Миф о русской лени не подтверждается ни современной статистикой, ни историей культуры государства рабочих и крестьян. Почему же он так легко прижился? Возможно, в нём задевается недовольство трудом в постсоветской России, представление о его низкой ценности, бесполезности, нереализованное желание «вздохнуть свободно»? Рассмотрим несколько исследований, проливающих свет на проблему.

Питер Брейгель Старший. Страна лентяев. 1567

Опросы ВЦОИМ в 1989–1991 годах демонстрируют приверженность наших соотечественников труду: лишь для 10% приоритетом было свободное время или лёгкая работа, хотя 45% согласны были поступиться заработками ради стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Всемирное и Европейское исследование ценностей (WVS и EVS) в то же время зафиксировало, что главное качество, которое респонденты хотят привить ребёнку, — это трудолюбие. Его отметили в 93% случаев, чаще, чем где бы то ни было в мире. Для сравнения: в скандинавских странах любовь к труду упомянули лишь 2—7%, в США — 49%, а в Китае — 65%.

Однако эти цифры скрывают важнейший идеологический перелом, пришедшийся где-то на 1990 год. По данным РАНХиГС, в этот момент у народа внезапно пропала вера в то, что упорным трудом можно добиться материального благополучия. Ещё в 1988 году 34% опрошенных считали, что от увеличения трудовой активности значительно увеличиться их заработная плата, а рекордный 71% боялся, что из-за отлынивания их зарплата значительно упадёт. В 1990 году же так ответили лишь 6% и 26%! ВЦИОМ прямо спрашивал, каким образом люди достигают богатства: самым популярным ответом (65%) стал «наживают деньги нечестным путём», 33% пожаловались на принципиально несправедливое распределение доходов, а 28% сослались на кумовство. Про трудолюбие упомянули лишь 9%. Это заставляет взглянуть под другим углом на вопрос о том, чего в первую очередь не хватает советскому человеку: материального достатка (56%).

WVS показывает, что наименьшую ценность наши граждане придавали у детей воображению (11%), бескорыстности/неэгоистичности (24%), послушанию (26%) и независимости (29%). Не совсем ясно, как по населению распределялись два последних качества, но они оба сильно отставали от мирового уровня: в том же Китае независимость была важна для 84% опрошенных (послушание — 9%!). В России гораздо меньше думали и о привитии хороших манер, но больше — о бережливости.

Кузьма Петров-Водкин. Новоселье (Рабочий Петроград). 1937

В общем, работа стала явлением максимально двусмысленным. Исследователи, обвиняющие советского человека в недоверии к окружающим и эгоизме, не схватывают всю полноту проблемы. Люди по инерции хотели трудиться, скорее всего, и в перестройке видели движение к большей меритократии, справедливости, свободе инициативы; иными словами, к «настоящему» царству труда, не сдерживаемого закостеневшей бюрократией. Но их ждало тотальное разочарование: потребность банально выживать вместо раскрепощения творческих способностей. Социалистические представления о работе как самореализации замещались капиталистической концепцией продажи рабочей силы как удела низших классов. Впрочем, и эта оценка упрощает ситуацию, скрывает постоянную борьбу между по-человечески ценным трудом и трудом обесцененным.

Опросы WVS в 2017 году фиксируют ожидаемое в капиталистической среде размывание советских ценностей: своим детям прививают трудолюбие уже на 16% меньше респондентов, бережливость — на 13% меньше, терпимость и уважение к людям — на 15% меньше, бескорыстие — на 8% меньше. Особо тревожно, что на их место не пришли какие-то иные качества. На 5% чаще стали говорить про независимость и воображение, на 4% — про религиозность (всего 12%, несмотря на кажущееся возрождение религий). Если смотреть в динамике, то какие-то новые ценности начали возникать перед кризисом 2008 года, но затем произошло буквально «обесценивание» всех качеств. В этом контексте несколько странно, что РАНХиГС отмечает рост веры в материальную отдачу трудолюбия (конечно, всё равно сильно ниже, чем было в 1988 и тем более в 1986 годах): в 2016 году 21% верил в возможность значительно повысить зарплату дополнительной трудовой активностью. Впрочем, здесь стоит отметить пропасть между заниженными ожиданиями занятых по найму и одинаково высокой верой руководителей и самозанятых.

По данным доклада РАНХиГС «Стимулы и мотивы участия работников…», с 2006 по 2012 год выросла общая убеждённость в возможности обеспечить себе общественный престиж с помощью образования и личных качеств. Впрочем, наиболее верными путями считались владение деньгами (55%), доступ к власти (42%) или должностям (37%), а также семья (36%). За тот же период работники стали чаще отмечать важность полезности работы для общества (с 27% до 30%) и её интересного содержания (с 45% до 56%) — то есть произошёл заметный поворот от выживания к осмысленному труду. Однако, во-первых, самым главным параметром всегда оставалась величина заработка (84%). Во-вторых, к 2016 году энтузиазм по поводу социальной значимости работы снова рухнул, а вот ценность зарплаты осталась непоколебимой. Наёмные работники в 92% случаев ориентировались на оплату труда, в 28% рассчитывали на карьерный рост и лишь в 8% думали о престиже! Добавим сюда мониторинг экономического положения НИУ ВШЭ, сообщающий, что с 2005 по 2012 год росла доля людей, «часто» идентифицирующих себя со своей профессией (57,5%). Затем и здесь произошёл значительный спад, до 50% к 2018 году. Опять же характерно, что в период спада у людей разрушилось чувство всякой идентичности, идентичности как таковой — и возрастной группы, и национальности, и вероисповедания, и политических взглядов.

Эверетт Шинн. Безработные. 1908

Сопоставление всех этих цифр рисует перед нами картину отнюдь не лени (тем более врождённо-национальной, что в принципе является оксюмороном), а прострации. Люди были ошарашены незаконной приватизацией и крахом СССР, но восстановились; они были готовы перетерпеть последствия кризиса и западных санкций, но так и не дождались неоднократно обещанного прорыва, экономического и социального. Не стоит при этом преувеличивать нашу инертность: надежда, вроде появившейся в стабильные 2000-е годы, пробуждает и энтузиазм, и жажду осмысленности труда, и чувство общности, и попытки добиться в жизни чего-то большего.

Доклады РАНХиГС отмечают некоторые парадоксы такого «фрустрированного», но готового к новому рывку состояния. Так, хотя с 2006 по 2016 год охват организаций профсоюзами упал почти в два раза (до 31,5%, особенно в частном секторе), субъективная вера в возможность разрешить конфликты с администрацией при помощи рабочих объединений увеличилась в 3,6 раза (до 26,7%)! Конечно, это совсем не то же самое, что обсуждаемый в США и Европе последние пять лет скачок требований к «рабочей обстановке» и «культуре компании», когда порядка трети работников готовы поступиться зарплатой в обмен на уважительное (даже эмпатичное) отношение начальства, комфортный ритм работы, открытое офисное пространство с приятными коллегами и т.п., а порядка 80% начинают подыскивать место получше, если сталкиваются в психологическим насилием или домогательствами. Стоит отметить, что одновременно на Западе люди жаждут большей стабильности (перестать «прыгать» между компаниями и профессиями) и меньшей экспансии рабочих обязанностей в свободное время (вроде неожиданных заданий посреди ночи), так что какие-то проблемы универсальны для капитализма.

Но и наша страна, богатая образованными людьми, природными ресурсами, высокими культурными ценностями, ожидает качественного скачкак. «Сжатие» ценностей и рациональных расчётов можно рассматривать как гаснущий потенциал, зреющее недовольство. Народ упорно работает, как то демонстрирует статистика, но не видит ясной цели, понятного будущего, а потому и отдачи от своих усилий. Это вопрос не просто правильной экономической модели, а политической воли и фантазии. Когда решать его, если не сейчас?