Наткнулся тут в одних воспоминаниях, как Бродский в 1987 году машину покупал. Только-только получил премию — событие, конечно, мировая слава, но еще и деньги.

Иван Шилов ИА Регнум

Я бы тоже, куда ее, эту премию, вложить, сразу подумал. Я бы инвестировал в недвижимость либо сделал какой-нибудь банковский вклад.

Бродский наполовину, как я: он купил усадьбу в Вермонте. Но зачем-то еще вложил деньги в ресторан в Нью-Йорке, где встречался потом с друзьями.

А еще Бродский купил себе машину. Как настоящий бывший советский человек, поехал тратить свои воздушные деньги судьбы и удачи.

Впрочем, говорят, что раньше он считал, что иметь личный автомобиль — это дурной тон. Якобы говорил: «Надо быть настоящей сволочью или ребенком такой сволочи, чтоб автомобиль иметь». Хотя, может быть, эти его слова — просто благоуханная легенда, как в таких случаях говаривала Анна Ахматова.

Но легенды — это ведь тоже литература.

И вот рассказывает нам эта малая литература, как едет Бродский за первым своим автомобилем.

Едет в машине друзей. А друзья бурно радуются за Бродского, поэтому на каждой бензоколонке он с ними за Нобелевскую премию и выпивает.

Приезжают в тьмутаракань (а мы давно заметили: всё, что мы выбираем, всегда находится в тьмутаракани, нет чтобы под боком, в соседнем районе — но такие уж причуды судьбы, да и Бродскому нужен именно этот винтажный «Мерседес» и никакой другой) и приезжают туда уже хорошо подшофе.

Там, в той неотменимой уже точке судьбы, им навстречу выходит греческая женщина в фартуке, а за ней в тапочках высится ее греческий муж. Вся квартира в облаке душистой мусаки, которая была давно уже съедена на кухне, гремит американский телевизор, бегают шумные и многочисленные дети.

Бродского и спутников ведут в гараж за маленьким садом.

Там стоит прекрасный в своей винтажной избранности «Мерседес».

Но Бродский уже сесть за руль не в состоянии.

— Садись ты, потом расскажешь, как он тебе, — говорит Бродский одной своей спутнице.

Она садится и уезжает гонять по району. Бродский же остается торговаться. Вообще посмотреть на торгующегося поэта — дорогого стоит.

Вот мы через призму то ли реальной истории, то ли благоуханной — и смотрим. История на поверхности немного рябит, но мы слышим, что продавцы-греки возмущенно отказываются от той цены, которую предлагает им Бродский. Однако через какое-то время продавцы и покупатель в цене наконец сходятся. Но подозрения у хозяйки еще чуть-чуть плещутся на донышке ее американской души.

— Чем вы занимаетесь? — спрашивает она.

— Я поэт.

— Правда? Я учитель литературы.

— Великолепно. Я тоже преподаю.

Недоверчивая гречанка берет чек, рассматривает его внимательно, сомневается.

— А я могла бы увидеть ваше удостоверение личности?

Бродский злится. Но бумажник достает, протягивает хозяйке водительские права.

— И кредитную карту, пожалуйста, — говорит гречанка.

Потом старательно записывает на всякий случай номер карты.

Но вот и всё: подруга с тест-драйва возвращается, качество машины подтверждено, «Мерседес» куплен, сделка закреплена.

И тут история опять рябит и двоится. Мы не знаем, на какой машине они уезжают: на той, на которой приехали, или на этой, долгожданной, только что купленной, винтажной. Но как только подруга начинает на этой неопределённой в сумраке воспоминаний машине выруливать на улицу, как Бродский вдруг просит остановиться, выскакивает с пассажирского переднего сидения, идет по настоящим полуночным сумеркам опять к крыльцу и звонит в дверь.

Учительница литературы, только что продавшая ему этот винтажный «Мерседес», удивленно выходит из прихожей. И ее удивление можно понять.

— Когда ты поймёшь, кто купил твою машину, ты никогда не обналичишь этот чёртов чек! — кричит Бродский и исчезает в сумраке ночи из этой истории уже навсегда.

… Это чем-то мне напомнило историю с Ахматовой. Анна Андреевна очень любила, когда ее возили на автомобиле, и уже в благополучные времена однажды ей такую поездку предложила молодая, уже в зените своей литературной славы, боготворившая ее Ахмадулина.

Ничего хорошего из этого всего не получилось.

Ахмадулина потом вспоминала, что надела, по ее витиеватым словам, первое, что попалось под руку: синие узкие брюки, оранжевый свитер — и ровно в полдень, трепеща, поднялась в легендарный дом на Ордынке и позвонила в дверь.

Прекрасная дама в черном платье встретила ее в коридоре и спросила сухо: «Анна Анд­реевна ждет вас. Вы умеете это делать?»

После чего показала руками воображаемый крутящийся руль какого-то, видимо, нечеловеческой красоты автомобиля.

«Умею», — видимо, нараспев ответила Белла Ахмадулина.

После чего царственно выплыла Ахматова, тоже в черном платье.

И, мучимая дурными предчувствиями, оранжево-синяя Ахмадулина галантно и почтительно проводила черную Ахматову к ждавшему их личному ахмадулинскому автомобилю.

На первом же перекрестке машина остановилась навсегда.

Дурные предчувствия сбылись. Разноцветная Ахмадулина в шоке сидела, вцепившись в руль, а водитель на грузовике, которому она не давала проехать, спустив стекло в окне, кричал, высунувшись: «Баба за ру­лем! Две дуры — молодая и старая!»

Светофор же равнодушно менял цвета. Зеленый, желтый, красный. Потом снова зеленый, желтый, красный. И опять. Красный, желтый, зеленый.

«Вам никакой не подходит?» — светски спросила Ахматова.

Больше возить Ахматову Ахмадулина уже и не пыталась.

… А я вот все думаю: ведь история мифического Икара — это ведь тоже история про машину, только летучую.

У Питера Брейгеля-старшего есть картина «Падение Икара». Ее интересно рассматривать. Там так много фигур.

Вот пахарь, идущий за плугом. Он такой яркий и подробный, почти как Белла Ахмадулина в тот злополучный ахматовский день, и на этого пахаря интересно долго смотреть. Мы даже удивляемся: не слишком ли нарядно оделся этот крестьянин, чтобы просто идти за плугом?

Вот мы видим пастуха с овцами. И с его смешной собакой.

Мы видим дальше, уже в пространной воде, корабль внизу. Его мачты, его паруса.

Но мы не видим никакого Икара.

И, только внимательно осмотрев и этот корабль, и те корабли, что плывут дальше, мы, растерявшись, опять возвращаемся взглядом вправо, в нижнюю часть картины — и на третьем плане, где-то сбоку, мы наконец-то видим чьи-то незаметные ноги, еще не до конца ушедшие в зеленую воду.

Это и есть Икар.

И кажется, никто из присутствующих на картине не отследил его рокового падения. Ну может, только пастух. Мы именно сейчас обратили внимание, что он смотрит куда-то в небо, правда, в другую сторону от упавшего и на секунду торчащего из воды ногами бедного Икара. Но почему он смотрит только туда?

Главного события почти никто не заметил.

Как та женщина-гречанка, продавшая свой «Мерседес» нобелиату Бродскому, как тот водитель, так никогда и не узнавший, кому он кричал, опустив в кабине стекло: «Дура старая и дура молодая: в общем, две дуры». Как и милиционер, помогший молодой Ахмадулиной всю эту дорожную ситуацию разрулить.

Никто ничего не узнал, не запомнил. История литературы пересеклась с ними ненадолго, постояла, поговорила, попереругивалась — и отправилась дальше своим путем. В Нью-Йорк, в московский Дом писателей на Соколе или на легендарную Ордынку.

Почему-то мне очень эти темы «не-встречи», эти темы «не-узнавания» нравятся.

Как в тех сказках, где к крестьянке приходит какой-то скромно или даже бедно одетый человек, просит дать напиться, а она даже не узнает, что это был переодетый царь. А иногда даже ангел или сам Бог.

Дала ему напиться, да и забыла о нем. Пошла вглубь дома по своим делам. Или во двор корову доить, или цыплятам корм задать. Или с мужем доругиваться.

«Кто там был?» «Да какой-то странник воды попросил. Неважно».

А ангел всё помнит. А Бог всё видел и сбережет.