1.

Тяжелые мысли витий об "умирании политики", "смерти политического", "снижении гражданских чувств", "равнодушии общества" впору заносить в Книгу рекордов. По числу искренних и одномоментных их повторений, по исторической глубине и географической широте - им нет равных. Они банальны в равной степени и для цивилизованной Европы, и для не очень цивилизованных других мест. Стершиеся, как пятак, своей стертостью они скоро поспорят с жалобами на "падение нравов" и "испорченную молодежь", бывшими свежими еще в Древнем Египте.

Теперь, при, кажется, более эффективном режиме, когда чуть ли не прямо из официальных уст звучат формулы "управляемой демократии", мысли русского политического класса привычно тянутся к банальности: новый государь потягивает удила, парламентарии голосуют по пейджерной команде из Кремля, либералы из СПС рискуют не преодолеть пятипроцентный барьер.

Мысли не держатся взаперти - и над Родиной разносится рыдание: "нас не слушают и не любят, это значит, что политика умерла". Традиционное для политической риторики противопоставление свободы и власти, и традиционное же уподобление политической риторики - политической практике, традиционное для России отчленение самодостаточной политической игры от, казалось бы, защищаемых ею социально-экономических интересов масс, - все это, разумеется, не новость. Но вот чтобы так, под впечатлением от "падения нравов", сожалеть о "смерти политического" - это уже трогательно и интересно.

Статусный социолог Л.Седов, чьими аналитическими устами привыкла говорить с массой немассовая цифирь опросов ВЦИОМ, чье толкование цифр считается адекватным резюмированием "первичной правды" об общественных процессах, выступил со статьей о том, как общественное мнение россиян оценивает итоги года и как после этих оценок россиян следует называть: Л.Седов. Общественное мнение россиян о событиях января 2002 года и об итогах года минувшего (По результатам опросов ВЦИОМ...) // Полит.Ру. 11 февраля 2002: www.polit.ru/documents/470259.html.

Вот что получается: 22 января 2002 года власть закрыла телеканал ТВ-6, на котором (на деньги Б.Березовского) вещала телевизионная команда Е.Киселева после того как она была вынуждена (властью) покинуть канал НТВ, где вещала на деньги В.Гусинского, ныне находящегося, как и Б.Березовский, в политической эмиграции. ВЦИОМ попытался узнать у населения: есть ли политический смысл в этом событии? К сожалению Л.Седова, только 27% опрошенных увидели политический смысл и только 11% испытали возмущение фактом (вдвое меньше, чем были возмущены историей с НТВ). Сожаление Л.Седова вызывает сожаление и воспоминание о референдуме 17 марта 1991, когда 75% советских людей проголосовало за сохранение СССР, чтобы уже, например, 1 декабря того же года 91% жителей Украины проголосовал за независимость от СССР. И не удивительно - ибо вопросы, сформулированные советской властью 17 марта, были на редкость идеологичны и звучали примерно так: "хотите ли Вы погибнуть в болезнях, голоде, разрухе, рассеянии и размозжить наш великий Союз?" или "хотите жить долго, счастливо, зажиточно и сохранить вековое единство нашего великого Союза?"

Точно так же сегодня ВЦИОМ, даже не попросив предварительно россиян составить список значимых для них политических событий, предложил им порефлексировать вокруг закрытия ТВ-6 - при том, что канал вовсе не смотрело 35% респондентов, а его политические передачи, т.е. то, что формально составляет политический смысл закрытия канала, регулярно смотрело всего 9%. Ясно, что реагировать с каким-то особым возмущением на политический и экономический проигрыш сотрудников В.Гусинского и Б.Березовского, давно переставших быть игроками отечественной сцены, население не смогло. И вместо того, чтобы посетовать на самих социологов, приставших к массе с вопросом, особая интересность которого массе не очевидна, Л.Седов категорически заключил: "Приведенные данные рисуют довольно плачевную картину состояния российского гражданского общества, не проявившего даже малой толики готовности сопротивляться опасной тенденции подавления независимых каналов информации. (...) дело возрождения военно-политического воспитания вместо объективного информирования людей можно считать вполне перспективным". В этом категорическом резюме привлекает серия года натяжек и понятийных подмен, достойных референдума 17 марта 1991 и очевидная несоциологическому глазу.

Во-первых, даже возмущение закрытием ТВ-6 не равно готовности "сопротивляться тенденции" - не только потому, что формы "сопротивления тенденции" не произнесены, но и потому, что сам ВЦИОМ проводит жесткую грань между возмущением и готовностью к публичному протесту. Я имею в виду его многолетние опросы, в которых неизменно раздельно выясняется: (а) возможны ли массовые социальные протесты? - и (б) вы сами приняли бы участие в таких протестах?

Во-вторых, непонятно, почему социолог называет частный телеканал политически и экономически отчаянно ангажированных В.Гусинского и Б.Березовского - "независимым"? В "мыслящей части страны", как говорит Л.Седов, отнюдь нет консенсуса относительно того, что "независимость" - это неизбежное следствие сотрудничества с бывшими ельцинскими олигархами, сегодня конфликтующими с Путиным, а вчера конфликтовавшими с соседями и между собой, сама суть бизнеса которых была построена на их монопольном статусе, административных преференциях и жестких ограничениях свободы слова во вверенных им СМИ. И уже тем более нет такого консенсуса в "немыслящей части" народа, преобладающей среди опрошенных.

В-третьих, неясно, почему работу "независимых" сотрудников В.Гусинского и Б.Березовского социолог автоматически уподобляет "объективному информированию людей": ведь, кажется, объективность эта (а) хотя бы в силу особенностей человеческой природы невозможна и (б) не была и не могла быть ни политической, ни экономической задачей указанных лиц.

В-четвертых, удивительно, что единственной альтернативой каналу ТВ-6 называется "возрождение военно-политического воспитания". Впрочем, что в нем такого уж предосудительного - в условиях мировой борьбы во главе с США с мировым терроризмом. Во всяком случае, военно-политическое воспитание в России, к несчастью, еще не достигло того накала, какового оно достигло в США.

Наконец, в-пятых, кем, когда и насколько убедительно с научной точки зрения была выстроена принимаемая Л.Седовым за аксиому прямая связь между степенью народного возмущения неудачами сотрудников Б.Березовского и В.Гусинского - и уровнем развития в России гражданского общества? Некоторую связь этого общества с эгоистическими, шкурными, грязными, служащими не столько "информированию", сколько сведению счетов и вымогательству денег, СМИ, становящимися, в конечном счете, частью плюралистического разнообразия, отрицать конечно нельзя. Но чтобы столь мифологическая прямая связь гражданственности и Е.Киселева утверждалась с видимой опорой на данные социологической науки - просто удивительно.

А когда данные науки (т.е. опрос ВЦИОМ) твердят, что "в стране идет медленное пополнение верхушки "среднего класса"", что, по мнению населения, положение с "возможностью свободно высказывать свое мнение" скорее улучшилось (26%), нежели ухудшилось (19%), Л.Седов не скрывает недовольства (наукой? населением?): "Как ни странно, но, несмотря на все гонения на независимые СМИ, в общественном мнении продолжает сохраняться положительный баланс оценок положения со свободой слова и деятельности СМИ..."

И здесь прорывается что-то совершенно нелиберальное, негражданственное, даже что-то латентно социалистическое, планово-централизованное и распределительное: "Особенно большие сдвиги в положительную сторону люди видят в сфере наполнения прилавков потребительскими товарами. Но... "видит око, да зуб неймет" - и большинство граждан жалуется на несправедливость в распределении". Казалось бы: вот она, материальная основа рыночной свободы и конкуренции, вот они стимулы и объекты для гражданственного попечения (ведь большинство людей никогда не будет довольно своим материальным положением). Но это неизбежное недовольство печальник гражданственности по-советски привычно и по-марксистски сочувственно называет "несправедливостью в распределении", словно в распределении справедливость возможна. Потому-то в подкладке сетований Л.Седова о "плачевной картине состояния российского гражданского общества" сквозит не либеральная страсть к свободе и производству, а антирыночная, советская страсть "правильно распределять"; не создавать равные шансы, а напротив, отстаивать любой ценой монополию "мыслящей части", немыслимую без особого доступа к распределению.

Странное дело - но для аналитика из ВЦИОМ само существо гражданского общества, противостоящего власти, нечувствительным образом сводится, смешно сказать, к деятельности ТВ-6. Его не волнует ни экономическая, ни политическая свобода как условия реализации частных или групповых интересов и независимой самодеятельности. Его волнует власть над населением. Для него нет общества вне власти, толкуемой им сколь угодно широко, и поэтому все его апелляции к гражданственности - суть лишь апелляции к еще одному инструменту одной из властных групп, которой он симпатизирует. Именно это с очевидностью следует из комментария Л.Седова к ответам масс на вопрос "Какую роль играют сейчас в жизни России...", на деле характеризующие представления людей о факторах и авторитетных инстанциях их социальной жизни. Вот что он пишет по этому поводу: "А как вообще устроена в России власть и что изменилось в этом устройстве?..."

По мнению Л.Седова (или всего ВЦИОМ, сформулировавшего перечень предложенных ответов), власть - это не только президент, правительство (и армия), парламент (и партии), губернаторы (о третьей ветви власти - суде - либеральный ВЦИОМ и не вспомнил), но и - олигархи, СМИ, директора предприятий, профсоюзы, интеллигенция (!!!). Такое представление о власти излагает отнюдь не "немыслящая" масса, для которой и местный бандит - начальник, а просвещенный аналитик. И согласно этому просвещенному мнению, фальшивые "профсоюзы" и зыбкая в определении "интеллигенция" - власть? И ни СМИ, ни церковь, ни директора, ни олигархи, наконец, - вся эта реальная, а не изображенная в рекламном ролике о Е.Киселеве как о "духовном образе России", частная и клановая, экономическая, политическая, социальная, религиозная гражданственность (чье оцененное массами влияние весьма высоко) - отнюдь не имеет отношения к "гражданскому обществу"? Их влияние - не факторы свободы? Их борьба за свои интересы - не содержание гражданской жизни и самой что ни на есть подлинной политики?

Л.Седов видит иное: "Вся вторая половина января прошла под знаком события, взволновавшего если не всю страну (ну ведь знаем уже, что не всю! - М.К.), то, во всяком случае, мыслящую ее часть, озабоченную положением свободы слова в стране и - более широко - явными признаками усиливающегося наступления властных и силовых структур на политические, экономические и информационные свободы граждан. Речь идет о закрытии канала ТВ-6..."

Мне часто кажется, что собственная идеологическая деятельность аналитиков ВЦИОМ, с непременной легкостью упаковывающаяся в данные его социологических опросов (которые, к счастью, к идеологиям пристегиваются плохо), еще чуть-чуть - и не остановится на изображении буйной части "яблочного" электората или избирателей СПС в качестве "мыслящей" элиты, не остановится на признании команды Е.Киселева квинтэссенцией гражданских ценностей и свобод... Кажется, недалек тот час, когда читатель, открыв новое сочинение вциомовского аналитика С., или аналитика Г., или аналитика Д., узнает, что теперь не сотрудники Е.Киселева, а они сами, аналитики С., Г. и Д., - квинтэссенции и ипостаси гражданских ценностей и свобод в России.

И, не дай Бог, случится у аналитиков мелкая какая-нибудь полемика с представителем жилкоммунхоза или профсоюзов ("власти") - и оный представитель как-либо временно ограничит волеизъявление аналитиков... Тогда точно - гражданское общество у нас пропало. И политика умерла.

2.

Справедливости ради надо сказать, что, добросовестное или не очень, описанное социологически-идеологическое убеждение в "умирании гражданственности" и сопутствующей ей политики, распространено не только в среде бескорыстных поклонников телевизионной пропаганды.

И более серьезные люди - из тех, кто формирует политические и экономические решения, сам строит свой бизнес на развитии политических институтов - склонны находить в актуальности факторы неизбежного "умирания политического" в России. Они говорят о том, что президентская власть все менее нуждается в политическом торге с олигархами, региональными вождями и федеральными лоббистами - и уже совсем более не нуждается в каком-либо торге с политическими партиями. Что сила общественного воздействия на власть через СМИ резко уменьшилась, а механизма реализации массовых экономических интересов так и не появилось. Что на смену кумовским и земляческим кланам или беспринципным "семьям", оставлявшим простор для "гражданской" карьеры, пришли корпоративные сообщества; на смену свердловским, чубайсовским и березовским - последние поколения советского КГБ.

При этом серьезные люди, выросшие в эконом-политических деятелей отнюдь не на просторах представительной демократии, испробовавшие по мере взросления объятия многих легальных и нелегальных банд, научившиеся извлекать особую ренту из специфических условий "управляемой демократии", - теперь, когда возможности информационного шантажа власти сократились, а убойная сила "политических рисков" (политических инструментов конкуренции) бизнеса снизилась, притворно сетуют на "глухоту власти". Они почему-то не хотят признать, что и для власти теперь профессионально прозрачны и методы информационных наездов, и заказушная природа крупнейших национальных СМИ, по прейскуранту торгующих "общественным мнением" в упаковке желтого примитива (ярчайший пример - желтый гигант "Комсомольская правда"). Они почему-то забыли (хотя по-прежнему прекрасно понимают), что сколь-нибудь самопроизвольного воздействия общественности через СМИ почти не было даже в медовую эпоху межолигархических "информационных войн" 1996-1998 годов. Напротив, практически все внятные, преследующие четко сформулированные цели, имеющие четкого адресата воздействия "медийно-общественные" кампании - были результатами усилий все тех же олигархов, вождей и лоббистов, были ими щедро оплачены и использованы не в общественных, а в своих личных или клановых интересах.

Гражданственными реками вытекают публицистические слезы о слабом развитии отечественной партийности. При этом уж кому, как не серьезным людям, хорошо знающим цены на самые высокие места в партийных списках, депутатские запросы, судебные решения, "беспристрастность" избиркомов и т.п., - очевидно, что настоящая политическая партия, с реальным членством (свыше 300 тысяч человек) и партийной жизнью, в России одна - КПРФ. Все остальные - лишь формы частного бизнеса: ЗАО "Яблоко", ООО "Союз правых сил", Некоммерческое партнерство "Единая Россия", с гендиректорами, штатом, процветающим внутрикорпоративным воровством, практикой "кормлений", "откатов" и инсайдерских сделок, - абсолютно без активистов, партийной массы, хоть чуть-чуть на деле превышающей число штатников, внештатников или временно работающих по договору. И высокий минимум численности и представленности партий в регионах, введенные современным федеральным законодательством - не более чем экономическая, а не политическая мера, касающаяся способности хозяев партий покупать необходимое число индивидуальных данных на фальшивых партийцев. Некоммунистическая партийность - плоть от плоти современной серой экономики, выводящей в долларовую тень все наличные платежи, на рыночных условиях (как правило, "в черную") покупающей любовь СМИ и корректно оформленные подписи на предвыборных подписных листах. И только тогда гражданственная забота о некоммунистической партийности обретет свой нефальшивый и искренний смысл, когда многоликие "благотворители" отодвинут на второй план свои личные цели, которые они ставят партийному инструментарию, избрав приоритетами цели политические, экономические и социальные. Когда, легко сказать, шкурные личные интересы согласуются со шкурными коллективными.

Ярко помню проникнутую болью речь руководителя регионального отделения на ликвидационном съезде одного из "движений", которому было приказано слиться в "Единую Россию". Партийцу не хотелось "сливаться": там, дома, вокруг плохонького отделения в полтора активиста, у него был выстроен устойчивый и легальный бизнес, от которого теперь - в силу астрономически далекой от него необходимости "единения" - он должен был отказаться.

В нормальных условиях так и использовать бы многочисленным сторонникам "свои" думские партии в качестве "крыши" для деловых или общественных интересов. Но реально одномоментная связь электората с электоральными фикциями - не позволяет партиям стать настоящими структурами представительной власти. И не делает их действительными представителями тех, кто, в силу опыта или убеждений, приводит к власти очередную бюрократически-бизнесовую "схему" (т.е. легальную форму нелегального бизнеса) под именем "Яблока", СПС или "Единства". Супротив этой конкретики "судьбоносные" президентские выборы, приносящие победу непредсказуемому одному, а подрядчикам - лишь мелкие воровские удовольствия, конечно, в наименьшей степени связаны с "интересами". И когда левые и либералы с высоты "схем" судят президентские выборы за "безыдейность", за самодостаточность мифологических формул, обрабатывающих сознание масс, за злонамеренное истребление политики как соревнования интересов - в угоду "судьбоносности", - они, конечно, правы. Но правы лишь отчасти.

Правы в том, что современная верховная власть в России, заслонившись "судьбоносностью" от шкурной повседневности, не служит и не может служить прямой выгоде масс. Не создает, не терпит настоящей партийности, выходящей за рамки вполне прагматического манипулирования законодательным процессом. Не любит частных экономических интересов. Равнодушна к "разоблачительной" активности СМИ, диктуемой не только участием в заказных "медиа-кампаниях", но и реальной борьбой с бесконечными русскими безобразиями. Строга к региональным вождям, блестяще овладевшим законной тактикой апелляции к воле избирателей. Одним словом, не любит политики.

Однако нестыковка и фальшь антипутинской гражданской обеспокоенности витий в другом: какие бы идейные платформы ни принимали партийные силы, какие бы ни декларировали они смены курсов - опору на средний класс, опору на молодежь, на интеллигенцию, - бюрократически-бизнесовые "схемы" сами точно так же совершенно не нуждаются в открытой политике, в каждый ответственный момент предпочитая лоббизм, паркетный сговор или просто продажу. Мифологически, медийно и рекламно организованная "социальная опора" для них - не политический ресурс, а тяжелая статья расходов, непосильная без хозяйского участия спонсоров. Ежедневные интересы масс для них, вспоминающих о своей партийной принадлежности лишь по пейджерному свистку, - совершенно непосильная, невыносимая ноша. Из ежевыборных социологических исследований они видят сугубо демографический характер своих электоратов, но даже грозящие им гибелью смена и уход поколений не могут заставить их пошевелиться, повернуться к обществу не "схемой", а "интересами".

Это их политическая смерть столь зловонна, что еще заставляет кого-то в искреннем переживании поддерживать разговоры о "смерти политического". Там же, где уже никем не контролируемые массовые политические инстинкты вырываются на волю из-под бюрократических институтов, им уже ничто не может помешать диктовать свои мутные, знакомо мифологические правила на знакомо "антиполитическом" языке. Это "схемы" давно лишились внятного политического и общественного языка. Улица безъязыкая не исчезала и не исчезает, глядя мимо политики "схем".

Казалось бы, еще вчера не хотели иметь ничего общего с традиционной политикой активисты 1968 года, "зеленые" и т.п.. Но демография вылечила их. Еще год назад (в Давосе) антиглобализм был неконвенционален, неполитичен, бессмысленен, но сегодня (на мировом экономическом форуме в Нью-Йорке) антиглобализм уже общественно легитимен и почти уже политкорректен. Так каждый раз социальное меняет, как змея кожу, свое политическое. Чтобы вновь мучиться от тесноты.

3.

Растущее общественное презрение к практической российской политике в том виде, как она реализуется в деятельности думских фракций, политических партий и особенно - в деятельности череды "партий власти", выработало щадящую и политкорректную лексику, в которой безотказный бюрократический восторг околовластных партийцев стыдливо именуется "технологичным", а их идейное бесстыдство и интеллектуальное ничтожество - "деидеологизацией".

При этом очевидно, что кремлёвские авторы новых фракционно-партийных проектов в Госдуме и вне ее - люди, несомненно, умные и идеологические не глухие. Очевидно, что вытесняя с помощью бессмысленной и жестко контролируемой массы фальш-фракций, фальш-партий, фальш-депутатов из современного российского парламентаризма демшизно-коммунистический континуум 1990-х годов, они преследовали совершенно благие цели - сделать максимально осуществимым в рамках действующей Конституции и минимально компромиссным в рамках современной политической практики проект новых реформ. Реформ постъельцинской эпохи, времени "возвращения дыхания и сознания". Ясно, что для дыхания и сознания полезней прямой массаж сердца и искусственное дыхание изо рта в рот, - но такая "контролируемая демократия" мало считается со сломанными ради выживания ребрами. И ребра политической самодеятельности сломаны, и фальшивые протезы ребер, все эти "Единые России", "Партии жизни" и "Народные депутаты", неизбежно отторгаются организмом.

Тот факт, что из всех федеральных политических институтов общественный организм не отторгает и ценит лишь президентско-премьерскую верхушку, в упор не различая контролируемые ею парламентские стада, можно, конечно, при желании назвать "консолидацией вокруг президента". Можно на этом успокоиться и начать жить. Но - инфраструктуры такой консолидации нет, политические институты пусты, и оживленный прямым массажем труп отечественной партийности не стоит. Даже обставленный медийными подпорками, спонсорскими деньгами, доверием власти - этот зомби не стоит и стоять не будет. Поэтому - для политического процесса и перспектив - даже фантастически высокий рейтинг президента, "консолидат" и "деидеологет", вытоптавший вокруг него даже саму возможность самостоятельной партийной игры, бесполезен. Эта не та консолидация, что может быть существенна для практической политики, как не может быть существенна для ежедневной политической работы такая, например, консенсуальная для общества вещь, как любовь к детям и родителям.

Ты, например, любишь Родину и желаешь ей добра, критически болеешь за президента и выдаешь ему некий кредит, - а на твою любовь громоздится с телеэкранов какой-нибудь Беспалов, неспособный связать одну мысль с двумя буквами, и тщится консолидировать...

В таких условиях логично ждать электоральной катастрофы, ожидающей всех вышеупомянутых фальш-партийных зомби. Логично задуматься над тем, кто же именно присвоит освобождаемую ими электоральную взвесь, лояльную к власти, но дезориентированную ее неудачными партийными экспериментами. И здесь, в политическом "низу", под президентом, особенно - в регионах, политическое размежевание не только неизбежно, - оно уже состоялось. Региональные выборы, в период 1996-2000 годов пережившие шок жесткой, во многом внешней и принудительной "консолидации" вокруг "крепких хозяйственников", "генералов" и "путинцев", уже сейчас демонстрируют возвращение симпатий масс к коммунистам, а в перспективе - к "неконструктивным" популистам и новому поколению левых. Очевидно, что не будь вполне определенных усилий губернаторов в "работе" над бюллетенями, в регионах "партия власти" просто бы испарилась.

Особенно ярким и чувствительным будет поражение тех, кто числит себя "путинцами" и "партией власти", на выборах в Законодательное собрание Петербурга, где особенности петербургского парламентаризма, по-видимому, похоронят "Единую Россию" и возродят интеллигентских критиков власти. И страна с оторопью будет взирать на смерть "партии власти" на родине президента и ее кадровое бессилие - в "кузнице кадров".

В таком раскладе любая идеологическая определенность будет, несомненно, выигрышней идеологического ничтожества "партии власти", таким оригинальным способом претворившей идеологическую "равноудаленность" президента. Но идейная и электоральная катастрофа, происходящая с "партией власти", открывает перспективы не только традиционным ее оппонентам, так или иначе принадлежащим к федеральному контексту. Гораздо серьезнее стимулируемый этой катастрофой рост региональных, традиционно ксенофобских движений, их все более очевидный успех - например, в Краснодарском и Красноярском краях или даже в Санкт-Петербурге. Превратив федеральную законодательную вертикаль в тупой инструмент для решения тактических задач, федеральная исполнительная власть политически ушла из регионов, оставив их на попечение, как правило, слабых, неавторитетных и неэффективных руководителей федеральных округов, вся глубина неадекватности которых сполна проявилась в согласованных и пролоббированных ими кандидатурах новых членов Совета Федерации: где клан сменился кланчиком, феодал - авторитетом.

Каким бы странным ни может это показаться в Москве, "технологичность" и "деидеологизация" публичной власти не интересуют ни электоральные массы, ни играющую с ними оппозицию. Их реальность давно уже преодолела "технический" уровень, за которым - чистое поле для идеологического блицкрига. Социальная маргинализация и нищета целых регионов, финансовые потоки, сконцентрированные в руках уже независимых от местного населения бандитов и иноземцев, - делают "село" безраздельной вотчиной тех, кто лично, исходя из собственных приоритетов, "рисует" результаты голосования. Свершившаяся низовая кадровая революция, бюджетно-энергетический коллапс муниципалитетов, ксенофобия, замкнутый региональный политический класс, социальная некомпетентность трансрегиональных компаний - делают "город" опорой глубокоэшелонированной оппозиции федеральной власти.

В их подкладке - реальное бремя выживания, тяжесть которого для регионов только выросла тогда, когда центр достиг бюджетного профицита. В их жизненных интересах - именно то, что, в своем фанаберическом увлечении паркетной политикой в пределах Садового кольца, не способны и не будут способны даже сформулировать многочисленные "партии власти", просто-напросто отсутствующие в региональном пространстве - там, где новый режим встретит растущее органическое, кулацкое сопротивление. Сопротивление, которое режим сам простимулировал, позволив щедринским кадрам во главе федеральных округов дискредитировать саму федеральную альтернативу традиционному региональному феодализму. Сопротивление, которое сам наделил невысказанным еще пафосом, заменив "низовую", примитивную, шкурную, кулацкую, глубоко пережитую "идеологию" - идейной "нейтральностью" продажного бюрократа. Но место идей пустым не бывает.

4.

Классик американской славистики, десятилетия назад сформулировавший самый что ни на есть рыночный и банальный взгляд на русскую цивилизацию XIX-XX веков, автор наконец переведенного в России труда "Икона и топор", по счастливому совпадению - директор Библиотеки Конгресса США и стратегический советник американских корпораций по русским вопросам, Джеймс Биллингтон в недавнем интервью "Вестнику Европы" не скрывал досады. Ведь, чтобы конкретно ни думал и ни писал бы Биллингтон о России и русской культуре, его личный бизнес и личная судьба прямо зависят от степени заинтересованности Соединенных Штатов или американских инвесторов в том, что происходит в России и что значит для понимания происходящего русская культура. Тогда, давно, когда "Икона и топор" впервые увидела свет, заинтересованность США в толковании смыслов своего противника по "холодной войне" была велика и очевидна. Теперь, после победы США в "холодной войне", сделавшей возможным перевод и издание труда в России, заинтересованность американского государства исчезла, а задачу стимулировать заинтересованность бизнеса взвалил на себя Биллингтон, советник корпораций, для коих одно движение бровью в сторону российского рынка, измеряемое несколькими миллиардами, ничего не стоит.

Мы редко задумываемся над культурной ролью "холодной войны" или высокорисковых американских инвестиций в emerging markets, подобные России: но на деле каждый акт такой войны и каждый миллиард таких инвестиций - это хлеб для славистов. Изучай они жизнь Петра Струве, как Ричард Пайпс, лирику Анны Ахматовой, как Строб Тэлботт, или "Икону и топор", как Джеймс Биллингтон, - всё одно: интересы дела призовут их немедленно знать и формулировать все, что касается СССР и России, разоружения, группировок в политбюро или в окружении президента. В один из таких моментов мой знакомый британский славист превратился из исследователя философии Семена Франка в лектора по проблемам российского нефтяного рынка.

Так вот, Биллингтон с досадой сообщил русским читателям, что не смог убедить американские корпорации вкладывать деньги в Россию.

Необходимо заметить, что, как бы велики ни были эти корпорации, их действительные возможности к инвестированию прямо и непосредственно зависят от факторов, которые иначе как "культурогенными" назвать трудно. В каждом случае они должны своим собственникам или инвесторам кратко, на двух страницах и пяти слайдах, доложить: почему, как скоро и в каком количестве. В такой ситуации решение о расходовании денег в России зависит не от советника, Биллингтона, а от телевидения и газет: от тех, кто формирует мнение рядовых американцев, пополняющих деньгами пенсионно-инвестиционные фонды, или рядовых собственников, рискующих своей прибылью.

И причина советнической неудачи Биллингтона не в том, что Россия ужасна и нестабильна - нестабильности и ужасу традиционно соответствуют не только высокие риски, но и высокая норма прибыли, законная награда рейнджеров, которым всё равно: Москва или Бангкок.

Причину своей неудачи Биллингтон объяснил так: Россия, конечно, не бином Ньютона, вещь для американских инвесторов все более и более понятная, но американцам в России не видится и не хватает главного - пафоса и перспектив. Американцы, привыкшие с пафосом и особым романтически-риторическим напряжением переживать любую историю, в России не могут найти себе нового, сформулированного до предельно внятной мультипликационной интриги, большого культурного масштаба, "дикого Запада". Да, объясняет им Биллингтон, в России есть своя "дикая Сибирь". Но нет для них в этой Сибири позитивного, понятного, конвертируемого содержания. И потому - нет американских денег. И не нужна в былых имперских размерах русистика, повествующая про икону и про топор.

Мы можем, разумеется, дезавуировать утверждения Биллингтона, оспорить железный закон инвестиций в emerging markets и усомниться в существовании американских пенсионеров, но главное, в чем трудно что-либо возразить адвокату вдохновляющей Сибири, - это в том, что в России сегодня действительно трудно найти внятный внешнему взору культурно-исторический пафос. Есть упорно вменяемые ей инерционные "имперские амбиции", есть "путинский прагматический национализм", есть столь же тревожащие трибуны западных зрителей желание и возможность экономически вернуть себе политическое пространство СССР, - одним словом, налицо жажда реванша, реакция "возвращения".

Но не видно того, ради чего мы хотим этого "возвращения", в чем больший, не частный, не самозащитный смысл утверждения нашего государственного, национального и культурного достоинства.

Можно и нужно отстаивать свои не только художественно, лево-либерально понимаемые "национальные интересы" (в таком виде сводимые к недостижимому "личному щастию граждан"), но и национальные интересы в их прагматическом и лапидарном смысле, преподносимом нам Западом (в виде экономической и дипломатической силы). Но бессмысленно подстёгивать свое слабое и потому грубое и продажное государство, жёстко гнать его в окопы защитников национальных интересов, когда нации нет, а есть лишь национальные корпорации, вся доблесть которых состоит в скупке собственности в сопредельных государствах - в то время как их российский корпоративный персонал мыкается в нищете и несправедливости. Смешно вменять государству внешнеполитические национальные задачи, не имея национального консенсуса и сложившейся идентичности внутри страны.

Конечно, родившаяся в результате ли исторических катастроф или культурно-религиозных усилий элиты, живая национальная идентичность - вполне реалистическая перспектива. Но состоявшаяся языковая идентичность, патриотическая солидарность, сознание единства исторической судьбы, - всего лишь желаемое, не всегда достижимое благо, а не самоцель. Точно так же не может быть самоцелью и формирование конфессиональной идентичности. Кощунственно само подчинение религиозных потребностей человека каким бы то ни было "интересам", превращение современного воцерковления людей в православии, исламе, иудаизме - в самодостаточную задачу этнического или культурного самоопределения. Словно не решения своей личной судьбы и не следования справедливости ищет в вере человек, а поверхностной инициации как члена даже самой достойнейшей паствы.

Глупо говорить об этнической или конфессиональной идентичности как основе "национальных интересов", когда в обыденной жизни та и другая чаще служат слепой самозащите в примитивных конфликтах, отходя в тень там, где требуется не риторическая "любовь к дальнему", а практическая солидарность с ближним.

Не церковная лояльность, а капитализм, не этническая археология, а ответственная свобода - вот настоящая, требующая серьезного, не риторического человеческого самоопределения среда, в которой только и может родиться современная "русская национальность". Пока русская культурно-историческая и языковая нация заигрывает то с имперским мифом, то с былой имперской территорией, то с мучительно оживающим православием, оставляя в стороне задачи простейшей обыденной этики, не может быть и речи о формировании сколь-нибудь устойчивых консенсуальных "интересов".

Историческая память - прекрасная вещь, но в главном своем она есть не более чем требование национальной свободы. И чем она теперь, после достижения этой свободы, может нам помочь? Чем помогла историческая память о конфликтах с Россией полякам, латышам, эстонцам - теперь, после их национального освобождения, когда их обыденное сосуществование с русскими должно быть основано на принципах права и справедливости, а не ксенофобии? Чем помогла русским историческая память о родстве с Украиной теперь, когда "родственное" высокомерие или назойливая любовь русских к Украине-матери - в равной степени - есть лишь насильственное, принудительное возвращение сегодняшних украинцев к уже остывшему прошлому, которому живой народ почему-то должен принести себя в жертву. Пусть уж лучше древнерусская история пожертвует собой ради нынешнего национального самочувствия украинцев.

Историческая память, то есть национальная свобода, которую - при бессознательном или недобросовестном сопротивлении Запада - начала демонстрировать миру Россия, все еще заплетающимся языком формулируя свои национальные интересы, - это много, это очень много для тех, кто изнутри коммунизма даже не надеялся дожить до освобождения. Но этого уже недостаточно теперь, когда и антикоммунистические комплексы требуют перевода, и политико-экономическая свобода - не лозунг, а трудная обыденность. Можно сколько угодно укреплять национальный дух героическим прошлым и радоваться поднимающемуся государству, но с этим нельзя жить. Догматическое поминание исторических ценностей Родины, патриотическая лояльность, признание себя верными сынами церкви - безусловно, большое достижение. Но все это категорически далеко от практической этики современного человека, который принужден ежедневно делать нравственный выбор между крайностями эффективности и справедливости, эгоизмом личной свободы и бременем общего блага, омерзительным парламентаризмом и духоподъемной представительной демократией.

Можно родиться и оставаться русским патриотом, но жить "профессиональным патриотом" морально нельзя. Такого переживания своей судьбы мы почти не видим в России. Как точно говорит арт-критик Андрей Ковалев, "по части символического капитала за нами числятся колоссальные долги - пора честно объявлять дефолт". Русские культурные достижения давно уже не принадлежат только России и нам глупо претендовать на исключительно владение этим наследием и изображать из себя единственных их толкователей.

Ибо наши культурное качество, исторические масштабы и перспективы риторически выхолощены до скороговорки, а нового содержания и пафоса не приобретено. Ибо новое место в мире не может быть нам кем-то указано, оно может быть только приобретено нашими собственными усилиями. Лично пережито и лично разрешено.