В самые отчаянные часы августа 2024 года, когда Суджу захватывала армия противника, множество людей проявили себя совершенно героически, эвакуируя горожан и — под обстрелами и взрывами — возвращаясь за новыми.

Иван Шилов ИА Регнум

Одним из первых и самых бесстрашных спасателей стал настоятель Троицкого храма о. Евгений (Шестопалов). Сперва он прятал детей в церкви, потом неутомимо вывозил в безопасные места. Иных прихожан о. Евгения уже нет в живых.

О. Евгений рассказал главному редактору ИА Регнум Марине Ахмедовой о пережитом — и о том, как пытался объяснить себе все происходившее. Как вели себя люди в оккупации? Почему верующему человеку легче выжить в экстремальных условиях? Как избавить душу от ненависти? И каково это — служить в храме, в подполе которого — останки нескольких сотен жертв страшной войны?

Не страх, но недоумение

— Друзья, добрый день. Сегодня мы, наконец, в гостях у батюшки, у которого я очень хотела побывать еще с августа прошлого лета. Но это было невозможно, потому что он находился в Судже во время наступления ВСУ. Это отец Евгений, настоятель Троицкого храма в Судже.

Отец Евгений, у меня вопросы самые простые. Как для вас началось наступление?

— Скажу основные вещи. В три часа ночи, с пятого на шестое, зазвучала сирена. Хотя мы давно привыкли к звукам сирен, взрывов, пролету беспилотников, мы встали сразу с чувством, что что-то происходит не то. Четыре дома сгорело в июне месяце — это была, видимо, пристрелка. И действительно, начались прилеты непосредственно вокруг храма. Часов в 6 утра мы вышли, дети со мной. Посмотрели на разрушенные дома возле санэпидемстанции, пообщались с соседями. И решили взять метлу, подмести улицу. Потому что было все засыпано, проехать на машине уже было нельзя: стекла, гвозди, доски, камни.

И у нас было такое благое намерение: подмести улицу.

— Чтобы уехать?

— Нет, просто навести порядок. Никто не собирался уезжать. Я сел в машину, объехал город. Мы увидели, что разрушен суд, прямое попадание было в прокуратуру. Горит Росгвардия. Многоквартирный дом у нас на площади…

— Что чувствует человек, всю жизнь проживший в своем городе и такое увидевший?

— Было непонимание, честное слово. Страха не было. Было недоумение и предчувствие чего-то очень нехорошего. А когда вот мы стали забирать детей по соседству, я понял, что вариантов нет: надо открывать храм. Храм у меня старый, 1812 года. Стены массивные, своды мощные.

— А почему не убегать?

— Мы думали, это всё пройдёт сейчас. Ну два-три часа, ну денёк-два. Но предчувствие было, что это неспроста. Такого массированного обстрела еще не было. Четырнадцать часов беспрерывной работы артиллерии и миномётов. Мы слышали вылет и тут же, через секунды две-три, прилёт. Поднимались на колокольню, пытались найти связь. Пропали вода, газ, свет. Я выскакивал, доезжал до Солдатского, покупал хлеб, воду, приезжал обратно, раздавал людям. Потом понял, что нужно уезжать. И седьмого числа мы начали вывозить людей.

— А сами почему не поехали?

— Задача была спасти детей, инвалидов, стариков, которые у меня в храме прятались. У них уже там дома горели на Заолешенке.

— И вы видео тогда записывали?

— Да, записал я видео. Выставил я его позже, в свою группу, когда поднялся в горочку и там связь появилась, из желания предупредить людей, сообщить, что на самом деле всё страшно, и что у нас есть место, где можно спастись. В моей группе было всего 200 человек. Это мои прихожане городские. Так получилось, что видео разошлось и меня везде, по всей России меня увидели.

Но дело не в этом. Прятаться в храме тоже было уже небезопасно. Мы ночь переночевали, на костре готовили. Накормили всех. Я несколько раз ездил в Солдатское, вот оттуда и выслал. Я просто не знал, что видео никому не придет, потому что по всей Судже не было связи. А у меня-то в группе только суджане. И это видео видели те люди, кто уже уехал из Суджи. Ну это хорошо. Должны они были знать, что происходит.

И как только я появлялся в Большом Солдатском, начинались звонки: батюшка, заберите тех, помогите выехать этим. Начали приходить адреса, сотни адресов — кто где остался. Родители, дедушка, бабушка, у кого-то бабушки с детьми. Это невозможно было читать, воспринять, осознать. Я понял: масштаб трагедии такой, что о Судже сейчас узнает весь мир.

Возвращался уже ближе к вечеру, отвозил людей — всех, кого могли мы из храма вывезти, мы вывезли. Нам помогли ребята из центра «Патриот», глава города Виталий Слащев на своей машине детей вывозил. Многие люди имели возможность и смелость ездить, тоже забирали, вывозили. Много людей было, ну и мы в том числе.

Инфаркт на ногах

— А когда вы получали эти сотни просьб, вы не сказали себе: это слишком много, я просто человек, я не могу с этим справиться. Я сам должен уехать…

— Стыдно было отказывать.

— А перед кем?

— Перед людьми. Они же во мне видели единственную возможность связи.

— А почему именно в батюшке они видели спасение?

— Видимо, потому что я же возвращался. И 7-го, когда уже около пяти я ехал из Большого Солдатского, я столкнулся с бронетранспортером, на котором сидели десять украинских военнослужащих с синими повязками на рукавах. Мы вот так встретились взглядами. И я понял, что враги уже полностью заняли весь город. Это было 7 августа.

— Как вы воспринимали этих людей?

— Нормально. На дамбе встретили с автоматами, из кустов выскочили так грубо. Я объясняю: я священник, хотя я в майке сижу, представляете, жарко. Прихожан вывожу из Суджи. Ругались, грозили, что еще раз увидят — расстреляют, маты сплошные. Но они нас отпустили, ничего не сделали. То есть, наверное, что-то еще людское было у некоторых людей.

— А когда не было уже людского?

— Мы видели последствия. Сгоревшие машины, расстрелянных людей на дороге, убитых военнослужащих в машинах. Вот, совсем молодых мальчишек. Ну вот, например, ситуация. Это секунда, доля секунды: мы с обочины увидели просто ноги, детские, в колготочках. Это девочка. Не могу утверждать на сто процентов, потому что в те моменты и даже сейчас многое вспоминается, как в тумане.

— А вы не роптали тогда?

— Роптал. Вы что? Роптал на власть, на армию, на кого только я не ругался.

— А на Бога?

— Нет, на Бога не роптал. Как-то этого не было.

— А как вы объясняли себе вот эти детские ножечки в колготках?

— Даже боялся думать. Да, я тогда, наверное, и перенес где-то в эти дни инфаркт на ногах. Видимо, адреналин, чувство страха и то состояние, в котором пребываешь, оно как-то так сыграло. Я не заметил даже, что у меня произошел инфаркт.

— Вот смотрите, мы сидим, мне кажется, ничего не может быть прекраснее этого весеннего расцвета, деревья только распускаются. И в этом мире на обочине детские ножки в колготочках. Как это всё свести в одно?

— Душой. Я думаю, нам всем это испытание дано. Всем. Мы это поняли не сразу. Очень много было вопросов, особенно у людей, ну, таких, как бы, неблизких к церкви. Один, просто один вопрос: за что? За что? Дети, старики, женщины, которые уж точно ни с кем не воевали, у которых, может быть, родственники там где-то на Украине. Какие-то связи наверняка даже есть, потому что мы живем в приграничной зоне. За что? Ответов тогда мы не находили.

Бог мыслит иначе, чем мы

— А думаете, будет ответ когда-нибудь?

— Ну, я, наверное, нашел. Видимо, по грехам нашим. Для того, чтобы мы по-другому осознали, где мы живем… Один человек из Суджи замечательные слова сказал: «Мы самые счастливые люди. Мы сейчас имеем только то, что нам дадут. Потому что всё, что у нас было, Господь у нас отнял. И мы должны к этому привыкнуть».

И не просто отнял материальное — просто душу вынул. Потому что Родина — это не дом, не огород, не хозяйство, к которому ты привык. Вы же понимаете, это гораздо больше. Это люди, атмосфера, отношения.

Лучше, чем Суджа, я не видел места, просто не видел. Я не суджанин. Я родился на Северном Кавказе, а вырос в городе Курчатове. Оттуда в армию пошел. Поработал на атомной станции. И оттуда же поступил в университет. А уже потом попал в Суджу. Но для меня это родина.

Наш великий актер Евгений Леонов сказал как-то замечательные, простые до безобразия слова о родине как о единстве народа. Если очень разный народ стремится к единству, он непобедим. Может быть, я из контекста вырываю, но я так запомнил.

И вот действительно. Встречаемся с суджанами в Курске, с которыми в Судже, может быть, и не поздоровались бы. А здесь мы обнимаем друг друга, плачем.

— Да и всем Суджа родная.

— К вопросу «За что?» Первая моя мысль как человека верующего: за грехи. Где-то мы провинились перед Богом. Это раз. А во-вторых, перестали ценить то, что нам Господь давал. Я про себя говорю, за всех не могу.

Смерти — это в ведении Бога. Мы никогда этого не поймем. Бог мыслит иначе, чем мы. Может быть, он уберег этих наших родных и близких, погибших в Судже, от каких-то грехов. Хотя погибли хорошие, замечательные люди, верующие. Тот же Славик Казак, тот же Юра, бывший махновский, сельский, который приходил ко мне в храм. Я много могу назвать людей. Те же мальчишки, которые рядом с нами жили, Саша, Ваня, Максим.

— Они почему погибли?

— Да их расстреляли просто. Кого-то за нарушение комендантского часа, кого-то еще за что-то.

О справедливости земной и божественной

— Вот этот момент веры, который довольно сложно понять… Есть притча об Иове, у которого Господь все отнял, а потом всем наградил. Но как? Земли можно вернуть, богатство, дом. Но детей? Заменить детей другими, одних людей другими, я этого никогда не могла понять.

— Вы знаете, Бог несправедлив. У Него нет справедливости. Справедливость — это чисто человеческое, придуманное людьми. Вспомним притчу о делателях, о работниках. Люди, которые весь день терпели жару и зной, и труды, получили столько же, сколько человек, который пришел и трудился один час. Да, Господь воздал всем одинаково. И тогда возмутились те люди, которые проработали целый день, спросили: «Господи, почему так?» И Бог говорит: «Я так хочу».

Где справедливость? Это воля Божья. Он так решил. И со временем мы, может быть, для себя что-то поймем, почему он так решил. Почему именно мы все это пережили, пронесли. Может быть, у Суджи какое-то есть в будущем назначение, которого мы еще не знаем.

И опять же, говоря о том, что Бог несправедлив, я знаю, о чем говорю. Воля Божья не всегда доступна человеческому пониманию. Как мыслит Бог, мы на самом деле не знаем. Поэтому нужна вера.

— А любовь?

— Люблю Бога. Знаю, что всё, рано или поздно, всё для нашего блага. Мы это не поймём сейчас.

— В тот момент, конечно, и я этого не понимала. Когда вы прятались, когда расстреляли Славика и Сашку…

— Нет, мы плакали, переживали, гневались, возмущались. Но на Бога никто не роптал. Даже из моих близких. Мы обижались на нашу армию, которая вывела войска почему-то из Суджи. Нас некому было защищать. Стояли мальчишки на границе, против которых несколько бригад хорошо вооруженных врагов. Они просто смяли всю оборону, которой по факту-то и не было.

Мы понимаем, что испытаний превыше наших сил Господь не посылает. Но тогда нам, мне, например, так не казалось. Местами было страшно, извините меня, до усрачки — от этих звуков, от свиста осколков. От вида танков, мимо которых мы проезжали, от врагов с синими повязками. Лиц я не видел, потому что все стерто, все как бы размыто.

Была ситуация, когда в последние дни мы возвращались в Суджу через Махновку. Это было или 11 или 12 августа уже. Нас пытался остановить вертолет наш — предупредить, что не надо туда ехать. Он завис над нами и выпустил тепловые заряды над нами. Вы знаете, как это было страшно! Мы даже видели лица летчиков… А мы ехали все равно.

— А вот есть в этом какое-то присутствие Бога? Страшно, туда возвращаться нельзя, а тело может и не слушаться: воля внутри заложена.

— Ну так а на кого мы полагались-то, когда ехали каждый день обратно? Поздно ночью возвращались, потому что последних людей старались отвезти уже не просто в пункт, где их забирают, уже отвезти в Курск, там, ну, доставить до близких. Мы поздно уже ложились спать. Утром просыпались, пили кофе, садились, заправляли машину и опять ехали обратно.

— Это рационально никак не объяснить. Только вот этим проявлением Бога в человеке.

— Да, переступаешь через себя. Понимаешь, думаешь, ну всё. Родные и близкие здесь. Всё, что самое страшное могло произойти, уже на самом деле произошло. У нас уже по факту всё: города нет, ничего нет. Но есть люди, которым мы можем помочь. Значит, надо ехать. Ну, всё. Переступаешь, а потом уже страх пропадает.

Когда ты уже в городе, появляется уже какой-то такой нездоровый, я бы даже сказал, азарт. Наверное, адреналин, действие этого гормона.

Сужение пространства

— А как ощущалось пространство? Вот сад, где сейчас мы с вами сидим спокойно. Светит солнце, цветы распускаются — настоящая благодать. Но если представить, что подходит враг: картинка полностью иная. И солнце, и цветы мы будем воспринимать по-другому. Пространство меняется?

— Очень меняется. Суживается в прямом смысле. Не обращаешь внимание ни на что: вот она цель, ты к ней летишь, здесь поворот, там поворот. У Бога же нет пространства, нет времени. И прямо я вам скажу: кто-то, наверное, вел нас, прямо вот вел. Мы четко остановились в полутора метрах от мин. Мы проехали мимо танков. Военные нам говорили: не вздумайте ехать, по нам только что отработала техника. А потом солдатик так посмотрел: а вы не батюшка? Тогда едьте. Молитесь, говорит, и едьте.

— Наш солдатик?

— Наш. Они говорят: мы покидаем позиции, нам приказали отойти. Они ехали обратно, а мы ехали туда, чтобы выскочить в город. Ребята из 810-й бригады запретили нам ехать. Сказали: ребят, ну, вы не проедете, вас просто расстреляют. Мы поехали по другой дороге, а здесь оказались танки. Мы мимо них проехали, слава Богу.

А когда выскакивали с Натальей Михайловной с Махновки, и наперерез нам едет колонна этих врагов. Вальяжно так, они ничего не боялись! Они были как у себя дома. Пулеметы эти наверху. Машин, наверное, шесть было. И мы — такая маленькая коробушечка, чёрная машинка в чистом поле. Сейчас он повернётся, даст очередь, от нас ничего не останется… Наталья Михайловна сидит и говорит: да, я уже готова. А её мама, которой 96 лет, сказала: «Ты чё, Наташ, я жить хочу!»

Вот так вот. И всё. И они раз — и повернули на Конопельку, не увидели нас. А мы вслед за ними выскочили на трассу Белгородскую и поехали в сторону Белицы. Тоже чудо. Для меня, например, чудо, что нас просто Господь отвёл. Вообще удивительно. Много моментов таких необычных.

Пространство суживается: как будто есть какая-то такая узкая дорожка.

— А какая эта ваша дорожка сейчас?

— Сейчас — только в храм вернуться. С молитвой, чтобы звучала молитва в нашем. Ведь, скажем, восемь месяцев не было. Я был в пятницу великую, тропарь спел перед Плащаницей.

— Вы же теперь про Бога больше понимаете, чем до этого наступления?

— Наоборот. Меньше. Я теперь честно вам скажу: я ничего не знаю. Я 33 года простоял у престола. Я думал, что я такой вот, более-менее понимающий, где-то чуть-чуть образованный священник, верующий в меру своих сил. Я не перестал верить, но я знаю то, что ничего не знаю. Я не перестал любить Бога. Я-то понимаю, что Он любит меня. Причем мы-то люди, мы же любим как бы при каких-то условиях. А божественная любовь, она безусловна. Она вечная.

— Если безусловная, то вот эти люди, которые убили маленькую девочку, расстреляли Сашку и Славку. Получается, Бог все равно их простит ведь?

— Насчет прощения я ничего не могу сказать. Это Его прерогатива.

— Но он ведь их тоже наверняка любит?

— Конечно, любит. И лишил их разума только по своей любви. Я так думаю. Потому что люди, которые идут и убивают ни в чём не повинное мирное население, пытающееся спастись от их же оружия, от их же вторжения, — они лишены разума. Их Бог уже оставил. Он не перестал их любить, он просто лишил их разума. Это безумие чистой воды. Это трудно объяснить и понять. Воспринимать надо как данность.

Так Он нам нашу жизнь устроил. И нашу, и жизнь тех людей, которые теперь уже на небе.

Апти Ароныч (Алаудинов. — Прим. ред.) сказал: за столько лет войны я к смерти привык. Вот он так и сказал: «привык к смерти». Я говорю: Апти Ароныч, а как к смерти вообще можно привыкнуть? Как можно привыкнуть, когда даже логически пришедший к своему концу человек, ну, допустим, вследствие неизлечимой болезни, умирает, — ты всё равно не можешь с этим смириться, у тебя всё в душе разрывается. Он говорит, ну, как-то я успокоен.

— А вы?

— Да ну что вы, я боюсь. Я столько грехов совершил, что просто страшно сейчас как-то представить перед Богом, как их все отмолить.

Не теряли чувство Бога и чувство юмора

— А как это? Вы столько сделали, столько вывезли людей. Туда бы редкий человек пошел. Вы не чувствуете, что очистились от каких-то грехов?

— Нет, нет, что вы, нет. Я, наоборот, осознал себя более греховным человеком. Я понял, что я не так жил, не так молился. И сейчас я не так живу, и сейчас не так молюсь.

Я общался с людьми, которые остались там, в Судже, в оккупации. Вот я разделил их на несколько категорий.

Первая: люди жестко, строго соблюдали все посты, все правила утренние и вечерние. Они молились. Они не потеряли чувство юмора, не потеряли чувство Бога, понимание того, что происходит. Да, они видели тоже и смерть. Но Господь из-за этих молитв их оградил. Они даже не знали, что по всей Судже сотни трупов лежат.

— Не выходили из дома?

— Они выходили. Искали воду, добывали где-то. Они помогали другим людям. Но молитва! Молитва, подкрепленная верой, она как-то ограждала их. И Господь ограждал. Они здравы, они сохранили рассудок.

Были другие люди. Они прятались от страха, напивались и пытались как-то там просто спастись. Вот. Они все контужены. Они все на грани психического расстройства.

Есть люди, которые, ну, будучи атеистами, тоже молились, но по-своему. Может быть, Господь их молитвы и принимал по-своему, потому что они от сердца это делали. Они выжили, потому что трудились. Убирали в своих домах, ухаживали за соседями, кормили их, оберегали их. Совершали труд каждодневный.

— То есть это была молитва трудом?

— Да, это такая форма спасения в той ситуации, в которой они оказались.

И еще были люди, решившие ничего не делать. Просто прятаться, просто скрываться, выживать, кушать то, что в подвале сохранено, как мышки. Эти люди чаще всего и погибали. Их заваливали, их закидывали гранатами.

— Просто заходили и закидывали гранатами?

— Я знаю такие случаи. Да, просто. И удивительные есть вещи. Закидывали подвал гранатами, а там были военные. И они выжили. Конечно, все оглохли, с ранениями, но выжили. Подвал даже не стали проверять: подумали, что после такого там никто не может выжить. А они спокойненько все вышли, контуженые, но все живы абсолютно. Вот как-то и этого не объяснишь.

И много людей, которые выехали сейчас из Суджи, исполнены вот таких историй. На первый взгляд, незначительных, а с другой стороны, когда задумываешься и понимаешь, что на самом деле человек был на волосок от смерти, в буквальном смысле слова. Они спокойно к этому относятся, разговаривают.

Многие же остались, не хотят уже выезжать. Говорят: ну что, наши уже пришли, будем ждать, когда уже окончательно освободят. Хотя риск большой.

— Волосок от смерти — он как чувствуется? Вы же тоже были на волосок от смерти, что чувствовали?

— Я не чувствовал. Потом начинаешь анализировать и думаешь, да чуть-чуть вот что-то у него там повернулось бы у этого, он в пяти метрах от меня сидел, наверняка и предохранитель был спущен. Просто нажать на курок — и всё. Это разве не волосок от смерти?

Или когда колонна выходила нам наперерез. Повернулся бы он к нам. Что ему мешало? Когда мы перед минами тормознули, буквально вот интуитивно, чисто интуитивно, стали тормозить на очень большой скорости.

— Жители Суджи тоже ведь совершали какой-то подвиг духовный. И они очистились от ненависти.

— И были те, кто себя недостойно вел. Но это человеческое. За это людей нельзя осуждать. И мародёры были, так же, как и украинские солдаты, тоже воровали. Я тоже не осуждаю. Может, пытались как-то спастись от голода или просто появилось желание нажиться безнаказанно, никто не узнает, никто не увидит. Да мало ли какие там мысли были. Честное слово, все, все в Судже были на грани жизни и смерти. Все. То, что они сохранились, остались живы, да, Господь так решил.

Господь их обнулит

— А почему всё-таки у вас нет желания возмездия? У меня очень сильно было, когда я сюда приезжала в августе и поняла, что происходит.

— Ну, я, наверное, буду лукавить, если скажу, что совсем не было. Какой-то был период, что переполняли чувства, близкие не к ненависти, а, наверное, к желанию справедливого возмездия, что ли. А потом начинаешь постепенно приходить к мысли: ну, а кто ты такой? Ты же не Бог, чтобы вершить судьбы людей и распоряжаться их жизнями. На всё ведь воля Божья. И так или иначе она свершится. И они своё получат. Если тем более они начали воевать с Богом, уничтожая храмы, монастыри — Горнальский, Свято-Николаевский. Значит, у них одна дорога. Господь их обнулит.

— А сейчас это так долго тянется, он просто им дает до конца испить?

— Пути Господни неисповедимы. Не знаю, может быть, нам даёт ещё время опять же — испытать и наше терпение, нашу выдержку. А может быть, им даёт возможность одуматься, сдаться, осознать, искупить как-то ещё раз свою вину. Не знаю.

— Мы говорим: «мы». Нам искупить, мы терпеливы. Но ведь мы же не однородные. Пока кто-то совершал подвиг помощи своему ближнему, кто-то просто воровал. А кому-то вообще-то без разницы, что происходило в Судже.

— Да. Много было таких. Мы созданы Богом разными. Так Господь устроил мир. Но есть моменты, когда мы не можем кичиться своей разностью. Мы, наоборот, должны находить точки соприкосновения, быть вместе. Как на войне, перед лицом смерти, как в окопах, в блиндажах, когда рядом мусульмане, буддисты, православные, католики — все в едином порыве защищают Родину. Пусть это сейчас как-то патетически звучит, но действительно я говорю об этом всегда.

Сейчас такие понятия, как патриотизм, любовь к Родине, приобрели смысл, наполнились настоящей семантикой внутренней. Наконец-то эти слова обрели вес. И этот патриотизм мы все чувствуем, до мурашек чувствуем. Это началось еще в 2022 году, когда началась СВО. Мы и тогда это уже осознавали. Мы помогали нашей армии, мы её любили и любим. И собирали деньги, и плели сети, и кормили мальчишек, и покупали им квадрокоптеры, покупали рации, метеостанции. Что только мы не делали для нашей армии!

— Вот они-то и считают, что мирные сами виноваты, поддерживали свою армию, которая пошла в наступление на их территорию.

— Ну, тут всё непросто. Я, например, считаю Донбасс русским. Одессу считаю русским городом. Николаев считаю русским городом. Харьков считаю русским городом. Честное слово, я не какой-то там, я не знаю, не шовинист, не стремлюсь быть захватчиком. Но просто по факту — это русские земли, по иронии судьбы они оказались в другом юридическом поле. И есть возможность это исправить, и ради Бога, я только за.

— И даже ценой вот таких страданий, которые Суджа перенесла?

— Суджа действительно пострадала ни за что. Но не нам судить. Ни в военном плане, ни в психологическом, ни в духовном плане. Очень много разрушений. Порушены великолепные храмы. Не каждый город может похвастаться такими храмами, как у нас в Суджанском районе. И они разрушены. Мы их восстановим. Мы вернемся и сделаем еще лучше.

— Но людей-то не вернете.

— И людей вернем. Те личности, которых мы потеряли, — они не умерли. Мы-то верующие люди, мы же понимаем, что они все с Богом. А если с Богом, то они с нами.

Церковь едина, но есть же церковь воинствующая и церковь торжествующая. Торжествующая — на небе: там наши предки, наши святые, наши родные и близкие, ушедшие сейчас от нас, расстрелянные. Они все в церкви, только в той.

А здесь — воинствующая церковь, где мы ходим пока еще по земле ногами, носим свои бренные тела, к сожалению, грешим. Но у нас у всех есть возможность сделать что-то для того, чтобы сказать всему миру, что мы едины.

Как и церковь одна, торжествующая и воинствующая, так и мы все в нашем народе, в нашей стране должны сказать и всему миру показать, что мы едины. Они обкакаются, когда поймут, что мы все вместе. Им станет до усеру страшно, когда они поймут, что мы вместе: и мусульмане, и православные. И люди, которые вообще, так сказать, без религии, но они всё равно идут в бой за Родину.

— Мы, наверное, приблизимся к дну чаши наших испытаний, когда научимся чувствовать себя как в одном окопе…

— Да! Когда мы все поймем, что мы все в одном окопе, — всё изменится. Уйдёт эта коррупция, в которой мы погрязли. Власть в конце концов станет ближе к народу, уже сейчас это происходит — разговор народа и власти. Даже на примере нашей области — всё меняется на глазах, всё приходит в какое-то удивительное состояние. Мы это чувствуем, видим, мы ждём этих перемен. Мы с радостью идём на какие-то контакты, потому что нас слышат, к нам прислушиваются.

Вот это я попал!

— Почему вы стали священником?

— Случайно (смеется). Я был некрещеным, увлекался восточными верованиями, немножко Блаватской и всякими оккультными вещами. Ну, в общем, путался в жизни, понимая, что что-то есть. И вдруг я встречаю человека, который знает. И он об этом говорил так, что я ему поверил. Эта отец Николай Германский, служит до сих пор в Ракитном, дай Бог ему здоровья. Замечательный батюшка. Он меня и крестил, привел к вере, а потом уже познакомил с владыкой Ювеналием.

И с его легкой руки вдруг я — без образования, без ничего, студент факультета журналистики Воронежского университета — стал священником. Он сказал, нам образованные батюшки нужны. Я прошел курсы пастырские две недели, двухнедельные — и стал батюшкой. Хотя приехал-то к нему попросить благословения бросить университет. Я думал, буду жить где-нибудь там при храме, звонить в колокола, книжки читать, заниматься собой. Вот, хотелось легкой жизни…

Я приехал как апостол на голое место и понял: вот это да, вот это я влип… Ну и тут же почувствовал, что, оказывается, Господь-то еще и силы дает. Да еще какие….

— Если бы тогда, тридцать лет назад…

— Тридцать два.

— …если бы вы тогда чудесным провидением предугадали те дни: наступление в августе прошлого года, людей, которые погибнут. И всю эту мощь, которая идет на нас. Вы бы остались там, как вы думаете?

— Если скажу, что ничего бы не изменил бы, я солгу. Что-то бы я, конечно, изменил, но точно бы не ушел. Из Суджи не ушел бы. Что-то бы делал большее для того, чтобы сберечь ее, сохранить. Копал бы у себя в огороде окопы. Или, даже не знаю, раздобыл бы пулемет на колокольню (смеется). Я не могу вам сказать, что бы я делал, но Суджи бы я не бросил.

Знаете, однажды владыка Ювеналий мне предложил поехать на Пасху в Иерусалим. А у меня после первого ребенка семь лет не было детей. И второй ребенок должен был родиться вот в эти пасхальные дни, в апреле 2001 года. Я тогда позвонил владыке, извинился. Говорю: моя святая земля здесь, в Судже. И он сказал: достойно! Вы мне ответили достойно, батюшка, понимаю вас…

Я остался и родил сына. Знаю теперь, почему Авраам родил Исаака, а Исаак Иакова…

— А я знаю теперь, почему Суджа — святая земля. По многим причинам.

— Но на самом деле больно. Очень больно. Говорить больно. Понимать, видеть твой храм, которому ты отдал большую часть жизни, — без окон, без дверей, засыпан камнями, битым кирпичом, битым стеклом. Но я сейчас вот возвращаюсь в Суджу — и все равно для себя отмечаю, что она прекрасна и в разрухе. Она лучший город, лучшее место в моей жизни. Потому что есть перспектива жизни все это убрать, вычистить, построить заново, восстановить.

Так же и с храмом. Я же захожу в храм — и такие эмоции переполняют, что упал бы просто и рыдал. Но Господь даёт как-то сил. И мне хочется петь, какие-то молитвы читать, кричать от радости, что храм — вот он, живой! Ведь мы так долго шли к тому, чтобы расписать нашу церковь. Сколько бригад приезжало, художников разных, в том числе с Украины, работали у нас, расписывали наш храм. Сколько вложено в него молитв, любви! Она же никуда не делась.

Сколько на самом деле эта церковь перенесла! Представляете, это миллионы кирпичей, которые много-много лет слышали человеческие молитвы, вопли, стенания, плач, покаяния, горе, крики о смерти… В 1943-м в моем храме сожгли тысячу человек заживо.

Крещены огнем в православие

— Как это — сожгли?

— Сожгли, и заживо. Там был госпиталь — венгерские военнослужащие, которые отказались воевать уже против Красной армии, потому что они попали в котел под Воронежем, и генерал Густав Яни подписал капитуляцию. Они выезжали через Суджу, узловую станцию. Немцы забрали состав для своих целей, а раненых расселили в моем храме. Туда же загнали наших из окружной тюрьмы. Там были жены красных командиров, жены коммунистов с детьми, еврейские семьи. Загнали вместе. Закрыли кованые двери, кованые решетки — и подожгли.

— Служить там, наверное, было тяжело?

— Нет. Долгая история, я вам когда-нибудь расскажу, как мы их доставали, выкапывали 356 останков. Остальные остались в храме. У нас не хватит денег просто, чтобы раскрыть полы и достать их всех. Полы-то сейчас бетонные, залитые.

— А почему они под полом оказались?

— Полы были деревянные, всё сгорело, и останки ушли вниз. Тех, кто был сверху, люди нашли, повыносили, закопали прямо тут, кого-то в воронках, кого-то в известковой яме. А остальные все остались в храме.

И владыка Ювеналий мне говорит: пусть лежат. Сколько, говорит, таких храмов после татаро-монгольского нашествия, после французов, после поляков — сколько таких храмов по всей Руси? Да пусть лежат. Они огнём крещены в православие.

— Но ведь в августе прошлого года это все могло повториться…

— Я об этом думал. Сразу, как только зашли дети, мы расстелили ковры. Только что они плакали, каждого звука боялись. А сейчас уже веселятся, бегают по храму. Я из алтаря за ними наблюдаю, и у меня мелькнула такая мысль: может повториться история 43-го года. Как-то ёкнуло сердце. И на следующий день мы стали их увозить.

— И когда вы туда вернетесь?

— Я там. Я считаю, что я там. Я остался настоятелем Троицкого храма в Судже. Спасибо правящему архиерею, митрополиту Герману. Он проникся очень в нашей ситуации и лично ко мне, проявил прямо такое участие в моей жизни. Он меня оставил настоятелем Троицкого храма, и в принципе я считаю, что я никуда не уезжал. Хотя по факту да, я здесь. Но я возвращаюсь. Как только есть возможность, я еду в Суджу.

— Ну дай нам Бог поскорее приехать к вам туда.

— Приезжайте!

— Спасибо.