Игорь Песикин — полковник медицинской службы, кандидат медицинских наук, руководитель центра хирургии Центрального военного клинического госпиталя имени Вишневского.

По собственному признанию, профессию врача в 17 лет выбрал полусознательно, мало представляя, чем будет заниматься на самом деле. А выбор в пользу хирургии произошел в результате несчастной любви, когда, чтобы заполнить пустоту после расставания, дежурил в Институте скорой помощи и на практике увидел, как происходит диагностика и операция.

В 2000-м участвовал в чеченской кампании. Будучи командиром медроты, ведущим хирургом в звании капитана медицинской службы, Песикин вытащил из ноги раненого солдата неразорвавшуюся гранату. За свой подвиг Песикин получил Орден Мужества и номинировался на национальную премию «Призвание».

Во время СВО Игорь Николаевич работал в военном госпитале в Валуйках, куда поехал не только оперировать, но и анализировать: как настроить работу медицинской службы, чтобы раненые бойцы получали наиболее квалифицированную помощь на ранних этапах и в итоге избегали бы серьезных осложнений после операций.

В интервью главному редактору ИА Регнум Игорь Николаевич поведал о пациентах, которые периодически, как флэшбэки, всплывают в памяти через много-много лет. Объяснил, в чём разница между первичной исчерпывающей операцией и сокращенным объёмом помощи. Рассказал о своем отношении к вере и о том, не страшно ли и не одиноко ли хирургу сталкиваться со смертью без поддержки Бога.

Без эмпатии невозможно быть хирургом

— Игорь Николаевич, я познакомилась с вами во время поездки в приграничный госпиталь Белгородской области. Вы вообще довольны, что туда съездили?

— Да. Я считаю, что это был очень полезный опыт.

— Вы говорили, что находились там не потому, что сами попросились, а потому, что попросили вас.

— Да, так и было. Но это был очень полезный опыт. Свежий взгляд. Всегда, когда ты находишься в информационном мешке, ты не имеешь объективной картины. А перемещение по разным точкам позволяет более объективно взглянуть на ситуацию в целом.

— То есть это было удовлетворение вашего общего интереса и проверка общих знаний?

— Специфических профессиональных знаний тоже.

— Мне казалось, что вы уже находитесь на такой профессиональной высоте, что именно как практикующий хирург уже ничего нового не узнаете, оперируя раненых бойцов.

— Иногда бывают очень интересные случаи и достаточно сложные, которые позволяют тебе применить весь свой арсенал. С точки зрения тактики, с точки зрения осмысления того, как лучше сделать, чтобы был наилучший результат: какую методику применить, какую операцию. Интересно было потом узнать о своих результатах уже на том этапе, когда эти раненые приехали в Москву, и их наблюдали коллеги в Москве. Интересно было, что они о моих операциях думали.

— То есть у вас была возможность отследить эту медицинскую судьбу бойца?

— Конечно. Было интересно. Несмотря на то, что есть стратегия, принципы и этапность, каждый врач, особенно хирург, всё равно оценивает свои возможности, силы и умения. В рамках этой концепции не все делают одинаковые операции. И интересно посмотреть, когда ты что-то сделал, и через несколько этапов увидел в Москве: что сделал вовремя и правильно или не вовремя и неправильно.

— А были у вас такие случаи, когда вы узнавали, как себя чувствует боец, и думали, что что-то сделали неправильно?

— Думаю, это у всех было. Когда были операции в Бурденко или в Вишневского, иногда ты переосмысливаешь и думаешь, что, наверное, можно было что-то сделать по-другому.

— Я имею в виду конкретно военный госпиталь в Валуйках.

— В Валуйках, к счастью, нет. Но был один случай, когда было крайне тяжелое ранение. Пришлось удалять почку, половину толстой кишки, да еще делать резекцию поджелудочной железы вместе с 12-перстной кишкой. К сожалению, несмотря на то, что мы все выполнили правильно, у пациента просто не хватило жизненных сил перенести эти повреждения и последующую операцию.

— Вы переживаете из-за этого? Когда в Валуйках при мне умер боец, за жизнь которого хирурги за операционным столом боролись около семи часов, я очень расстроилась.

— Мы все расстраиваемся. Ты всё равно проявляешь эмпатию к любому пациенту. Без этого невозможно быть врачом, тем более хирургом. Но нужно выстраивать для себя какие-то рамки переживания, иначе ты просто сойдёшь с ума, если будешь переживать за пациента, как за близкого родственника. Ты должен понимать: «В рамках моей компетенции я могу вот это сделать. Я это стараюсь выполнить максимально качественно, максимально надежно».

От тебя зависит, чтобы ни одной лишней капли крови пациент не потерял на столе. То, что было до тебя, ты не можешь контролировать. Но то, сколько он потеряет крови во время твоей операции — только от тебя это зависит. Насколько надежно ты сошьешь органы — это тоже в рамках твоей компетенции. Чем надежнее ты это сделаешь сейчас, тем меньше будет потом повторных операций, тем меньше будет осложнений. А уж дальше как поведет себя организм, насколько он сможет справиться сначала с самой травмой, а потом с твоей агрессией — это уже не от тебя зависит.

Поэтому здесь большое подспорье — когда ты четко для себя понимаешь, что сделал всё надежно, и тогда можешь спать спокойно. А если ты понимаешь, что сделал что-то не так, то, конечно, начинаешь испытывать по этому поводу какие-то переживания.

Флэшбэки из прошлого

Хотя есть пациенты, которые периодически, как флэшбэки, всплывают в памяти через много-много лет. Ты их вспоминаешь и думаешь: «Да, вот здесь я что-то затянул, там не успел вовремя подать их в операционную, там занимался каким-то другим пациентом, а надо было вот там остановиться и пойти делать».

— Живые или мертвые?

— В том числе живые. И мертвые тоже.

— Я слышала мнение коллег о вас, что вы находитесь на таком уровне профессионализма, что даже если вы сделаете что-то не так, то об этом, кроме вас, никто не узнает. Зачем же тогда терзаться чувством вины?

— Главный твой соперник и главный судья — это ты сам. Ты же понимаешь, когда сделал всё правильно, а когда где-то что-то у тебя не получилось. В силу психологического состояния, технически что-то не вышло, какое-то решение не смог реализовать. Ты же сам это понимаешь. Для этого не надо, чтобы тебе кто-то об этом сказал.

— Этот главный твой соперник — совесть — у каждого хирурга присутствует?

— У каждого. Может, кто-то это пытается тщательно скрывать или пытаться убрать на дальнюю полку, но, мне кажется, у каждого присутствует.

— Кто вам больше всего запомнился из приходящих в этих флэшбэках?

— Это была еще вторая чеченская кампания, когда я в Ханкале был командиром медроты, ведущим хирургом. Несколько таких воспоминаний. Одно воспоминание — это когда удалили почку не по показаниям. Ранение, кровотечение, удаляют почку, а потом я смотрю на препараты, а там повреждения как таковые минимальные. Вот это я для себя очень четко запомнил.

— Но это же не вы делали.

— Нет, не я.

Еще такой был случай. У пациента шло кровотечение из артерии голени. Я очень долго не мог его остановить. А в это время на другом столе ждал другой раненый. И пока я закончил здесь, там уже была большая кровопотеря. Получился конфликт интересов. Тебе кажется: «Вот сейчас уже закончу, еще минута, еще 30 секунд»… И вот так это продолжалось больше получаса. То есть в этом моменте было не справиться. И бросить вроде как нехорошо, и там боец ждет.

— А вы потеряли того второго бойца?

— Нет, к счастью, не потеряли. Но это был вот такой…

— А что вы чувствовали в этот момент? Не думали, а чувствовали.

— Поскольку это до сих пор крутится в памяти, это таким существенным стрессом было для меня как для молодого хирурга в то время.

Работа на предельном стрессе

— Вы тогда сами согласились поехать оперировать на войне? Или просто по долгу службы вы были обязаны?

— По долгу службы.

— Не жалели, что у вас такая служба?

— Нет, не жалел. Когда ты юн, ты больше задумываешься о том, какие тебе предоставляются возможности, чем об опасностях, которые с этими возможностями появляются. Казалось, что для моего становления это будет хорошая школа: и психологическая, и профессиональная. Работать на предельном стрессе — это норма для хирурга. А самый большой стресс — это когда продолжается кровотечение, и ты понимаешь, что только от твоих навыков зависит, насколько быстро ты справишься с этим. А пациенты с ранениями в моменте операции позволяют тебе как можно быстрее принимать решения. Надо как можно быстрее работать головой и руками. Главное, чтобы руки не опережали голову. Сначала надо думать о возможных последствиях любого твоего действия.

— А так бывает, что руки опережают голову?

— Конечно. В попытке остановить кровотечение можно случайно зажимом или коагулятором повредить что-то соседнее, что понесет за собой другие осложнения.

— А что в этот момент управляет руками?

— Это такая система быстрого принятия решений, когда сначала тебе нужно, чтобы кровотечение остановилось. Для тебя это доминанта. Применяешь приемы и руками, и инструментами, и различного рода коагуляторами. Чем больше у тебя опыта, тем лучше ты понимаешь, как устроена анатомия: где лучше подходы и как это всё сделать с наименьшими потерями для пациента. Пока ты юный, ты пытаешься бороться в том месте, где кровотечение, и иногда это приводит к каким-то последствиям в дальнейшем.

— То есть руки управляются всё тем же мозгом, просто разными его функционалами? Здесь — просто реакция на срочную и экстренную ситуацию, а здесь уже включается разум, который анализирует.

— Совершенно верно. Любое разумное решение — оно же достаточно медленное, а не «бей-беги». Если у тебя есть время подумать, то, как правило, ты всегда принимаешь более рациональное решение. Но иногда решение нужно здесь и сейчас. Потому я и говорю, что выливающаяся кровь — это такой стресс-агент, который тебя заставляет думать быстрее, быстрее и быстрее.

Несчастная любовь

— Когда вы поступали на учебу, вы думали о возможностях. А потом, уже в более взрослом возрасте, вы никогда не жалели, что, может быть, бездумно была выбрана эта профессия?

— Мне кажется, любая профессия в 17 лет выбирается полусознательно. Мы мало себе представляем, чем на самом деле будем заниматься. Когда говорят о врачах, сразу возникает образ: белый халат, обход. Никто не рассказывает, что ты там будешь писать историю болезни и еще что-то делать.

А выбор в пользу хирургии против терапии случился у меня из-за несчастной любви. Мы расстались, нужно было это вот чем-то заполнить, и получилось так, что это заполнилось дежурствами в Институте скорой помощи. Вот так это потянулось и увлекло, и до сих пор это увлечение не проходит.

— Тогда работа помогла не думать об этом человеке?

— Да, очень помогла вовлеченность в процесс. Приходишь, видишь пациентов, начинаешь понимать, как происходит диагностика не по учебнику, а в реальной жизни. Как посмотреть, с какой стороны подойти, как это выглядит уже во время операции. Вот была боль, вот было воспаление, потом ты это видишь на рентгене, на УЗИ, а потом — как это выглядит на операции. Чем больше смотришь, тем больше вовлекаешься, тем больше ты участвуешь в операциях. А когда тебе еще дают что-то самому сделать руками — мне как человеку увлекающемуся это сильно помогло.

— Я запомнила, как вы после операции как-то размешивали сахар в чашечке кофе. Мешали так задумчиво, мешали. То есть вы можете просто утром мешать сахар в чашечке кофе, и у вас внезапно флэшбэк?

— Да. Я не знаю, как устроен мозг, но бывает такое, что у тебя всплывают какие-то воспоминания. И много таких воспоминаний связаны именно с профессиональной деятельностью.

— И это всегда сопряжено с чувством вины?

— Не обязательно. Иногда что-то всплывает, и ты вспоминаешь: «О, вот тут-то я был прям молодец».

— А это не опасно для хирурга?

— Если всё сбалансировано, то не опасно. Ты же должен понимать, что сделал правильно и что сделал, где мог сделать лучше.

— Как думаете, будут у вас появляться когда-нибудь флэшбэки из Валуек?

— Прямо сейчас у меня картинки перед глазами. Я же вам рассказывал про этого тяжелораненого. Сейчас я могу абсолютно четко представить эту картинку, где я стоял, видел, и как потом много раз перезванивался, чтобы этого пациента как можно быстрее из Белгорода отправили в Москву. К несчастью, не получилось.

— Я очень хорошо помню пациента, которого вы при мне оперировали. Я зашла к нему в палату. У него было заклеено пластырем горло. Он мне говорил, что у него, дескать, такая малюсенькая дырочка, что сейчас он ляжет на кушеточку, отдохнет во время операции под наркозом, и всё. А потом, когда он уже попал в операционную, вам не понравилось, как ему разрезали трахеостому. Оказалось, что всё не так уж просто, и не так очевидно, что он выживет. Много часов шла операция, и из этой маленькой дырочки получилась огромная рана.

— Насколько я помню, там уже была флегмона шеи. Повреждению уже было несколько дней с момента ранения до его поступления. И были разумные сомнения о том, стоит ли с такой дырочкой что-то делать. Но мы всё оценили. Посмотрели КТ, с ним поговорили и решили, что все-таки операция ему необходима, и выбрали объем операции. Но эта операция была непрофильная для ординатора, который со мной был.

Когда мы до операции с ним это обсуждали, мы всё расставили, всё обговорили. И, может быть, стресс. Может быть, он делал это первый раз. Просто все движения были мне понятны и объяснимы, поэтому, наверное, я повел себя по отношению к нему немного жестко.

— На кону же человеческая жизнь стояла.

— Всегда хочется, чтобы соблюдался разумный баланс. Не то что жизнь какая-то под сомнением. Просто всегда можно что-то сказать мягче, и, может быть, для человека это будет лучше, и он лучше это усвоит. Паззл коммуникации усвоится лучше, чем прямое одергивание.

— А что с тем бойцом, мы не знаем?

— С тем бойцом всё хорошо. В Москву он доехал.

Наперегонки со смертью

— У вас, кроме этой хирургической работы, в приграничном госпитале была еще и аналитическая работа. Вы мне говорили, что хотите понять, почему, когда бойцы прооперированы на второй линии, потом, когда они попадают в Москву, у них развиваются осложнения. Вы это поняли?

— Здесь много разных нюансов. Иногда очень долго бойцы получают первую помощь. Очень большой промежуток происходит из-за того, что им приходится самостоятельно выходить из окружения, с линии огня. И они попадают в ситуации, когда, казалось бы, с ними всё неплохо, но ранения, кровопотеря и инфекции уже свое дело делают. Они приезжают, и у них уже начинается сепсис на момент первой операции. Поэтому бывает очень сложно за всем этим угнаться.

Я посмотрел, что делали до нас, какие операции делали мы и как они приезжают в Москву. Бывают, конечно, технические огрехи, но зачастую людям делают избыточные операции. И всё же в большинстве случаев все стремятся сделать всё правильно в рамках концепций поэтапного лечения. Что бы кто-то делал что-то откровенно неприемлемое, мы, к счастью, не встречали.

— А если очень большой наплыв раненых? В том госпитале в приграничье я помню, когда привозили бойцов. Они на носилках лежали еще на улице, их постепенно сортировали, их было очень много. Это было зрелище, как в фильмах о Великой Отечественной войне. И, может быть, врачи думают: «Так, сейчас их очень много. Мы тут быстренько окажем им помощь, а дальше пусть уже в Москве разбираются». Это правильный подход?

— Есть то, что называется «сокращенный объём помощи». Он достаточно четко регламентирован. Если врачи и хирурги читают книги и знают подходы, они понимают, что можно максимально сократить. Это касается не только большого наплыва. Есть такие раненые, у которых есть так называемые «триады смерти» (совокупность трёх жизненно угрожающих состояний: коагулопатии, ацидоза и гипотермии, каждое из которых отдельно уже представляет серьёзную опасность для жизни человека, а их сочетание может быть особенно смертоносным. — Прим. ред.). Чтобы спасти им жизнь, приходится идти на очень сокращённый объём операции — не больше 90 минут. Остановили кровотечение, ушили и органы, чтобы ничего не выливалось, и остановились.

После этого идет реанимационное пособие. Пациента стабилизируют, стабилизируют давление, и только после этого происходит повторная операция. Это называется «тактика контроля повреждений».

Понятно, что всегда лучше первичная исчерпывающая операция, но не все ее перенесут. Поэтому такую концепцию предложили в начале 1990-х годов, и она себя оправдывает. Делаем сначала один этап, потом стабилизируем, потом второй этап.

— Вы же приезжали тогда, чтобы что-то понять. Вы что-то поняли, что-то изменили?

— Есть достаточно сложные повреждения, связанные с ранениями двенадцатиперстной кишки, печени, поджелудочной железы. Им очень важно как можно раньше сделать исчерпывающую операцию, какую-то реконструкцию, пока еще нет воспаления, отека и кишки можно лучше между собой сшивать.

И я пытался понять, какой есть у хирурга диапазон времени от момента повреждения до исчерпывающей операции. Оказалось, что есть пациенты, которые могут 92 часа до исчерпывающей операции пережить, а есть пациенты, которым нужно это делать как можно раньше. И наличие вот этих бригад центральных госпиталей (в госпиталях на второй линии, ближе к линии соприкосновения. — Прим. ред.) позволяет перенести эту специализированную помощь на более ранний этап и показать при этих сложных ранениях исчерпывающую тактику.

Не на воротах, но в защите

— Вы что-нибудь поняли о бойце российской армии?

— Русские люди достаточно терпеливые к страданиям и к боли. В том, что касается врачей и медицинского персонала, они достаточно ответственны. Они понимают, что это люди, которые пришли им помочь, поэтому всегда относятся с большим уважением.

— А был какой-то пациент, который вызывал бы у вас чувство жалости?

— Был один пациент. Тоже долго добирался с эмпиемой плевры. Это когда в плевральной полости кровь уже свернулась, и всё это с микробами нагноилось. Он приехал и еле-еле мог дышать. Мы ему делали торакоскопию. Он был очень истощенный и вызывал чувство жалости. Его даже на стол уложить было очень сложно, потому что он прямо задыхался. Но он остался жив.

— Вы спасали наших бойцов, которые защищают Родину. У вас есть такое ощущение, что у вас миссия?

— Нет.

— Неужели просто рутина?

— Это не рутина, но и не миссия. Профессия такая.

— Вы же людей спасаете. Это же соприкосновение с жизнью и смертью.

— Ну не так, что ты стоишь на воротах и не пускаешь смерть. Всё равно большая роль принадлежит состоянию здоровья каждого и резервным возможностям. Мы только даем какие-то шансы. То есть это не так, что я сделал операцию и спас жизнь. Мы лишь помогаем организму самому себя спасти, потому что знаем, как это сделать, чтобы не истощить его резервы, а максимально их сохранить.

— А кто же тогда на воротах стоит?

— Не знаю. Но точно не мы.

— Как-то слишком просто думать, что лишь здоровье конкретного человека всё определяет.

— Да, здоровье резерва конкретного человека. Очень важно, как пациент реагирует на кровопотерю и на инфекцию. Были случаи, когда погибали раненые, особенно в самом начале, от изолированного ранения голеней. При изолированном ранении голени нет большой кровопотери, но есть инфекция, которая молниеносная. Это то, что мы называем газовой гангреной. Она случается не у всех, но случается. И никакие ампутации уже не успевают за ней. Поэтому как это оценить с точки зрения философии? Ты на воротах стоишь или нет?

— Просто вы очень красивый образ использовали.

— Может быть, мы где-то в защите, но точно не на воротах.

— А в момент операции вы чувствовали, что вы к этим воротам близко уже подобрались, а вас что-то не пускает? Или это просто художественный образ?

— Это художественный образ. Здесь важнее понимать… Скажем, есть общее тяжелое состояние, а есть повреждения конкретных органов. И ты должен четко знать, какие твои хирургические методики наиболее оптимальны в данном конкретном случае. Что лучше: отвести желчь или зашить печень? Что будет более эффективно не только сейчас, но и на перспективу пациента? И так по каждому органу. И не только с учетом своего личного опыта, но и с учетом того, что происходит в мировой практике. Сейчас очень много литературы. Если ты за этим не следишь и не представляешь, как всё это устроено, то никогда не добьешься хороших результатов.

— А если на роду написано солдату, что у него разовьется газовая гангрена: это от иммунитета зависит или это просто судьба такая?

— И от иммунитета, и от общей реакции организма. Есть повреждения, а есть реакция организма на повреждения. Сочетание этих двух факторов и определяет прогноз. Мы можем где-то успеть или не успеть помочь организму. Чем раньше мы начинаем, тем больше шансов у этого солдата. Но есть и те, у кого это развивается просто молниеносно (за часы), и мы не успеваем.

«Движение в сторону понимания существования»

— Вы говорите, что стараетесь быть в курсе того, что происходит в международной медицине. А раньше вы ездили на всякие международные конференции?

— Конечно. Сейчас мы тоже ездим, но только в другие страны. Всё равно происходит обмен опытом, всё равно мы литературу можем читать.

— В других странах уровень знаний, которыми обмениваются, уступает нашему или такой же?

— Нет. Везде опыт достаточно интересный и высокого уровня.

— Нужно ли хирургу поддерживать действия страны, чтобы полноценно оказывать помощь нашему раненому бойцу?

— Не думаю, что тут есть какие-то прямые зависимости. Живя у себя на Родине, нельзя делать вид, что тебя это не касается. С другой стороны, ты понимаешь свой долг. Он в том, чтобы оказывать помощь в погонах. Ты оказываешь эту помощь раненым. Если оказываешь ее хорошо, если ты на этом пути выкладываешься и прикладываешь все силы — это самая лучшая характеристика того, как ты относишься к раненым, к стране.

— Я знаю, что в ваш госпиталь попадали и пленные украинцы, и их оперировали ровно так же, как и наших бойцов.

— Ну да. Никто бы не стал их оперировать как-то по-другому. И когда я был в Ханкале в госпитале, к нам тоже боевики попадали. Перед тобой пациент. Ты делаешь свою работу. Это нормально. Ты же не судья, чтобы судить кого-то. И у тебя нет функции Бога, чтобы отнимать чью-то жизнь или награждать кого-то жизнью.

— А если бы, например, вы работали с ранением голени, а на соседнем столе от кровопотери умирал боевик. Вы бы так же переживали за то, что вы не успеваете зашить здесь и переключиться на него?

— Конечно. Это результат твоего труда. Функция врача в том, что даже если это самый худший представитель человечества, ты его сначала должен спасти, а судить его пускай будут те, кому это положено. Тем более, это ты думаешь, что он боевик. А вдруг он какой-нибудь разведчик под прикрытием? Невинно осужденные ведь тоже есть. Их мало, но есть. И если тебе нужно пациента с кровотечением оперировать, у тебя нет времени и возможности оценивать какие-то посторонние факторы, кроме твоей непосредственной работы.

— Рассуждая с таким отношением к человеческой жизни, вы в Бога всё равно не верите. Почему?

— Я так и знал, что к этому мы вернёмся (смеется). У меня были разные взаимоотношения. Это же всё происходит в голове только, и это только твой взгляд на мир. Я покрестился уже в сознательном возрасте. Потом после каких-то неудач я немного отошел в сторону, потом опять приблизился. Сейчас, скажем так, у меня вектор движения в сторону понимания чего-то существующего выше, но еще не принятие этого до конца.

— Вы отошли в сторону, потому что что-то произошло во время операции, когда вам казалось, что Бог поможет, а Он не помог?

— Если в общем, то так оно и было.

— Неужели Он потом вообще не приходил во время операции?

— Не знаю. Может быть, времени не было об этом во время операции задумываться.

— Мне кажется, это же очень страшно, когда на воротах стоишь не ты, но ты всё равно держишь в руках чью-то жизнь.

— Я бы так не сказал, что держу в руках чью-то жизнь.

— Я когда говорила это, то знала, что вы сейчас мне сделаете замечание.

— Да это не замечание. Просто, кроме хирурга, есть еще анестезиолог. С точки зрения управления рисками и поддержания жизненных функций он играет более важную роль. Вот он, как вы говорите, держит жизнь в руках. У хирурга более скромное в этой иерархии положение.

— И все-таки не страшно ли и не тоскливо ли человеку, когда он сталкивается со смертью, стоять перед лицом этой смерти без Бога?

— У каждого человека, помимо Бога, есть семья, дети и ещё много точек, которые его в этом мире удерживают и позволяют ему быть собой.

Про Бога — это сложная тема. Я этим вопросом активно интересуюсь. Разные взгляды разных людей в разное время всплывают. Нравится то одна концепция, то другая. Потом ты это всё отбрасываешь, придумываешь свое. Всё равно хочется, помимо Бога, задумываться и о тех радостях, которые для тебя важны. Дети, любовь, семья. Вот это, мне кажется, помогает.

Невозможно полностью отрешиться от того, что у тебя происходит в жизни. Это тоже оказывает влияние. Если у тебя все это присутствует, то тебе и работать легче. Хотя, может быть, это и есть влияние каких-то высших сил.

«Над каждым пациентом нужно задумываться»

— Был момент в вашей практике, когда вместе действовали и руки, и мозг, всё было слаженно, и это доходило до какого-то состояния триумфа, счастья, радости?

— Бывает, когда что-то такое прям очень сложное получается. Конечно, ты радуешься и тебе потом этим хочется с близкими поделиться.

— Они могут понять то, что вы рассказываете об операции?

— Да.

— А мне можете тоже рассказать?

— Когда ты делаешь какую-то операцию (необязательно раненого), люди, которые с тобой стоят, говорят тебе: «Здесь никогда так не делали, и мы никогда не видели, чтобы так делали». И ты просто для себя передаешь прямым текстом их слова. Ты понимаешь, что не зря этим 25 лет занимаешься.

— Вы хотели бы когда-нибудь вернуться в приграничный госпиталь и там оперировать, как обычный хирург, бойцов наших?

— Это было бы интересно. Может быть, не бойцов уже. Всегда интересно какие-то такие яркие эпизоды жизни повторять.

— А что там, в Валуйках, интересного могло быть вам, москвичу?

— Интересная обстановка была, интересный коллектив. Как-то там, что называется, все были на одной волне. Мы хорошо подружились и с заведующей отделением, она мне периодически звонит. Несколько пациентов они присылали, которым тоже сделали вот такую сокращенную операцию, а мы потом ее дополняли. И они звонили и просили: «Заберите, доделайте, чтобы всё было как положено». Это был очень продуктивный и интересный опыт.

— А за годы вашей практики что вы поняли о человеческом организме?

— Это очень сложная система с множественной защитой, заложенной на ошибку, в том числе, врачебную. Нужно очень много приложить усилий, чтобы человека, что называется, убить. Но в то же время есть какие-то критические точки, к которым нужно очень серьезно относиться. Над каждым пациентом нужно задумываться. Очень много нюансов, которые могут повернуть как в одну сторону, так и в другую. Очень важно размышлять, читать и к каждой жалобе прислушиваться.