Как власть государства сменилась властью финансов – и когда черёд граждан?
* * *
Мариана Маццукато. Ценность всех вещей. Создание и изъятие в мировой экономике. М: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021
Для классических экономистов государство и финансы были силами, поддерживающими развитие производства. К ХХ веку, эпохе империализма, тотальные государства уже создавали с нуля и регулировали нужные им рынки, формировали корпорации и крупные банки. Постепенно, под давлением рабочих и социалистов, государства занялись и широким социальным обеспечением…
Удивительно, что сегодня государственный сектор представляется как скромный «ночной сторож», выпрашивающий у бизнеса деньги буквально в пользу бедных, разбирающийся исключительно с проблемными активами и неспособный даже наладить «эффективное» предоставление гражданам услуг. В то же время финансы (включая сюда не только банки, но и разномастные инвестиционные фонды, управление активами и пр.) стали рассматриваться как сердце и мозг экономики, чьё прикосновение превращает пустыню в цветущий сад. Финансовая система создаёт и «эффективность», и «стабильность» (за счёт страхования и распределения рисков), и поддерживает «инновации» (за счёт чутья на успешные проекты), и «создаёт» прибыль из любого чиха, и вообще является эталоном продуктивности. Не то что промышленность, достигшая потолка своей прибыльности на Западе ещё в 1960-е и теперь никому (кроме популистов) не интересная. И тем более — государство, лишь транжирящее деньги успешных «визионеров» на ленивых бедняков.
Сектор, призванный лишь ускорять оборот капитала и выступать посредником на благо «реальной» экономике, внезапно стал самоцелью. В развитых странах последние десятилетия финансы росли быстрее экономики (ВВП), их доля увеличивалась при снижении доли производства. К 2002 году банки получали 40% общего объёма прибыли корпораций США. Когда цена проезда в автобусе растёт, мы полагаем, что транспортная компания работает неэффективно (или целенаправленно обирает пассажиров). Когда государственное чиновничество разрастается и дорожает, мы требуем от него «оптимизации». Но когда в финансах посредничество и управление не дешевеет, а, наоборот, забирает себе большую и большую долю пирога — почему-то это выставляется как успех (то же, кстати, относится и к интернет-платформам)! При этом в кризис спасать ситуацию приходится государству (и налогоплательщикам), а не получающим баснословные деньги за «принятие рисков» и мнимую «оптимизацию» экономики рыночным финансистам.
Каким образом мы пришли к видению экономики, в котором государство считается неэффективным транжирой, промышленность — недостаточно прибыльной (а потому не ценной) отраслью, а финансовая система восхваляется за сверхприбыли, а не за удешевление и повышение качества её полезных обществу услуг? На этот вопрос старается ответить итало-американская экономистка Мариана Маццукато в книге «Ценность всех вещей. Создание и изъятие в мировой экономике».
Автор обращается к категории «ценности» и представлению о том, кто именно её производит, а кто — лишь изымает (и насколько это оправданно). Участвует ли землевладелец в создании крестьянином или фермером ценности или лишь изымает её часть? А что в случае капиталиста и рабочего? Инвестора, менеджера и рабочего? Маццукато отмечает, что вопрос о ренте играл особую роль и для рыночных теорий: Адам Смит считал, что рынок может быть свободным, только если он освобождён от ренты — усилиями государства! Уже в ХХ веке маржиналисты признавали, что рента если и не отрицает «эффективность» рынка, то толкает его к худшему варианту равновесия.
Тем не менее, по мнению автора, именно маржиналисты, кичившиеся «научностью» своего подхода, уничтожили категорию ценности. Поскольку всё должны решать не люди-управленцы, а рынки (чьи пути неисповедимы), то ценность сводится к цене. Если рынок заплатил за что-то деньги, то уже поэтому «что-то» обладает ценностью!
Этот подход, конечно, оказался удобен политически, потому что снимал вопрос классового деления и эксплуатации: если предприниматель получал деньги, то, значит, он задействовал какой-то свой ресурс и создавал какую-то неочевидную ценность, прямо как и рабочий, и торговец, и банкир, и т. д. Впрочем, как отмечает Маццукато, неявно принимается, что разные люди почему-то обладают разными ресурсами, которые они могут вынести на рынок. У кого-то это инновационные идеи, у кого-то — рабочая сила, а у кого-то — деньги. Вопрос, почему у одного есть только ресурс собственного физического тела, а у другого — капитал (чаще всего, как показывают исследования Oxfam, полученный по наследству), не ставится.
С другой стороны, выхолощенное понимание ценности пригодилось в статистике и Системе национальных счетов (основе ВВП). Суммировать и сравнивать однородные цифры казалось удобным, хотя это и создавало массу неочевидных проблем. В особенности — с государственным сектором, поскольку он не был ориентирован на получение прибыли, и зачастую предоставлял товары и услуги бесплатно или по сниженным ценам, тем самым вкладываясь в общественное богатство. То же касалось долгосрочных инвестиций вроде фундаментальной науки или технологий, выступающих не как готовый потребительский продукт, а как часть других технологий (полупроводники в компьютерах или новые методы анализа). В некоторых пунктах, вроде развития инфраструктуры, подсчёт был совсем запутан: если по государственной дороге семья едет на отдых, то она увеличивает ВВП; если же по ней едет грузовик транспортной компании, то это считается как издержки бизнеса.
Зато включение в ВВП торговли финансовыми инструментами или роста цен на недвижимость позволяло заметно увеличить этот показатель. Получалась абсурдная ситуация, когда просто владеющий квартирой гражданин производил «ценность» и увеличивал ВВП, а государственный врач или учитель эту ценность уничтожал! В целом, как доказывается в книге, сам выбор экономистами и политиками критериев и показателей сильно переоценивал одни отрасли и обесценивал другие, что влияло на направление их развития. Сами государства стали меньше ориентироваться на развитие госсектора (что действительно делало его неэффективным) или помощь рядовым работникам и больше служили «передовому» крупному бизнесу — размывая грань между коррупцией и искренним раболепством.
В частности, государственный сектор стал пытаться перенимать подходы и оценки у бизнеса, отдавать предпочтение частным инвестициям (часто являвшимся кредитами, взятыми через частный банк у того же государства, и только более дорогими) и передаче задач частным подрядчикам (аутсорсинг). Вполне в духе истории бюрократии у Дэвида Грэбера, задействование частников лишь создало новые слои теперь уже частной бюрократии и посредников, требующих свою долю.
Значительная часть книги посвящена анализу того, кто и как получает прибыль в современных передовых секторах: высоких технологиях, фармацевтике и финансах. Если Уле Бьерг в «Как делаются деньги» ёмко показал историю спекуляций и банков, то Маццукато дополняет её инвестиционными и хедж-фондами, управлением активами и другими небанковскими финансовыми организациями, вышедшими на первый план после кризиса 2008 года.
Здесь напрашивается аналогия с популярным мнением, что российский бизнес «проедает» фундамент, заложенный советским государством. Маццукато доказывает, что частные инвесторы входят в игру только на поздних этапах развития технологии, так что основные потери и риски новых открытий до сих пор несёт на себе государство. Например, Кремниевая долина первоначально была военным центром, и перевод её на частные потребительские рельсы обширно подготавливался государством: первую местную венчурную компанию возглавили бывшие генералы, для привлечения средств была создана упрощённая фондовая биржа NASDAQ, IT-компании пользовались результатами государственных исследований полупроводников, ёмкой памяти, компактности и даже графического пользовательского интерфейса! Ещё хуже ситуация в фармацевтике, где исследователи и правительственные проверки выявили, что себестоимость разработки и выпуска лекарств может быть в сотни раз ниже их рыночной цены — при том, что подавляющая часть лежащих в основе препаратов научных открытий до сих пор производится государственными учреждениями!
Совсем грубое «проедание» обнаруживается в сфере управления активами и прямом инвестировании: среднее время владения акциями в США упало с нескольких лет в Х веке до 2 месяцев в 2008 году и 22 секунд (!!!) в 2011 году. Обычная стратегия инвестиционных фондов строится на том, чтобы взять кредит, купить на него реальную компанию, перевести кредит не купленную компанию, вытянуть из неё максимум средств через дивиденды и перепродать. Даже у крупнейших компаний США, учитывающихся в индексе S&P 500, с 2003 по 2012 год 37% доходов ушло на дивиденды и 54% — на обратный выкуп акций (по сути, разовые дивиденды для конкретных инвесторов, заодно повышающие цену акций). И лишь 9% доходов оставалось на инвестиции в развитие компании. У семи из десяти компаний с крупнейшим объёмом обратного выкупа в США на выкуп и дивиденды уходило более 100% (!) дохода,
Логично предположить, что развитие финансовой или технологичной «ренты» не ограничивается изъятием неадекватно большой доли экономического роста. Хотя в тех же США доля инвестиций бизнеса в ВВП бьёт исторические антирекорды. Мы имеем дело с буквальным уничтожением и разграблением имеющихся богатств ради сиюминутного обогащения! Отдельная ирония — в том, что на Западе, как и в России, распространена практика разделения госкомпаний на «хорошие» и «плохие» куски, когда «хорошие» приватизируются, а «плохие» оставляются на попечение государства. В конечном счёте разорённые «инвесторами» компании и их сотрудники также ложатся на плечи государства и общества.
Всё это подводит к старой марксистской проблеме: противоречию общественного характера производства и частного присвоения. Маццукато показывает, что из всех формально участвующих в создании ценности сторон почти все доходы уходят самой сомнительной — краткосрочным частным акционерам (вернее, обслуживающему их фонду, через комиссии и проценты забирающему большую часть прибыли) и посредникам. Вклад государства как координатора общественных усилий, берущего на себя реальные риски (в том числе спасающего прогоревших финансистов), двигающего науку и создающего инфраструктуру, никак не вознаграждается. То же относится и к рядовым работникам, даже в инновациях играющим не последнюю роль (можно вспомнить массовое изобретательство и рацпредложения в СССР). Акционеры рассматривают других людей как производственный ресурс или помеху, в то время как они являются полноценными участниками процесса, которых также нужно стимулировать.
В плане позитивных предложений Маццукато наталкивается на те же противоречия, что и идеолог центризма Пол Коллиер. С одной стороны, несмотря на согласие с критикой Маркса, капитализм надо сохранить. Государство и широкая общественность должны поставить смелые стратегические цели, определить, что по отношению к ним является ценным, и дальше перекраивать рынки под этот курс. Предполагается, что всё, попадающее под категорию ренты, нужно ограничивать и наказывать — а в остальной экономике развивать параллельно частный и государственный сектор (не боясь «вытеснить» капиталистов), стараясь создавать частно-государственные партнёрства и создавая лучшие условия для стратегически важных отраслей.
С другой стороны, нужно, чтобы во владении частными компаниями адекватную долю имели не только акционеры, но и рабочие, и представители государства и общества! Государство должно каким-то образом координировать разные отрасли ради создания новых сложных технологий, при этом принуждая пользующихся господдержкой частников брать на себя убыточные, но общественно важные проекты. Наконец, Маццукато замечает, что в конечном итоге центром власти должны быть не большой бизнес или большое государство, а рядовой гражданин —
В общем, непонятно, что в таком случае остаётся от капитализма? Скорее речь идёт о каком-то кооперативистском государстве, где капиталистам почему-то обещают оставить особую долю пирога, но по факту оттесняют от управления. Логично, что на следующем этапе особый класс (или скорее уже сословие) капиталистов с его привилегиями должны упразднить. Чем этот план легче в сравнении с переходом к коммунизму — решительно непонятно. Разве что из-за иной, как бы «капиталистической» риторики?
Пожалуй, в этом и заключается прелесть книги: разговор о ценности, особенно если он избегает «рубить сплеча» (например, отказывая в правах занятым в сфере потребительских услуг) и адресует к демократическому решению о том, что ценно, а что нет — в итоге приходит к преодолению капитализма. В отличие от как бы центриста Коллиера, Маццукато явно не боится такого вывода — хотя и не хочет делать его в открытую.