Директор белгородской школы № 42 Николай Бутов по своей основной специальности учитель истории. Считает, что педагог должен всему обучать ребёнка на личном примере.

После начала СВО ситуация со школьным образованием в Белгороде резко изменилась. Теперь родители доверяют педагогам не только обучение детей, но и их безопасность.

Во время массированного обстрела Белгорода 30 декабря 2023 года сестру жены Бутова, стоявшую на остановке, посекло осколками. Один из очевидцев обернулся, побежал к ней, потом развернулся, чтобы убежать, затем опять побежал к пострадавшей… В этой внутренней борьбе в итоге победило желание спасти ближнего. Николай тогда спросил себя: «А я смог бы перебороть животный страх и спасти кого-то?» Через полтора месяца у него появился ответ.

Во время массированной атаки ВСУ 15 февраля 2024 года кассетный боеприпас от РСЗО упал на стадион школы, где в этот момент гуляли люди. Бутов одним из первых бросился оказывать помощь ещё до приезда скорой. Его действия спасли жизнь одной из пострадавших.

Николай до сих пор не может сдержать слёз, когда делится воспоминаниями о том дне. Но тогда, сразу после обстрела молодой директор собрал совещание и переделал всю систему защиты в своей школе: сократил время движения из классов в безопасную зону с 3 минут до 20 секунд — теперь этого достаточно, чтобы выжить при ракетных обстрелах.

В интервью главному редактору ИА Регнум Николай рассказал, что действовал на автомате. Если бы стал думать и рассуждать, помочь никому точно не смог бы. Бутов детально описал меры безопасности, которые приняла школа № 42. А также пояснил, какие ошибки родителей и учителей могут стать фатальными и почему нынешнее поколение детей никак нельзя назвать потерянным. А еще как учитель истории Николай Бутов поделился своим видением национальной идеи русского народа — соборности и коллективизма.

Бей, беги или умри

— Николай Петрович, как вы вообще узнали, что на стадионе что-то происходит?

— У нас был дистант в этот день. Я из своего кабинета вел уроки. Один из учеников, который проживал в Дубовом (частный сектор с южной стороны Белгорода, откуда чаще всего летит) услышал мощный взрыв и передал всем, кто был подключён к уроку. Дескать, «ого, как бабахнуло». А где-то через три секунды произошёл взрыв уже здесь.

Я закричал детям: «Всем в укрытие». Обычно они знают, что это ванная комната или туалет. В этот момент как раз закричала вахтёр по громкой связи: всем в укрытие. В школе тогда находились человек 50 коллектива: учителя, которые вели уроки, и техперсонал. Я тоже выбежал из школы в убежище — в подвал.

Встал на входе в укрытие. Дождался, пока все спустятся, и сам сделал шаг по направлению к спуску. Был мощный взрыв. Школа на насыпи построена, и прям задрожали окна внутреннего двора. Грохот такой стоял. И я понял, что прилетело совсем близко. Когда прилетело и когда сбивают — это совершенно разные звуки.

Я не успел ещё спуститься. Пощупал карманы — у меня не было мобильного телефона. Побежал и вернулся за ним к себе в кабинет. А окна из кабинета выходят на стадион. И я увидел, что там стояла коляска и лежали люди.

Схватил маленькую тактическую аптечку, которая в кабинете была, на ходу накинул куртку и побежал туда.

Я место прилета увидел только тогда, когда был на стадионе. Как получилось? Я выскочил. Было прохладно, и на ходу пытался накинуть и застегнуть куртку. Бежал как в последний раз.

— А вы хоть понимали, куда вы бежите?

— Я понимал, что людям нужна помощь. Если они лежат, значит, скорее всего, у них там кровотечение или еще какое-то ранение. И на тот момент, когда я смотрел, там никого, кроме них, не было. Там просто лежали люди.

— Взрослые или дети?

— Дети, коляска и люди взрослые. Женщина в такой яркой горчичной куртке.

В общем, до входа на стадион было приличное расстояние, почти километр. И вот я бежал. И когда выбежал и начал бежать под своими окнами, увидел, что стёкла лежат на асфальте. На ходу окинул верх школы и понял, что стёкла сильно посекло. Побежал дальше.

В детском блоке от взрывной волны окно выдавило наружу, и оно висело прямо над этой дорожкой. Я туда забежал. И там был парнишка. Я его знал. Он учился, наверное, на 3–4 курса младше меня в университете. Он схватил меня за плечи (не узнал) и кричал: «Помогите, там женщина умирает». Я побежал дальше.

А на стадионе стояла синяя сторожка. Небольшая, как строительный вагончик. Я туда забежал. Там сидела женщина. У неё было в крови и в грязи лицо. И она так постанывала. Я с ней начал разговаривать, но у неё такой был стеклянный взгляд — взгляд в никуда. Скорее всего, у неё была контузия.

В этот момент и парнишка этот забежал. Говорит: «У нее ранение плеча». Я обратил внимание, что у нее на куртке было небольшое пятно крови. Подумал: «Ну какое здесь ранение». А когда снял с нее куртку, увидел в плече отверстие. Наверное, полтора-два сантиметра. Оттуда текла кровь. У неё половина всего тела была в крови. И штаны в крови, и куртка в крови изнутри. Куртка была с синтепоном, поэтому кровь впиталась. И это отверстие было всего в двух сантиметрах от сонной артерии. Ей просто повезло.

Схватил бинт, зубами разорвал упаковку и начал сразу бинтовать её. Бинт не держался… Поэтому восьмёркой через две подмышки плотно забинтовал. Жгут было не наложить.

— А вы умели?

— Ну да.

Знаете, моя жена всегда говорит, что есть три типа реакции на стресс: бей, беги или умри. Вот у меня было что-то между «бей» и «беги». Мобилизация была максимальной. Я абсолютно хладнокровно бинтовал, как будто делаю это каждый день.

Единственное, что когда у меня вначале повязка слазила, нужно было зацепиться и придержать. Я не помню лиц абсолютно ни одного человека в тот день. Хотя пытаюсь их для себя возобновить и часто вспоминаю про эту ситуацию. Зашёл просто откуда-то мужчина, схватил женщину за плечо, начал держать, и мы начали с ним бинтовать.

Когда я её забинтовал, говорю: «Пожалуйста, сидите, ждите, я позову помощь».

Выбежал из сторожки, держа в уме, что там еще коляска стоит. Побежал в том направлении. Там уже стояла скорая. Оказывали помощь частично. Там была еще одна тяжелораненая бабушка, которая гуляла с двумя детьми. На тот момент уже прибежала её дочь или невестка, не знаю точно.

И вот это, наверное, был самый тяжёлый момент во всей этой истории. Она шла ко мне навстречу, у неё по обеим рукам текла кровь, она держала ребёнка и говорила: «Помогите».

А фельдшер выглянул из машины и машет мне — «нет, уже не помочь». Она увидела это, а потом так сползла, села и начала плакать. И на фоне всей этой истории в неотложке лежали двое детей и просто истошно кричали.

— Это одни из самых жутких кадров, что я смотрела за свою жизнь. Никогда не забуду, как они маленькие лежали на асфальте там и звали на помощь.

— Они уже лежали в скорой, с ними фельдшер, он говорил: «Всё будет нормально, ты будешь жить, всё будет хорошо». Я понял, что помощь оказывают. Увидел, что там за этой машиной бабуля лежала. Это бабушка этих двух детей, с которыми она гуляла. У неё было ранение бедра и брюшной полости. Там уже был фельдшер, была женщина какая-то, дай бог ей здоровья, с мужчиной.

Подошли еще люди — фельдшеры. Начали оказывать помощь. И я понял, что до бабули, которая там, в сторожке, очередь нескоро дойдет, потому что здесь всего одна скорая, двое раненых детей и тяжело раненая женщина. Думаю: «Побегу, попутку поймаю. На машине её довезут». И вот я добежал до ворот, и в этот момент уже приехала машина МЧС.

Я встал на дороге, машу. Водитель остановился. Мужики выпрыгнули, побежали к месту падения снаряда.

Выла сирена в этот момент. На секунду какое-то такое чувство страха все-таки проскочило. Инстинкт самосохранения сработал. Тем не менее побежал сначала сюда, потом вернулся обратно, поймал эту машину, посадили бабушку. Ее повезли во 2-ю городскую.

Потом я уже вернулся сюда, к тяжелораненой женщине. В этот момент уже подъехала скорая. Я шел, а она подъезжала. Детей перегрузили в реанимацию и повезли в областную.

Вот этой бабушке нужно было накладывать шину на ногу, потому что, оказывается, ей перебило бедренную кость. Я подошел. Там уже было достаточно людей. Был молодой парень из теробороны. Парень спрашивает: «Шину накладывать умеете?» Я говорю: «Умею». Подбежала фельдшер, мы развернули шину, вдвоем с этим парнем в четыре руки взяли ее ногу, приподняли, подсунули туда шину и начали прибинтовывать её к ноге.

Рациональное и единственно верное

В этот момент уже приехал губернатор, мэр — все первые лица были на месте.

И был еще один страшный момент.

Поодаль лежала женщина. Ей никто не оказывал помощь. И она лежала в неестественной позе. Понятно, что без признаков жизни. И в этот момент, когда я сидел на корточках, голову поднял и увидел, что в 10 метрах от нас лежал скальп. Осознание всей серьёзности ситуации наступает в этот момент. Знаете, это такая своего рода русская рулетка. Вряд ли она собиралась умирать, судя по тому, что она здоровьем занималась на стадионе.

— Когда женщина к вам вышла с ребёнком, я понимаю, что это всё очень жалко. Что вы почувствовали, когда вам фельдшер вот так показал головой?

— Насколько хрупкая человеческая жизнь. (Плачет.)

— Часто думаете об этом дне?

— Эта травма, наверное, для меня ещё не проработана до конца. Я понимаю, что сделал всё, что мог. Прямой моей вины в том, что произошло, нет. Единственное, это такой ресурсный день для меня.

Вообще первый обстрел нашего города произошел 30 декабря 2023 года. Мы с женой были дома. Живем на краю Харгоры — ближе к центру. И обстреливали в основном центр. А у нее сестра работает в зубной поликлинике. И прямо перед обстрелом она вышла со смены, пришла на остановку, и прилетел снаряд. Ей оторвало палец, и посекло всю полностью. Там стояло много людей, но посекло только её. И она, как мне жена рассказывала, упала и начала звать на помощь.

Мужик побежал сначала, потом повернулся, потом опять побежал, потом опять повернулся: смотрел на неё и не смог убежать. Её спасли только потому, что этот мужик не прошёл мимо.

И я, наверное, на протяжении всего января думал: «Смогу ли я перебороть в себе этот животный страх самосохранения? Если кому-то нужна помощь, смогу ли я её оказать?»

То ли я на себя накликал, то ли мне дали ответы на вопросы, которые мы Вселенной направляем. Вот я спросил Вселенную, смогу ли оказать помощь. В тот день смог.

— При этом когда вы из школы выбегали, вы же неосознанно это делали. Вы же не говорили себе: «А вот в результате я могу».

— Ну да, это потом уже. Просто я запрос во Вселенную отправил, ситуация со мной произошла, ответ получил.

— Вы уже потом, когда отошли от стресса, подумали: «Значит, я смог»?

— Вообще потом получилось как…

Мы этой женщине замотали ногу, погрузили её. Я вспомнил, что у меня в школе посеченные окна. Я вроде бы помнил, что все спустились, но была опасность, что вдруг кто-то в кабинете засел и решил не спускаться. И я побежал обратно. И отчетливо помню завуча. Зашел и увидел ее. А у меня были руки и лицо в крови. И такие черные-черные синяки. Я белый был. И она на меня так испуганно смотрела. Говорит: «С вами все хорошо?» Я говорю: Со мной всё хорошо».

— А как вы объясняете эту способность преодолеть животный страх? Откуда она в человеке? Вы так красочно рассказали о мужчине, которому страшно. Он делает шаг вперед, потом шаг назад, потом опять шаг вперед, чтобы помочь. То есть что-то в нём побеждает.

— То, про что я вам и говорил. Мы же говорим о том, что мы же люди. Есть же выражение «человек с большой буквы». Мы говорим так о людях, которые готовы к состраданию, к помощи. Которые делают это не для оценки окружающих, а потому что по-другому не могут.

— Это наше биологическое свойство или это что-то нам данное в виде какого-то духовного дара?

— Всё вместе. Понятно, что это воспитание прежде всего.

Меня определённое время воспитывал дедушка. Я самый младший внук. Он умер довольно рано, когда мне было 13 лет. Но я запомнил, что это был человек широкой души. И мама мне тоже всегда говорила: «Если есть возможность помочь, надо помогать».

У меня были ноги-руки и была аптечка. Если бы я включил рациональный подход и начал в этот момент думать, «бежать — не бежать», я никому бы не помог. Там еще сирена не прекращала выть. То есть не было времени подумать: осознанно раскидать все за и против. Есть буквально минута.

Это история, заложенная внутри.

— То есть это чувство, из которого человек преодолевает животный страх — это воспитание?

— Это воспитание. Можешь помочь — помоги.

Мы с одноклассниками входили в «Российский союз молодёжи», когда он только начинался. И у нас был учитель, которая это движение активно продвигала. Мы там ходили старикам помогать, для детского дома представление разыгрывали с ростовыми куклами, еще что-то такое делали. А сегодня я смотрю и понимаю, что прежде всего все стараются оценивать какие-то дивиденды. И молодёжь тоже.

Посмотрите на конкурсное движение. Ведь сейчас огромная мотивация участвовать в них. Какие-то материальные вещи, поездки, встречи. А еще 20 лет назад, когда я учился в школе, ничего этого не было. Не сказать, что меня мотивировали при помощи каких-то материальных вещей. Максимум могли грамоту вручить на сцене и сказать, что я молодец. Но нам хватало этого.

Не сказать, что прям все принимали участие в этом, но в основной массе хватало.

И если бы чувство, которое сподвигло меня на мой поступок, было рациональным, это было бы из разряда «нужно — не нужно» и еще оценку давать. Ситуация сложилась так, что я не оставил себе времени для решения. Подумал, что это единственно верное.

Я старался ответить себе на вопрос: «Почему я туда побежал?» Я же вообще рациональный человек. Стараюсь везде найти какую-то логику. А ведь это было абсолютно нерациональное решение. Со всех позиций.

У меня трёхлетний ребёнок. Жена в декрете. Зачем мне надо было бежать туда, когда ещё воет сирена, когда ты находишься в метре от подвала, где ты точно уцелеешь? Это глупо с точки зрения рационального. Но с точки зрения человеческих ценностей и морали — единственно верное решение.

Это, наверное, нас отличает издревле. У нас же многие вещи происходят нерационально. У нас национальная идея, скорее, душевная такая. Если посмотреть на истоки, то мы стараемся исходить из глубоко моральных вещей. Возьмем даже советское и постсоветское время. У меня семья была не шибко зажиточная. Тем не менее у них своя пасека была и ещё что-то. То есть идея коллективизма и соборности присутствовала.

После такой ситуации происходит абсолютная переоценка ценностей. Раньше ты боялся проверок, опоздать на встречу и прочей мишуры. А сейчас ты смотришь на 70-летнюю старушку, которая погибла, занимаясь скандинавской ходьбой на стадионе. Она погибла не от старости, а от того, что так произошло. Ты понимаешь, что самое ценное — это жизнь.

Ты пришел сюда с одним — с жизнью. И уходишь без всего.

— Так вот понимание, что самое ценное — это жизнь, наоборот, должно сделать человека трусливым или более рациональным. Он уже, как вы, не должен бежать на крик о помощи. Он должен думать: «Так, если я сейчас побегу, я жизнь потеряю. Ну-ка, я еще подожду, подумаю». Как тогда это сочетается?

— Это то, о чем я говорил вначале. Иррациональное побеждает рациональное. Иррациональное — это корни. Рациональное — это то, что сверху.

— Корни — это что-то генетическое?

— Нет. Это воспитание.

— Традиция и воспитание?

— Да. Традиция семьи у нас такая — помогай ближнему.

Национальная идея

— Вы говорили, что соборность — это наша национальная идея. Неужели у нас есть национальная идея?

— Она есть.

К сожалению, я, наверное, застал тот промежуток времени, когда мы шли не в ту сторону развития национальной идеи. И так сложилось, что это пришлось на период моей школы: конец 1990-х — начало 2000-х. Это всё-таки переломный момент для нас. Мы топили за всё проевропейское.

Хотя мы же с вами читали советскую и дореволюционную литературу. И мы говорим о том, что у нас сотни людей, которые на своих местах всегда готовы были идти на подвиг. Это не обязательно спасение жизни. Кто-то в шахте как Стаханов шёл на подвиг. Это тоже своего рода подвиг, потому что человек перевыполнил норму и дал понимание, что силы человека безграничны.

Это же наша национальная идея. Мы первые в космосе, мы победили фашизм. И победили его не каждый отдельно, а именно вместе, сообща. Идея соборности.

А теперь возьмем моего отца. Несмотря на то что его молодость тоже пришлась на 1990-е и 2000-е, у них там были крепкие дружественные связи. Но вот эта дорога в никуда постепенно и их разрушила.

Даже элементарная традиция — отмечать Новый год. Помню, как в детстве мы собирались большой семьёй, когда были тёти, дяди и куча братьев. Но постепенно мы пришли к тому, что в 2012 или 2013 году встречали Новый год втроём дома (мама, папа и я). И чувствую ли я себя не на своём месте от этого? Конечно, чувствую.

Хотя друзья меня, конечно, сильно поддержали во всей этой истории. Мы с ними говорили о том, что все-таки пришли к тому, что без помощи друг другу не выжить сейчас. С одной стороны, это тяжёлая ситуация для жизни. А, с другой стороны, эта околофронтовая ситуация позволяет людям открыться по-новому.

— Вы учитель истории. Какое событие в истории России для вас является наиболее яркой иллюстрацией этой нашей национальной идеи соборности?

— Я очень люблю советские плакаты и советские песни. Одна из моих любимых песен — «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».

Честно вам скажу, до пережитой ситуации я не был сентиментальным. Кадры Великой Отечественной, конечно, вызывали у меня определенные чувства, но это не происходило так открыто. Я их мог обуздать. А после того, что произошло, когда ты прочувствовался всей этой историей, песня «Вставай, страна огромная» — это как раз отражение той самой соборности, о которой я вам говорю.

— Считается, что в Советском Союзе не было Бога. А когда формировалась эта наша традиционная русская соборность, там всё-таки очень глубоко всё пронизывал Бог.

— Знаете, как вы это ни назовите (коллективизмом, Союзом Советских Социалистических Республик, союзом народов), а смысл — тот же самый. Смысл соборности и союза как такового. Ведь соборность так или иначе — это союз. Союз даже самого себя. Союз души и тела, союз соседа с соседом и так далее.

Поскольку дедушка мой был пропитан этими идеями, я как-то нашел у него устав ЦК КПСС. Маленькая красная книжка с его наградами. Он у меня был победитель соцсоревнований и ветеран труда. Я эту книжку открыл, а там устав. Всё сухо и скромно.

А потом, когда мы как-то в кабинетах убирали (я тогда был в восьмом классе), я открыл шкаф. Внизу ведро, а вверху какие-то книжки старые. Я взял книжку с полки. «Основы марксистской философии». Конечно, тогда на уровне восьмого класса мне тяжело было читать это, потому что там было всё довольно сложно. Но идея ведь простая. «От каждого по возможностям, каждому по потребностям». В чём смысл? Отдай, сколько можешь, возьми, сколько нужно. Почему нет?

20 секунд на спасение

— Правильно ли я понимаю, что вы со стадиона не пошли домой, а вернулись в школу?

— Я побежал в школу. Потом, спустя, наверное, 15 минут, когда вернулся в школу, у меня сел телефон — разрядился на морозе. Ко мне подходит заведующая столовой и спрашивает: «А вы не дома были?» Я говорю: «А что дома?» Она: «Так у вас рядом с домом в магазин прилетел снаряд РСЗО. Там погибло 10 человек сразу»…

Сразу позвонил жене. Сказала, что сидит в школе в подвале в укрытии с ребёнком…

То есть часть людей вообще подумали, что я поехал домой, потому что начали приходить новости в телеграм-каналах, что прилетело по магазину. Основная масса знает, что я там живу. И когда мы вернулись, половина людей ещё сидела в подвале, хотя уже прошло полчаса или сколько времени. Я зашёл и сказал им: «Слушайте, мы морально к такому не готовы».

Завхоз потом приехал. Зашел ко мне в кабинет. Я ему говорю: «Вы должны сделать всё, чтобы не потребовалось оказывать помощь. Давайте что-то придумывать. Потому что от «баха» до прилета было примерно 30 секунд».

— Это очень мало.

— Да. А у нас при двух этажах спуск в укрытие занимал 2–3 минуты. Наверху «кассета» на сантиметр крен сделала и упала во внутренний двор. А внутренний двор — это все лестницы. По лестницам нельзя двигаться.

В общем, мы сели с завхозом. Потом еще подключился преподаватель ОБЖ. Стали продумывать каждую зону.

— Это в тот же день?

— В тот же день. Это был четверг.

В пятницу мы выходили в очный формат обучения. Из тысячи учеников вышло сто. Потом, конечно, через недельку-две начало восстанавливаться.

Но мы в субботу переделали все зоны безопасности. И как только началось очное обучение… Правда, оно недолго длилось, потому что перед выборами начался сущий ад. Здесь, наверное, ни одного целого дома нет. В каждый дом то беспилотник, то ракета, то на верхние этажи прилетало.

И когда в первый раз нам пришлось эвакуироваться и мы вышли в зону безопасности за 20 секунд, я сказал, что всё работает. И это работает по сей день.

То есть когда у нас были потом ракетные обстрелы и так далее, дети просто за секунды выходят в эти коридоры. Закрываются все двери, они садятся под глухие стены и там около пяти минут находятся.

Тогда характер обстрелов был другим. Объявили ракетную опасность, и буквально через 10–20 секунд начинаются взрывы. То есть это либо начинает отрабатывать ПВО, либо уже начинаются прилёты. И наша задача — быстрее уйти от окон.

Прямое попадание, наверное, ни одно здание не выдержит. Хотя у нашего неплохие шансы есть. Не дай бог, конечно.

И мы не учились весь прошлый год на третьем этаже. Я встречался с родителями и говорю: «Поймите, что они не успеют спрятаться».

Это и есть переоценка ценностей. Самая главная задача, чтобы дети остались целы и невредимы. Это то, что прожито собственным опытом. Да, я ездил и видел школы, разбитые в приграничье, но это вообще не сравнится с теми пережитыми чувствами и с сегодняшней моей внутренней мотивацией.

Закрытые окна в блоке шестилеток, о которых я вам говорил — это же тоже про внутреннюю мотивацию. То есть это нужно где-то найти, как-то «заморочиться».

Но самое главное, я очень благодарен завхозу, моему заместителю по АХЧ и его команде. В этих начинаниях они меня поддерживают на все 100%. Никогда никто из них не задаёт вопросов, а зачем это делать.

Знаете, многие спрашивают: «Зачем вы сложили стену из кирпича возле окна?» Мы закрыли стену, чтобы пути следования к безопасной зоне тоже были безопасными. Потому что когда мы ушли на второй дистант перед выборами президента, от первого хлопка до взрывов на земле было всего 6–7 секунд. То есть характер обстрелов еще сильнее ужесточился. В связи с этим меня радовало лишь одно — мы готовы больше, чем на 80%. Всё, что могли сделать, мы сделали.

Потом еще кто-то из родителей начал жаловаться, что в безопасных зонах нет посадочных мест. Это было сделано, чтобы как можно больше детей могло поместиться в них разово — сократить путь следования. Самое главное, что у нас есть — это время. Мы время выигрываем. А то, что они постоят 10–15 минут — нестрашно.

А когда длинный характер обстрелов был, мы оборудовали там места, сосредоточили их по всем зонам. Всего хватило. Все были напоены и накормлены. Но в моменты острой опасности ни о каких удобствах речи быть не может. Пусть хоть на руках стоят, хоть на турнике висят. Основная задача — сохранить жизнь и здоровье.

— Уточните, пожалуйста, ещё раз, какие основные меры безопасности вы приняли?

— Мы минимизировали поход от кабинета до безопасной зоны.

Первое. У нас есть три кабинета, которые проходят самый долгий путь — 15 секунд. Все остальные уходят ещё раньше — 10 секунд. Когда «бахает», мотивация резко у всех повышается. Они выходят ещё быстрее.

Второе. По-другому рассредоточили аптечки. Мы не стали размещать их в безопасных зонах. У нас есть кабинеты, которые находятся рядом с безопасными зонами. В них стоят большие аптечки. Учитель, который выходит из кабинета, берет с собой аптечку. И даже если он по каким-то причинам ее не взял, то при кратковременном, чередующемся обстреле из этого кабинета аптечку можно достать.

Третье. Перераспределили пути следования. Если раньше у нас была задействована одна часть лестниц, мы их рассредоточили. То есть даже дети, которые находятся непосредственно в зоне безопасности (кабинет открываешь — и ты в зоне), все равно проделывают какой-то путь, чтобы для других детей тоже было место.

Мы поставили для себя золотой стандарт в 20 секунд. И в этот золотой стандарт мы влезаем.

Четвертое. Чуть позже построили кирпичную стену возле окон. Мешки с песком с южной стороны заменили на бетонные блоки. Раньше было заложено всё доверха, но взрывной волной окна просто повыдавливало. Окна сейчас там поменяли. Сейчас они пластиковые, а до этого были деревянные.

Пятое. У нас по полтора-два жгута на человека и много аптечек. Я знаю своих коллег, но, наверное, нигде из близлежащих школ нет такого количества. Как только у нас вся эта волна пошла, мы всё это отдельно закупали по наименованиям и потом сами аптечки комплектовали. Они у нас в прозрачных боксах, чтобы можно было сразу увидеть, что в ней есть.

И ещё из такого определённого ноу-хау — вот эти короткие алгоритмы действий и навигация. Везде написано «не забудь аптечку», «сделай то», «сделай это». Вроде бы надоедает, но это работает.

Воспитание

— Как ребёнку объяснить, и что такое национальная идея, и почему надо любить Родину? Ведь к ним уже не придёшь на урок и не скажешь: «Дорогой, надо любить Родину». Это, наверное, надо как-то вносить в ребёнка не столько на уроках патриотизма, сколько постоянно на каждом предмете. И как, на ваш взгляд, вообще объяснять ребёнку, что такое соборность? Как с ним не говорить тезисами?

— У меня есть близкий друг. Мы детей водим в один садик. Он как-то мне сказал: «Как бы там кто-то из злопыхателей ни говорил «что за идея, петь гимн», я считаю, что это правильно».

Я вижу, как мой трёхгодовалый ребёнок, с которым я учил слова гимна, поёт его. Меня спрашивают воспитатели с удивлением: «Ого, он у вас в три года гимн поёт». Я говорю: «А что в этом плохого?»

То есть к исполнению гимна у него не будет отторжения. У него есть понимание, что слова там довольно глубокие. Он мне задает вопросы: «Папа, а что такое Отечество?» И по таким отдельным моментам спрашивает: «А что это, а как это?» Стараюсь ему это объяснять с малых лет.

То есть ему это не воспитатель объясняет, а я. Потому что в референтной группе я нахожусь, а не воспитатель. Та же самая история и со школой, и с учителями. Я ни в коем случае не умаляю нашей ценности и важности в воспитании, но мы же всё с вами понимаем, насколько важна именно семейная ценность.

Обратите внимание, когда я даже говорил про ситуацию, которую пережил, то это всё из семьи исходило. То есть у меня в каком-то глубоком младенческом возрасте было заложено это зерно, которое потом проросло через года. И мы говорим с вами о том, что недооценивали долгое время. А сейчас возвращается переоценка ценности семейного воспитания.

Вот сейчас я с родителями говорю в том числе. Говорю нашим детям, что они самые лучшие и что у них всё получится. Говорю это с одной простой позицией: чтобы они не сомневались в себе. Потому что вот этот момент переломный, когда ты думаешь, помогать тебе или спасать свою жизнь — это же про внутреннее сомнение.

Как я вижу, мы всё равно рано или поздно к этому придём. Хотелось бы, чтобы это произошло рано, и хотелось бы, чтобы это произошло не из-за того, что нас загнали в угол, а из-за того, что мы понимаем, что мы идём в этот угол. Чтобы где-то далеко-далеко на подходе к этому углу мы бы поняли, что единственное, что нас отличает от основной европейской цивилизации — это то, что у нас ещё есть понятие коллектива, дружбы, семьи и всего остального.

И если мы уйдём от этой повсеместной коммерции и придём всё-таки к какому-то здоровому альтруизму, у нас всё получится.

Это важно не на уроках, а на местах. Дома. Сидя на диване, читая книгу, обедая на кухне, разговаривая между собой.

Когда у нас с родителями возникают какие-то сложности, я сразу спрашиваю: «А вы давно разговаривали со своим ребёнком?» Знаете, у нас долгое время смеялись, когда комик Алексей Щербаков сказал: «Я одел, обул, постриг — на этом моя история закончилась. Вы, школа, должны обучать». Но это же не так. До шести-семи лет ребёнок же уже что-то должен уметь. И когда отец думает, что не будет с ним разговаривать, потому что он маленький, орёт, и вообще с ним неинтересно, то я потом общаюсь с отцами 16–17-летних подростков, которые говорят: «Да я вообще не могу с ним ничего сделать». Подождите. Если вы не можете с ним ничего сделать, что я могу с ним сделать? Вы же самый близкий ему человек. Вы должны взывать к каким-то чувствам.

Вообще у меня был интересный опыт. У меня был сложный класс, над которым я брал шефство. Там были ребята, которые в том числе стояли на учёте и вообще очень плохо себя вели. Но я вам скажу, что у них была огромная потребность в этом самом коллективизме и соборности. Когда они понимают, что мне, чужому человеку, по сути, не всё равно на них, они всегда приходят на помощь.

Я приходил в одну школу к ребятам в восьмом классе и в шутку говорил: «Здравствуйте, товарищи капиталисты». И как-то раз одна девчонка не выдержала и говорит: «Подождите, почему мы капиталисты? Я всё-таки прочитала — мы коммунисты». Я говорю: «Слушайте, интересно. А что самое главное?» И кто-то кричит: «Мир, труд май!» Это еще семь лет назад было. Говорю: «Так, мир есть, май есть. Завтра берем грабли и приходим». Я эту фразу просто уронил и забыл. На следующий день прихожу в белой рубашке и в брюках, а на первом этаже стоят мётлы, грабли и лопаты. Я тогда завучем был. Захожу в кабинет, а они ко мне: «Ну что, субботник будет или нет?»

То есть это не так давно было. И сейчас этим ребятам около 20 лет. А у нас говорят, что это якобы самое потерянное поколение.

Я и учителям говорю, что нужен личный пример. Я всегда выхожу на все субботники с ребятами. Когда ты стоишь надзирателем и говоришь: «Вот здесь подмети», — это не то. Нужно личным примером.

— А сколько лет вы уже в школе?

— В этой три. А вообще десять лет в этом году образовалось.

— После начала СВО, когда родители доверили учителю своих детей уже по-другому (не только обучение, но и безопасность), ваше мировоззрение учителя от этого поменялось?

— Я бы сказал, что после ковида и начала СВО поменялось отношение родителей к школе. Вот это ощущение, что «мой ребенок самый особенный, а вы все против него», немножко отошло на второй план. Не у всех, но всё-таки отошло. А моё мировоззрение кардинально изменилось в том числе потому, что я стал осознавать всю ответственность не только за то, что я говорю, а в принципе за любое своё действие. Я понимаю, что любая моя недоделка или халатность на месте может вылиться в ещё больший коллапс какой-то или трагедию. И учителям я говорю о том же самом.

Когда мы увидели эти информационные войны, когда промывают голову, и ребята, ещё не окрепшие умы, идут, делают и потом только понимают, что они наделали. Я учителям говорю: «Нельзя сказать, что это в чистом виде наша недоработка. Но мы являемся соучастниками этого всего. И если мы с вами где-то «прохалявили», это еще будет иметь колоссальные последствия. Даже не сегодня».

Элементарно. Есть учителя плюс-минус 50 лет. Я им говорю: «Вы понимаете, что эти дети будут, по сути, докармливать вас в старости? И если вы им сейчас не заложите правильные ценности, не будете им говорить о том, что нужно помогать друг другу, что насилие — это плохо и что нужно быть добрее друг к другу, — у вас будут проблемы».

С началом СВО переосмысление мировоззрения учительского, директорского, административного в целом — оно присутствует. Переосмысление родительской общественности тоже присутствует. Есть понимание, что дети — это наше будущее.