Кризис социализма и взлёт ультраправых: кто виноват и что делать?

Борис Кагарлицкий. Между классом и дискурсом. Левые интеллектуалы на страже капитализма. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017

Идея предопределённости и отсутствия альтернатив не в первый раз играет горькую шутку с политиками и экспертами. Когда-то никто не верил в крах СССР и соцблока — мощнейшего полюса мира, прогрессивной общественно-экономической формации. После перестройки все перестали верить в возможность краха победившего либерализма и специфической формы демократии. Глобализация казалась чем-то сродни стихийному бедствию, а власть транснациональных капиталов — вопросом в принципе решённым, в котором можно скорректировать лишь некоторые нюансы. «Конец истории», не меньше!

Тупик либеральной системы давно налицо: международный финансовый кризис; разорение и унижение не только «периферийных» стран, но и полноправных членов Европы вроде Греции (через режим «жёсткой экономии», вгоняющий страны в Средневековье). Недовольство институтами, проводящими наднациональную либеральную интеграцию (Евросоюзом, НАТО и пр.). Наконец, постоянно ведущиеся в развивающихся странах войны — в отчаянной попытке «потопить» страны-конкуренты или вынудить очередное государство согласиться на разрушение социалки и деиндустриализацию (как это произошло на Украине).

Однако если крах соцблока вызвал ренессанс сторонников «свободного рынка», либерализма и правых идей, то кризис либеральной системы почему-то не привёл к аналогичному подъёму левых: ни коммунистов, ни даже социал-демократов. Напротив, радикалами «слева» теперь оказываются весьма умеренные (по меркам начала ХХ века) политики вроде Берни Сандерса, а реабилитацией левой методологии робко занимаются разве что честные либералы, поражённые разрушительными результатами своих старых воззрений.

Критика капитализма неожиданно стала прерогативой ультраправых популистов: «Национального фронта» Ле Пен, Дональда Трампа и т.д. Более того, ряды их сторонников повсеместно пополняются не только консерваторами от мелкого и среднего бизнеса, но и рабочими, и даже представителями «меньшинств» (мигрантами, чернокожими, мусульманами и пр.)!

Куда же подевались «новые левые», компартии, объединения профсоюзов, многочисленные леваческие организации и интеллигенты — критики капитализма, которых и в 1980-е, и даже в начале 2000-х было немало? Почему оказались бессильными социал-демократические партии («Сириза» и другие), всё-таки сумевшие подняться на кризисе? Эти вопросы разбирает политолог Борис Кагарлицкий в книге «Между классом и дискурсом».

Слабость левого движения Кагарлицкий связывает с тем, что ещё с 1980-х годов левые интеллектуалы стали массово присягать набирающему силу неолиберализму: в глобализации они видели предвестник интернационализма, в буржуазной демократии — спасение от авторитарной власти; их тактика подразумевала захват и «поворот влево» либеральных партий и институтов, а также поддержку власти в борьбе с ультраправыми. Наконец, либералы могли дать левым доступ к СМИ, места в институтах и университетах, «статус» и «признание». Эта тенденция, конечно, усилилась с крахом СССР, но причины её лежат глубже.

Исторически левые движения черпали силу из организации низов, в первую очередь — рабочих с крупных промышленных предприятий. Однако появление новых сфер экономики, растущая глобализация капитала (особенно после краха соцблока и включения новых стран в капиталистическую систему) разрушала традиционную организацию труда и, следовательно, его политические структуры.

Производство переносилось в неразвитые страны, в которых поддерживался низкий уровень зарплат, ужасные условия труда, бесправие рабочих. Темпы роста производительности труда (и автоматизации) заметно снизились: повторялась ситуация Древнего Рима, в котором пригнать новых рабов оказывалось проще и дешевле, чем модернизировать технику.

При этом «карьерный рост» работников в этих регионах был ограничен: высокие технологии и высокие зарплаты оставались в «метрополиях», на Западе. Расти дальше какого-то уровня можно было в принципе только через эмиграцию. В результате слой передовых рабочих (и интеллигентов) в этих странах оказывался географически оторван от «низов».

На Западе же высококвалифицированные работники и интеллектуалы оказывались без почвы под ногами — без традиционных рабочих объединений, перевезённых теперь за границу. Местные граждане стали в основном неквалифицированными работниками торговли и сферы услуг, раскиданными по территории и разделёнными между мелкими предприятиями. Многие из них вообще работали удалённо и не на полной ставке. Самые низкооплачиваемые работы к тому же стали связаны с мигрантами. Это, конечно, не отменяло эксплуатации и не означало исчезновения пролетариата как такового — но требовало совершенно новых подходов к его организации.

«Расщепление» работников делало соединение их в рамках конкретных предприятий для борьбы с непосредственным начальством малоперспективным. Парадоксальным образом это сделало более актуальным их политическое объединение и борьбу с самим сложившимся порядком как таковым (а не с конкретными работодателями).

Вместе с тем развитие промышленности в «третьем мире» с сохранением нищеты населения приводило капиталистическую систему к кризису: предложение росло, а спрос (из-за бедности и плохих условий) — нет. Существующих рынков становилось недостаточно, и нужно было либо сворачивать производство, либо повышать уровень жизни имеющихся работников с продолжением экспансии в новые рынки. Кагарлицкий отмечает, что по этой причине миграция капиталов после 1980-х годов прошла несколько этапов: юг Европы, Латинская Америка и Восточная Европа, Восточная Азия, Китай. Когда же Земля кончилась, капиталу пришлось разыгрывать карту разрушения: пострадали не только «периферийные» регионы вроде Латинской Америки, но и европейские страны — в которых был установлен режим «жёсткой экономии» с целью их деиндустриализации (Греция, Украина и пр.). Глобальная экономика как бы пытается «обнулить» развитие некоторых регионов, чтобы начать своё продвижение сначала.

Европа столкнулась с тем, что деиндустриализация сделала невозможным решение проблемы мигрантов. Раньше они становились частью нового общества через включение в промышленность (в том числе с её стабильными рабочими коллективами и их этикой), армию и общее образование. Либеральная политика уничтожила все три механизма. Теперь мигранты обречены на острую борьбу с местными работниками за немногие рабочие места (в первую очередь — с предыдущими, успевшими интегрироваться волнами мигрантов). Проигравший в ней становится маргиналом, «лишним» деклассированным элементом, исключённым из общества, его культуры и норм. Что, естественно, ведёт к замыканию «аутсайдеров» в гетто и архаичных анклавах, к росту религиозного фундаментализма и криминала.

Вся эта ситуация оказалась благоприятной для (тактического) объединения деклассированных слоёв, рабочих, мелкого, среднего и даже части крупного (промышленного) бизнеса в борьбе за «национальную независимость», протекционизм в экономике и ограничение потока мигрантов. Идеологией этого временного союза стал популизм.

Где же в этой схеме левые? Потеряв свою традиционную базу опоры, они не смогли перестроить свои взгляды (и политические структуры) под работу с новым разделением труда. Не чувствуя поддержки «снизу» и столкнувшись с ожесточением капитала после устранения противовеса в виде СССР, они, в общем-то, сдались: попытались интегрироваться в новые либеральные структуры, переняли обязательный для них язык.

Тем более, что либералы предложили забыть о старой классовой борьбе (в связи с видимыми резкими изменениями в западной занятости) и переключиться на отстаивание прав меньшинств — не в социально-экономическом их понимании, а в чисто культурном. Левые попытались собрать новую базу опоры из кубиков всевозможных меньшинств: геев, мусульман, чернокожих, лысых. Их проблемы сводились к «притеснению», «языку», «стереотипам», живущим просто в мышлении людей. Капиталистические институты и устройство экономики, на самом деле повинные в тяжёлом положении людей, вообще выводятся из рассмотрения.

Читайте также: Современная американская революция: как меньшинства захватили власть?

Вскоре оказалось, что главными притеснителями являются белые мужчины, в первую очередь — традиционные рабочие! Поскольку рабочие (не только мужчины, но и женщины; не только белые, но и «цветные») были действительно далеки от культурных проблем «меньшинств», они стали хорошей мишенью для обвинений в расизме и консерватизме.

Идея угнетения предполагает, что меньшинства — это слабые жертвы чьего-то притеснения. Они не могут пересилить угнетателя сами — им нужна помощь: естественно, со стороны правительства, состоящего из либералов. Реальные социальные и экономические преобразования оказывались заменены на прямой подкуп тех или иных групп населения (на самом деле — их верхушки): социальное государство, развивающее медицину и образование, заменили денежными пособиями и политическими привилегиями. Вместо гарантированной всем «социалки» и трудоустройства (как это было в «социальном государстве»), не зависящей от воли текущей власти, людям предлагают целевую помощь, назначаемую этой самой властью по своему усмотрению. Таким образом народ не только «подкупают», успокаивают, но и делают зависимым от либералов.

В тот же ряд Кагарлицкий ставит и популярную на Западе идею безусловного базового дохода. Она извращает традиционное представление о справедливости: плате человеку по труду. Вместо того, чтобы всех обеспечить работой и платить за неё по-честному, общество хотят сделать иждивенцем, существующим за счёт остающихся за скобками мигрантов или работников из стран «третьего мира».

В любом случае либералы (а вместе с ними и левые) обсуждали что угодно, только не реальные проблемы народа и пути их решения. Подобную риторику присвоили себе как раз правые популисты — программы которых порой бывает сложно отличить от социалистических манифестов прошлого.

Оторвавшись от «низов» и замкнувшись на новых проблемах, левые стали негативно относиться к рабочим. Последние казались им воплощением консерватизма, примитивного сознания, электоратом правых, не признающим мультикультурализма, толерантности и угнетения меньшинств. Когда отдельные левые «снисходили» к таким массам и их требованиям — интеллигенция обрушивалась на них с критикой. Это происходило и с «Сиризой», и с Сандерсом, и с Джереми Корбином в Британии.

Но и эти «прогрессивные» политики побоялись уйти дальше умеренного левого популизма: при прямом столкновении с либеральным истеблишментом они отходили на два шага назад, предавая ожидания своих сторонников. «Сириза» не решилась порвать с Евросоюзом, продвигавшим «жёсткую экономию»; Сандерс не стал раскалывать демократическую партию США (и не стал выдвигаться от «зелёных» или как независимый кандидат), поддержав в итоге Хиллари Клинтон; Корбин проявил колебания в вопросе Brexit и чуть не был отправлен в отставку (но в последний момент всё-таки проявил необходимую твёрдость).

В целом же левые раз за разом оказывается склонными поддерживать либеральные правительства перед лицом «угрозы ультраправого популизма», из-за чего стабильно теряют и свою политическую позицию, и своих сторонников — переходящих как раз к тем самым ультраправым.

Российские левые, хоть и остаются в стороне от темы «меньшинств», повторяют ошибки западных коллег: пытаются присоединиться к либеральным организациям и протестам (например, к «белоленточникам» и Болотной площади, называвшей людей из низов «ватниками»); презрительно относятся к народу и его несовершенным попыткам отстоять свои интересы (например, в Донбассе); игнорируют необходимость изучения текущего положения трудящихся, помощи им в организации и понимания политической ситуации. Некоторые — наоборот, ударяются в охранительство, боясь, что ослабление существующего строя приведёт к «хаосу» и к резкому повороту вправо.

Однако если что и обеспечивает общее «правение», так это «правение» самих левых. Кагарлицкий замечает, что классовое сознание не формируется и не сохраняется само по себе: оно вполне может прийти в упадок или исчезнуть. Именно в такой ситуации мы оказались сегодня. Популисты — герои дня, и с ними придётся считаться. Некоторые их требования даже прогрессивны: протекционизм и развитие производства помогут справиться с деклассированностью и маргинализацией (правда, популисты, в отличие от левых, не смогут их реализовать из-за внутренних противоречий участников движения).

Читайте также: Как политику подменяют популизмом? Есть ли политика вне популизма?

Однако вместо того, чтобы просто присоединяться к популистам или к их властным противникам, необходимо изучить новые реалии труда, его перспективы и уровень его сознания. А затем — разговаривать с людьми, не боясь пойти против «чистого марксизма» и замараться в популизме. Если массы сейчас в чём-то и «тёмные», то это — вина левой интеллигенции и активистов, а не народа. Однако может оказаться, что это не массы «тёмные», а интеллектуалы — слишком оторвавшиеся от жизни «низов», их проблем и мыслей. Эта пропасть должна быть преодолена не только в теории, но и на деле; в любом случае, она требует порвать с либерализмом и принятием капиталистической системы, как в её властном проявлении, так и в «оранжево"-площадном.