обладать способностью познавать мир, общаться с людьми и заниматься образованием. Если глубоко что-то изучать, ты можешь многое предвидеть и использовать это знание, чтобы планировать жизнь страны.