Стоит ли политикам прислушиваться к требованиям избирателей?

***

Брайан Каплан. Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику. М: ИРИСЭН, 2022

Многое сказано про роль капитала, технократии или популистов в кризисе демократии и проблемах экономики. Гораздо более противоречивым остаётся другой, пушкинский вопрос: почему «народ безмолвствует«? Если граждане способны определить правильный курс, по какой причине у власти раз за разом оказываются недостойные лидеры? Если политическая система не работает (неслучайно почти по всему миру доверие к институтам снижается), то зачем люди ходят на выборы, вместо того чтобы объявить бойкот или забастовку? Можно сколь угодно разоблачать заговоры противника, но его победа означает в первую очередь нашу собственную слабость.

Свой взгляд на проблему предлагает поведенческий экономист из США Брайан Каплан в книге «Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику». Автор пытается доказать, что у людей существуют устойчивые «иррациональные» предпочтения по ключевым политическим вопросам, а демократическая система не даёт гражданам достаточной мотивации тратить время на обучение, то есть замену стереотипов актуальными знаниями. Избранные власти оказываются между молотом и наковальней, пытаясь обеспечить рост, одновременно следуя ошибочным мнениям толпы. К «счастью», массы больше озабочены своими фантазиями о политике, чем реальным положением дел, — а потому у лидеров остаётся пространство для манёвра (впрочем, то же справедливо для лоббистов). Что в итоге спасает демократию от тотальной катастрофы.

Иррациональность взглядов определяется в книги специфическим образом. На основе исследования, проведённого в США в 1996 году, автор сопоставляет усреднённые мнения трёх категорий опрошенных: профессиональных экономистов, всех не-экономистов и «просвещённой публики» из состава не-экономистов. Последняя группа нужна Каплану для того, чтобы защититься от обвинения специалистов по экономике в предвзятости. Мол, если всякий более образованный человек склоняется к тем же выводам, то они истинны. Однако многие учёные вроде историка экономики Хайнца Курца или цитируемого автором Ричарда Талера указывали на господство в академических кругах Соединённых Штатов «экономикса» и неолиберальной парадигмы. Резонно предположить, что не только большинство «рядовых» экономистов, но и вообще все люди с высшим образованием получали именно такие однобокие знания.

Хотя Каплан постоянно делает акцент на наличии диплома (и даже заигрывает с мыслью, что оно может отражать особые умственные способности), на деле «просвещённая публика» выделяется на основании ещё трёх параметров: рост доходов, отсутствие угрозы потери работы и мужской пол. Уильям Дэвис проследил сильную корреляцию между стагнацией или падением доходов у 50% американцев на протяжении последних 40 лет, жалобами на хронические боли и голосованием за Дональда Трампа. Дэниел Сасскинд показал, что рынок труда резко поляризуется на немногих востребованных высококвалифицированных специалистов и многих нестабильных, рутинных работников. Неслучайно соответствующие темы в опросе показали наибольшую пропасть между «всеми», «просвещёнными» и экономистами: речь идёт о реальных группах и принципиально различных жизненных обстоятельствах.

Автор же считает, что его «просвещённая публика» состоит просто из самых умных представителей всех слоёв и классов. Потому более настороженное отношение народа ко всем потенциальным проблемам, неприятие дикого рынка, а также более выраженный пессимизм списываются на невежество и иррациональные стереотипы. Раз теория состоит в устойчивой внутренней природе антилиберальных установок, логично было бы осветить историю вопроса: изменяются ли они со временем? Нико Штер показал, что, хотя люди стабильно ошибаются в количественных оценках (и здесь правда присутствует «предвзятость»), они корректно определяют тенденции: улучшается ли экономический показатель или ухудшается. Характерно, что Каплан отмечает сдвиг в «истинных» воззрениях профессиональных экономистов между 1970 и 2000 годами. Однако затем автор утверждает незыблемость «иррациональности» масс со ссылкой на таких одиозных авторов, как Гюстав Лебон, Эрик Хоффер, Айн Рэнд или Фрэдерик Бастиа.

Книга обходит стороной и главный вопрос — чем же вызвана именно эта «предвзятость» народа, а не какая-то другая (случайная)? Каплан ограничивается парой кратких предположений в стиле естественной подозрительности к стремлению богатых к личной наживе. Вообще, основной проблемой людей оказывается их бескорыстность, эмпатия, забота об общем благе. Избиратели игнорируют понятные им эгоистичные (и даже классовые) интересы, пытаясь проголосовать за самую справедливую программу — но тем самым вступают в зону неизвестного, подверженного психологическим проекциям и идеологизированным фантазиям. Конечно, классы в США никогда не были так оформлены, как в Европе; но многие исследователи и здесь прослеживают относительно недавний сдвиг к бесклассовой технократической политике, совпавший с неолиберализмом (и приведший сегодня не только к широкому разочарованию, но и к кризису 2008 года). Автор же рассматривает ситуацию 2000 года как вечную, не зависящую от системной конъюнктуры.

Тем не менее Каплан остроумно доказывает, почему делать обоснованный выбор в современной демократии — нерационально. Голос отдельного человека (или публичная поддержка звезды) вносит исчезающе малую лепту в итоговый результат; проще говоря, субъективно не имеет значения. Вероятность того, что итоговая политика нанесёт значительный ущерб конкретному избирателю также мизерна. Потому прикладывать значительные усилия, чтобы изучать передовую экономику и политологию, оказывается слишком расточительно. Проще положиться на простые, обобщённые идеологемы либо моральное суждение, приносящее психологическое удовлетворение. Действительно, тезис о «голосе, не имеющем значения», весьма популярен: но, опять же, не распространяется на активную рабочую культуру ХХ века. Закат классовой политики и технократический консенсус элиты на (ограниченном) неолиберализме может объяснить заниженные ожидания от результатов.

Логика автор здесь не противоречит требованиям большей демократии, в смысле изменения её механизмов. Наличие активной профсоюзной борьбы или прямого участия в управлении подтолкнуло бы граждан заниматься в первую очередь близкими им вопросами, а не выбирать между обобщённо-расплывчатыми программами кандидатов, касающимися всего и ничего. Включённость в работу министерств и муниципалитетов решила бы проблему непонятного распределения ответственности по властной иерархии (президент или бояре плохие?), а также помогло отслеживать результаты отдельных решений. Сам Каплан оговаривается, что более конкретное следование классовым интересам улучшит работу государства.

Вместо этого автор предлагает комбинацию мер в духе правых теоретиков элит: избирательный ценз (либо дать несколько голосов умным и богатым; про половой аспект тактично не упоминается), приватизацию (или делегирование управления частным компаниям), пропаганду неолиберализма в школах. В качестве положительного примера приводятся… Финансовые рынки! Якобы на них обладающие наибольшим (инсайдерским, то есть, вообще-то, незаконным) знанием и богатством быстрее набирают позиции и получают большее влияние, чем мелкие посредственности. То есть речь не идёт даже об агрегировании рынком распределённых предпочтений — лишь о праве сильного. К несчастью, эта логика приводит к власти самых беспринципных, особенно в бывшем госсекторе, что хорошо показала Мариана Маццукато.

И здесь нужно подчеркнуть ключевую манипуляцию Каплана: абстрактный взгляд на «общее благо». Например, автор негодует, что люди выбирают протекционизм, чтобы сохранить свои рабочие места; тогда как экономисту ясно, что богатство страны в целом от свободной торговли вырастет. На деле одна отрасль (и её работники) оказывается в абсолютном проигрыше, в то время как выигрывает владелец другой отрасли. Либо, поскольку капиталу (особенно финансовому) легче пересекать границы, чем большинству наёмных рабочих, прибыль получат капиталисты (например, вложившись в иностранные фирмы), а народ и даже государство останутся у разбитого корыта. Представление, будто рынок найдёт каждому проигравшему новое занятие, было подробно опровергнуто нобелевскими лауреатами по экономике Абхиджитом Банерджи и Эстер Дюфло. То, что это новое занятие окажется не менее доходным (даже с поправкой на подешевевшие товары «выигравшей» отрасли), не предполагается даже неолиберальной теорией. Проще говоря, описываемый Капланом разрыв между позицией индивида и общим благом — не искажение восприятия, а реальность. За которой, в духе марксизма, скрывается противостояние одной группы людей (проигравших) с другой (выигравшей). Вспомним опрос американцев, показавший пропасть между «всеми» и «просвещёнными» по вопросу о динамике доходов их домохозяйств. По схожей причине низкие темпы экономического роста в условиях сверхприбылей финансов, IT, растущего неравенства и кризисов воспринимаются народом как принципиальная проблема, а не как, собственно, всего лишь замедлившееся развитие страны.

Итого, хотя Каплан выдвигает несколько интересных идей о том, как люди действуют в ситуации бессилия и пустых разговоров об общем благе, он слишком быстро срывается в планы по установлению диктатуры неолиберальных экономистов, обладающих очередным утопическим проектом, ради красоты которого граждане почему-то не хотят жертвовать собственным благополучием. Вместо серьёзного исследования природы иррационального компонента мы получаем лишь сетования устаревших ультраправых идеологов. Автора не посещает и мысль, что моральные установления могут представлять для человека реальную ценность: как сверхприбыль некоторых капиталистов можно променять на недопущение нищеты, равенство, уверенность в завтрашнем дне?! Впрочем, констатация оторванности гражданина от большей части политического процесса, переводящей политику из практически-рационального русла в нечто более фантазийное, безответственное, — кажется правдоподобной. Однако этот момент нуждается и в более скрупулёзном рассмотрении, и в совершенно ином, более человеколюбивом осмыслении.