Деньги — всеобщий эквивалент. Формула эта обманчива. Классическая политэкономия рассуждала о сравнении конкретных видов общественно полезного труда (например, инженера и швеи), опирающегося на абстракцию «человеко-часов». Многое оставалось лишено стоимости: вода из ручья, ягоды в лесу, сугубо личные увлечения, дружба. Но так ли обязательна эта граница? Популярная культура любит сталкивать деньги с любовью, долгом, самосовершенствованием, свободой, заботой о детях и т.п. На улице мы встречаем социальную рекламу с многозначительной надписью: «Какая карточка важнее?» (банковская или фотография семьи). Разграничение перестало быть самоочевидным.

Никола Пуссен. Триумф Пана. 1636

Дэвид Грэбер указывает, что примитивные общества верили в бесценность некоторых вещей, у них деньги были особым символом, указывающим на принципиальную невозможность оплатить долг, например, за убийство человека. Впрочем, обмен товарами также не нуждался в посредничестве уравнивающей их абстракции: ты дарил, что мог, зная, что другие делают так же. С тех пор многое стало измеряться в деньгах. Допустим, рабовладение назначило цену свободе человека. Какую? С точки зрения политэкономии — отражающую заключённую в нём производительную силу. Возможно, у раба был глубокий внутренний мир, он был любящим отцом и т.п., но «хороший человек — не профессия». Людям можно назначить цену, но только сведя их к ограниченному набору способностей и функций. В этом хитрость «общественной полезности». Вы можете быть честным, но на рынке платить будут лишь за цинизм; вы можете быть гениальным проектировщиком робастных систем, но рынок оценит лишь ваше умение пахать землю.

Современный капитализм можно рассматривать как процесс предельного расширения «всеобщности» эквивалента, превращения всего в товар. Экономическое мышление проникает в сферу эмоций, медицину, религию, доверие, создание семьи и т.д. Конечно, людям иногда приходится делать выбор между «несравнимым»: любовью и долгом, работой и увлечением, честностью и богатством. В анекдотических случаях индивиды отдают или получают деньги за самые странные вещи. Проблемы начинаются, когда сложные решения сводятся к чёткому количественному расчёту, а затем закрепляются институционально.

Особенно остро это проявляется в коммерциализации социальной сферы. Если мы позволим капиталистам решать, как организовать обучение, то они сократят всё, что не относится к увеличению производительности рабочих (фундаментальные и социальные знания), а также минимизируют финансирование учебных заведений для бедных. С денежной точки зрения они будут правы! Даже специалист по экономике образования Даниеле Кекки признаёт, что математически опровергнуть подобную «оптимизацию» можно лишь через трудно подсчитываемые внешние эффекты; иной путь — адресоваться к неэкономическим ценностям.

Иными словами, образование переводят в деньги (ожидаемая прибавка к зарплате за среднюю продолжительность жизни, поделённая на стоимость обучения и упущенные из-за откладывания начала работы выгоды); но многое при этой конвертации остаётся «за бортом». Феномен делится на важные и не важные части, в первую очередь исходя из интересов власти и прибыли. К такому выводу приходят Джон Кадвани и Барух Фишхофф, анализируя современные методы расчёта рисков: в них количественные факторы всегда сочетаются с качественными, ценностными. Роберт Фрэнк и вовсе возводит это в общий принцип экономики. Рациональные расчёты экономистов переворачивают мышление индивидов с ног на голову: мотивация следует из эмоциональных состояний, на которые лишь в числе прочего влияет чисто материальный интерес. Капитал, сводящий всё к деньгам, таким образом обслуживает лишь свои, крайне ограниченные цели.

Артур Бойд. Золотой телец. 1946

Социолог Франческо Ларуффа (European Journal of Sociology, 63,1,2022) отмечает подобный сдвиг акцентов в истории социальных государств в Великобритании, Италии и США. В идеале социальная сфера должна быть автономной от экономики, подчинённой чисто моральным соображениям. Но возникает логичное желание минимизировать затраты, развивающееся от пожелания до требования. Далее идут этапы коммерциализации: сфере следует приносить доход, где есть такая возможность; сфера должна приносить доход, быть самоокупаемой. Автор отмечает, что современным ответом на проблематичную политику экономии на Западе стала идея социальной сферы как объекта инвестиций. Если в кейнсианстве было заложено диалектическое противоречие социалки и экономики (первая должна быть достаточно независимой, чтобы не только исправлять провалы рынка, но и спасать систему в кризис), то теперь их стремятся объединить в единый непротиворечивый механизм посредством рыночной логики. Удобным поводом послужило то, что неолиберальная бюджетная экономия действительно ударила по социальной сфере, заставив её всерьёз озаботиться окупаемостью.

Социолог Инза Кох (Sociology55,2,2021) описывает подобный «экономный локализм» в Британии, включающий инициативы местных властей, волонтёрские проекты (например, центры помощи в получении пособий), благотворительность (раздачу еды, ночлежки и пр.). Вслед за Ларуффой, она отмечает идеологический сдвиг, повлиявший не только на бюрократов, но и на низовых активистов. На место прав человека и сочувствия к уязвимым группам пришёл идеал активного гражданина, берущего на себя ответственность за своё благосостояние и за участие в рынке труда. Так, под предлогом «ограниченности ресурсов» активисты разделяют обратившихся к ним людей на честных и порочных. В ряды последних попадают те, кто уже несколько раз обращается за помощью (почему он не поправил дела после первого раза?), обладатели вредных привычек либо отказывающиеся от каких-то видов помощи (автору запомнилось восклицание женщины, которой предложили курсы составления личного бюджета: «Вы что, думаете, что все люди на пособии — идиоты? У меня изначально нет денег!»). Фактически помощь оказывается только тем, кто способен (или кому выпала удача) быстро вернуться в ряды рабочей силы и участвовать в кредитной экономике. Впрочем, активисты парадоксально сочетают работу в логике системы с сознательной критикой системы экономии с позиций универсальной справедливости и прав угнетённых.

Последнее как раз характерно для классической социальной сферы (времён индустриализации и рабочих движений), утверждают социологи Стефани Бёрнер, Никлас Петерсен и др. (The British Journal of Sociology, 71,2,2020) в своём исследовании понятия автономии. По их мнению, в основе социального государства лежал принцип, выводящий возможность автономии из коллективной защищённости, доходящей до корпоративизма. Неолиберальный поворот придал защищённости негативную окраску «зависимости» (нередко «паразитической»), переложив задачу достижения автономии на индивида. Одновременно лишив получающих пособия ресурсов для реального увеличения своей конкурентоспособности или поддержания здоровья. Находящиеся в и без того бедственном положении граждане вынуждены испытывать чувство вины и проявлять гиперактивность (одни формализмы для получения пособий отнимают массу времени и сил, зачастую специально, чтобы «отвадить ленивых»), не помогающую ни сделать индивидуальный скачок, ни тем более бороться с системой.

Джон Лэнгли Ховард. Безработные. 1937

Если, как пишет Ларуффа, социальная сфера стала рассматриваться как инвестиция капиталистов, то всё так и должно быть: вложения обязаны приносить прибыль. Социолог отмечает сдвиг с задачи исправления ошибок и провалов рынка (чем обычно озабочены текущие получатели пособий) к предотвращению проблем в будущем. Так, популярной темой является «человеческий капитал», в первую очередь детский — людей следует воспитывать под нужды экономики. Возникающее противоречие подмечает социолог Ида Норберг (Sociology, 56,4,2022) в исследовании шведских инвалидов. Эти люди плохо вписываются в парадигму возвращения на рынок труда, а потому подвергаются насилию и издевательствам со стороны бюрократов (отчасти из-за глупого следования общим предписаниям, но порой и целенаправленно). Те, кто перестают бороться за свои права, однажды оказываются просто изолированными в своих квартирах, лишёнными официальной помощи. К удивлению Норберг, инвалиды выстраивают защиту своих интересов, противопоставляя риторике «издержек» (на неработоспособных граждан) риторику «инвестиций». Автор считает, что бюрократы, оправдывая свои действия, переходят от простого утилитаризма к социал-дарвинизму. Этому сложно противопоставить идею, что инвалид может стать налогоплательщиком или быть более продуктивным (очевидная проблема дохода с инвестиций почему-то обходится стороной).

По Ларуффе, инвестиционный подход обесценивает нерыночную деятельность (например, работу по дому, заботу о детях, волонтёрство), а также бьёт по таким неочевидным факторам, как доверие в обществе (упомянутый выше Роберт Фрэнк показывает его ключевую роль для функционирования рынка). Сложные проблемы упрощаются ради создания количественных индикаторов. А главное, единение на почве капиталистического рынка выводит из-под удара фундаментальные проблемы капитализма, подменяя их воздействием на симптомы, индивидуальное поведение или психологию. Для автора это воплощается в феномене социальных облигаций: финансовая сфера, ответственные за общемировой скачок неравенства и регулярные кризисы становятся ключевым звеном и в социалке. Ларуффа указывает, что государства и так перешли от опоры на налоги к зависимости от инвесторов; привлечение дополнительных денег на социальные проекты кажется беспроигрышной идеей, но может привести к окончательной утере национального суверенитета (остаётся ещё монополия на насилие, правда, завязанная на экономику и общество, к тому же активно распыляемая по ЧОП, ЧВК и частным тюрьмам). Как минимум автор подчёркивает тенденцию к деполитизации и антидемократизму в социальных вопросах, отдающихся на откуп капиталистам и технократам.

Габриель Метсю. Лазарь и богач. 1652

Характерно, что другую глобальную проблему — ухудшение экологии — также пытаются решить через привлечение финансовых средств с помощью облигаций. Этот рынок уже столкнулся со спекуляциями, выпуском «мусорных» ценных бумаг, нецелевым использованием средств и иными типичными проблемами. Ларуффа задаётся вопросом: если корнем мировых проблем окажутся сверхдоходы компаний и инвесторов, не является ли «социалка как инвестиция» порочным кругом, воспроизводящим решаемые на предыдущем этапе проблемы?

Конечно, приведённые авторы склонны идеализировать послевоенное западное социальное государство. Социологи Пурнима Паидипати и Педро Пинто (The British Journal of Sociology, 72,1,2021), комментируя «Капитал и Идеологию» Томаса Пикетти, подчёркивают ограниченность «всеобщего благосостояния» середины ХХ века. Уже тогда социальная политика отдавала предпочтение работающим на полной занятости (авторы связывают это с принятием ВВП как показателя уровня жизни), в некоторых странах воспринимая женщину как вторичную относительно мужа домохозяйку. Акцент делался на потребление, в ущерб иным аспектам общественной жизни (самоуправлению, коллективному принятию решений, голосованиям и т.д.). Сегодня западные социологические журналы переполнены статьями о расовой и иной сегрегации, уходящей корнями в 50-е годы (см. Сьюзанн Алм и др., European Sociological Review, 36,2,2020 — одинокие мужчины и женщины как одна из самых незащищённых категорий в Швеции). Всё это стало реальной проблемой к 1970-м годам, когда рынок труда стал активно перестраиваться. Стоит упомянуть, что многомиллионные протесты рабочих в «долгом 68-м » в основном организовывались в обход профсоюзов и даже в пику привилегированной профсоюзной бюрократии.

В каком-то смысле идея, будто капитал, создающий социальные проблемы в погоне за прибылью, может заработать ещё и на их решении, является пиком рыночной теории. Такой самоповтор отражает всю парадоксальность и опасность ситуации. Коммерция поглощает все сферы жизни, и общественная мысль ожидаемо реагирует на это призывом вовсе отказаться от дохода (в частности, роста ВВП) как руководящего принципа. На примере Греции хорошо видно, как всеобъемлющая политика «экономии» в случае кризиса утягивает на дно вслед за финансовым крахом и реальную экономику, и социалку, и народ, отсекая все возможности развернуть ситуацию. Даже в стабильный период она ограничивает творческий потенциал граждан, обедняет их жизнь, консервирует неравенство и другие насущные проблемы. Роберт Фрэнк пишет, что экономический рациональный эгоизм не может достичь собственных целей (максимизации благ) из-за его принципиальной ограниченности. К счастью, человеческая деятельность богаче абстрактной модели homo economicus. Государственная политика должна защищать и развивать зоны вне рынка уже только потому, что рынок не может функционировать без внешней поддержки и ограничителей. Коммерциализация, описанная Ларуффой, фундаментально перечёркивает данный принцип. И социологические исследования уже сегодня доказывают пагубность этой тенденции.