Стыдно признаться, но до 16 лет я говорил «позво́нишь». Почему меня никогда не исправляла бабушка, профессор медицины, непонятно: она точно говорила правильно.

Иван Шилов ИА Регнум

В шестнадцать лет, в период моей первой любви, меня в первый раз исправили: «Позвони́шь. Пожалуйста, только не «позво́нишь».

Было стыдно. Запомнил навсегда.

Потом пришло откровение про «надеть» и «одеть».

Предкрайняя суббота

Зинаида Гиппиус еще в 1911 году писала:

«Непозволительное «одевание» на себя калош, платьев, шляп и т.д. упорно продолжается всеми новейшими писателями, не исключая талантливых. Я заметил однажды г. Осипу Дымову, что он в трех строках сумел три раза «одеть» голубую кофточку. Издавая рассказы книгой, автор эту кофточку исправил, но… только одну кофточку! В той же книге все другие кофточки по-прежнему «одеваются». Но не в Осипе Дымове дело. Не он навел меня на безнадежные размышления.

А загляните в один из томов известного издания С. А. Венгерова — «Пушкин». Это громадная, тщательная работа. Роскошно изданные книги. И там, под рисунком во всю страницу, крупным шрифтом напечатано: «Людмила одевает шапку Черномора». Что же после этого? Если пушкинская Людмила стала «одевать» шапки, если в этом убежден такой знаток русской словесности, как С. Венгеров, видно уж ничего не поделаешь. Надо покориться и признать за «новой формой» право гражданства. И ждать, что за «одеванием» калош и шапок пойдут в свое время их «раздевание». Г. Минский где-то уж «раздел шляпу». Это первая ласточка».

Всё это Гиппиус писала под одним из своих псевдонимов «Антон Крайний». Публицист Крайний не знал, что через какие-то семьдесят-восемьдесят лет офисные клерки будут говорить слово «крайний» в значении «последний», ссылаясь на жаргон моряков. Но где клерки, а где моряки?

Интересно, что делать с предпоследней субботой августа? Какая пойдет после нее? Предкрайняя?

(Люди приходят, лепечут что-то на своем языке, смутно напоминающем русский.)

Но ты уже смирился. Теперь не режет слух почти ничто. Даже «одеть» вместо «надеть» безмятежно пропускаю в чужой убедительной речи.

Недавно слушал тут запись, сделанную в свое время тайно за столом Бориса Пастернака, где они говорили на невозможно правильном языке. Особенно поразил даже не Пастернак, а чей-то женский голос. Видимо, это была актриса. Она говорила на каком-то неземном языке, с ныне несуществующей театральной интонацией. «Меж нами так не говорят», как сказала однажды по другому поводу Белла Ахмадулина.

Выключил запись, вышел в ленту, тут же пришла новость: предлагают узаконить те формы речи, которые раньше всегда маркировались как неправильные, «простонародные».

Смиренно ответим «да»

С одной стороны, правы. Язык — это живой организм. Снизу или изнутри идут пласты новых слов, неканонических ударений.

Ну не будем же мы теперь говорить «зане»? Слово, которое так любил Бродский.

Он, кстати, и слово «суть» любил. В значении «есть». Только вот употреблял неправильно. Применял и в единственном, и множественном числах.

Но дело в том, что «суть» — это не просто архаическая форма глагола «есть», а его множественное число. Пример: собачка есть верный зверёк, а собаки суть домашние животные.

У Бродского же все не так: «Эстетическое чутье суть слепок с инстинкта самосохранения». «Счастье — суть роскошь двух».

Не суть, а есть, Иосиф Александрович.

Но это, скорее, казус. Точнее, особый лингвистический выпендреж. Мы не о нем. Мы как раз о том, что идет из глуби языка, из глубин народа, то есть нас.

Есть прекрасное слово «струмкий». Это из южных областей. Я его слышал в Кабардино-Балкарии. Это значит стройный, изящный. Сколько я его, это слово, ни говорил, — никто в Москве не понимает. «Стрункий?» Да нет, это на украинском. У нас, в моем заимствованном отрочестве (тогда в дом пришла мачеха, мы ездили каждое лето в Нальчик), ее родственники говорили через «м». Струмкий.

Хорошее слово — я бы внес его в словари.

…Течет не только река, не только вода из крана, не только наша жизнь — течет и утекает, но и речь. Произношение и ударения. Мы умрем, а язык еще больше изменится. Мы воскреснем в раю, пройдет пятьдесят лет, туда придут новые праведники, но мы не поймем, о чем они говорят, не сможем опознать их по речи. Половина слов нам будет приблизительно непонятна.

Вот теперь, оказывается, можно писать «мильён». «Мильон терзаний» уже был, это статья Гончарова из школьной программы. А теперь это будет и «мильён», возможно, и на федеральном уровне.

Или вот, обещают ученые: «Красиве́е» становится нормой».

Зинаида Гиппиус в гробу бы перевернулась.

Ну а что? Значит, моё подростковое «зво́нит», тоже свершив свой печальный круг, не угаснет. Всё стремится к единообразию (о, обманул нас Константин Леонтьев, сказав про «цветущую сложность» — нет ее, сложности, придумали сказочку; есть только упрощение), поэтому, так как глаголы на «-ить» все в настоящем времени обычно имеют ударение не на окончание, а на корень (хо́дит, про́сит), то скоро меня спросят (хотя кому меня спрашивать?): «ты мне позво́нишь?». И я смиренно отвечу: «да».

Ибо, зане и потому, что ум, наш сложный человеческий ум, совсем почему-то не любит обременительных исключений. Мозгу проще применить общее правило.

Но есть случаи, в которых я буду стоять до конца.

Последние дюймы

С этой давней модой на англицизмы все продвинутые люди всегда говорили «перепо́стишь».

Но я не мог с этим смириться. Я всегда говорил «перепости́шь».

Хотя есть в этом что-то беспомощное, птичье: «пересвистишь». Или упорное, хватающееся за старину: «перезвони́шь».

Но не пересвищивают, не перезванивают.

Эти люди, конечно, победят меня.

У уже упомянутой (вот он, неправильный звуковой повтор «у уже упо…»: ууу!!!) Беллы Ахмадулиной было:

Собрались, завели разговор,

долго длились их важные речи.

Я смотрела на маленький двор,

чудом выживший в Замоскворечьи.

Чтоб красу предыдущих времен

возродить, а пока, исковеркав,

изнывал и бранился ремонт,

исцеляющий старую церковь.

Любоваться еще не пора:

купол слеп и весь вид не осанист,

но уже по каменьям двора

восхищенный бродил иностранец.

Я сидела, смотрела в окно,

тосковала, что жить не умею.

Слово «скоросшиватель» влекло

разрыдаться над жизнью моею.

Стихотворение еще будет длиться, но мы прервем его. Скоросшиватель новых норм уже может заставить разрыдаться и меня. Если бы я не был мачо, которые, как известно, не плачут.

Потому что язык, навалившись всей своей живой, витальной массой, сомнет и меня. Подчинит.

Но пока мой рот не забили глиной, оттуда будет раздаваться только «позвони́шь», «перепости́шь» и «всех целую» вместо «всем чмоки в этом чате».

Ибо есть вещи, которые сильнее меня. И моего инстинкта самосохранения.

Ну и вместо послесловия:

Я часто читаю в конце некоторых статей во многих изданиях: «Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции».

Я не знаю, с кем совпадет моя точка зрения, но оставьте что-то и мне напоследок.

Хрустальное «краси́вее».

Беспомощное в общем хоре «надеть пальто» вместо «одеть».

И предавшее мое отрочество хрестоматийное «перезвони́шь».

Даже если мой любовный телефон теперь будет молчать вечно.