«Праздник урожая» в лагере смерти Майданек

Концентрационный лагерь Люблин — более известный под неофициальным названием «Майданек» — наряду с Аушвицем (Освенцимом) занимал особое место в нацистской политике уничтожения, поскольку одновременно являлся и «классическим» концентрационным лагерем (для эксплуатации трудовых ресурсов), и лагерем смерти (наряду с Собибором, Треблинкой, Белжецем, Хелмно, а также Аушвиц-II-Биркенау здесь конвейерным методом убивали евреев). В определенной степени Майданек можно считать слепком нацистского концлагерного мира, учитывая разнообразие категорий заключенных: польские граждане, обвиняемые в «политической нелояльности»; советские военнопленные, а позднее и интернированные бывшие итальянские союзники; евреи, причем в 1942 г. лагерь служил местом перераспределения «трудоспособных» евреев; заложники и немецкие уголовники; отдельная женская зона и даже детские бараки; депортируемое мирное население с оккупированных территорий СССР, преимущественно из партизанских зон Белоруссии. Естественно, границы между категориями узников не были непроницаемыми. Общее количество прошедших через лагерь с осени 1941 г. по лето 1944 г. трудно подсчитать, однако сегодня оценивается не менее чем в 150 тыс. человек. Около 80 тыс. были убиты, среди них 60 тыс. евреев.

Существует расхожий образ нацистского концлагеря как продуманной технологичной машины уничтожения — изощренные методики дисциплины и селекции, газовые камеры, крематории. В действительности все было намного сложнее. Несмотря на драконовскую регламентацию, в лагере были подпольные группы, неоднократно случались одиночные и коллективные побеги. Крематорий, ставший сегодня одним из визуальных символов Майданека, был построен к осени 1943 г., когда волна массовых убийств спала. Трупы в основном сжигали «традиционным» путем — на открытом воздухе. Равным образом, хотя газовые камеры с осени 1942 г. функционировали примерно год, наиболее массовое убийство — 3 ноября 1943 г. — пришлось на период их закрытия.

Прекращение конвейерных убийств газом связано с постепенным завершением «Операции Рейнхард»: начиная с весны 1942 г. примерно в течение года в лагерях смерти Треблинка, Собибор и Белжец были уничтожены до 1,5 млн евреев. Принципиальное решение об этом Г. Гиммлер принял в марте 1943 г. после посещения Собибора и Треблинки, полагая, что большая часть евреев Генерал-губернаторства (в эту административную единицу — подлинную колонию! — нацисты свели часть оккупированной Польши) и ряда других стран уже истреблена, а оставшихся можно будет эксплуатировать и убивать в таком крупном центре, как Аушвиц. На протяжении 1943 г. становилось все сложнее обеспечивать спокойное перемещение евреев из гетто в лагеря смерти: в апреле восстало Варшавское гетто; 2 августа произошло восстание в Треблинке, в ходе которого более чем сотне заключенных удалось бежать; в конце августа вооруженное сопротивление ликвидаторам оказали узники Белостокского гетто; 14 октября состоялось известное восстание в Собиборе во главе с советским офицером А. А. Печерским. Сложнее стало и с теми, кого на эшелонах отправляли в центры уничтожения: участились попытки побегов и случаи сопротивления по прибытии. Потому многих узников депортировали абсолютно голыми.

Что делать с оставшимися евреями, окончательно ликвидировать или использовать как рабскую силу, — эти вопросы активно обсуждались в эсэсовском руководстве. Идеология и прагматика схлестнулись друг с другом. Окончательную точку поставил Г. Гиммлер, сделав выбор в пользу уничтожения. Считается, что решение было принято еще в августе 1943 г., но без обозначения точной даты. После восстания в Собиборе приготовления ускорились, так как нацисты опасались нарастания сопротивления, и рейхсфюрер СС принял решение о ликвидации евреев в Люблинском округе.

В конце октября в Майданеке за пределами нового крематория были выкопаны рвы до 100 м длиной и до 3 м глубиной. Операция под кодовым названием «Праздник урожая» была назначена на 3 ноября. В ходе нее за два дня в Люблинском округе ликвидировали 48 тыс. евреев, из них примерно 18,4 тыс. — в Майданеке в течение 3 ноября. При этом среди уничтоженных были и те, кто работал на различных предприятиях, включая эсэсовские компании DAW и BKW. Пощадили лишь небольшое количество «нужных евреев», в том числе 2 тыс. занятых на заводах военно-воздушных сил.

В Майданеке расстрелы начались рано утром. Лагерь был полностью окружен, для несения охраны привлекли силы местной полиции, эсэсовцев вызвали и из других мест, включая Аушвиц. Евреев выгоняли из бараков и по главной улице в колоннах (мужчины отдельно от женщин с детьми) вели к расстрельным ямам за пределы 5-го «поля» (или же зоны). Как вспоминал позднее один из очевидцев, служивший в пригнанном полицейском батальоне, люди кричали, проклинали нацистов и называли их свиньями. Акция произвела впечатление не только на заключенных — у одной из надзирательниц женской зоны (она не принимала непосредственного участия в конвоировании и расстрелах) случился нервный срыв.

Всех обреченных заставляли раздеться около специального барака, затем обнаженными вели к ямам за электрифицированную колючую проволоку и приказывали лечь на дно, после чего расстреливали. Далее ложились следующие жертвы. Естественно, многие были только тяжело ранены и умирали в страшных мучениях. Для того чтобы заглушить выстрелы, в самом лагере через специальные громкоговорители включили музыку — вальсы, танго и марши. Заключенный Т. Будзынь свидетельствовал позднее, что массовая экзекуция началась с вальса И. Штрауса «Дунайские волны». Участие в расстрелах для всех чинов было добровольным. За это они получили алкоголь и дополнительные сигары. Наибольшую активность проявляли травниковцы (служащие охраны из числа советских военнопленных и коллаборационистов, прошедших специальную караульную подготовку в учебном лагере в м. Травники). Один из польских заключенных, оставивший воспоминания в 1947 г., писал, что у расстрельных ям евреев ждали «плосколицые калмыки, латыши, литовцы, хорваты. Только один из десяти был чистокровным германцем». Некоторые еврейские узники пытались спрятаться, однако позднее их находили и убивали. Врачи-заключенные словак Отто Райх и поляк Влодзимирж Задзевич были расстреляны за укрывательство. Небольшое число еврейских женщин, доставленных из находившегося рядом концлагеря у Старого аэродрома, свели в специальную команду, которая занималась разборкой вещей убитых. В апреле 1944 г. их отправили в Аушвиц, где и умертвили. Тела 18,4 тыс. расстрелянных нацисты сожгли в огромных ямах, процесс растянулся до Рождества. Это была самая крупная акция уничтожения в Майданеке [1].

Более подробно узнать, что происходило 3 ноября 1943 г. в Майданеке, позволяют мемуары военнопленного врача Сурена Константиновича Барутчева, впервые опубликованные Российским военно-историческим обществом год назад. Это действительно интересный источник: они были написаны с подачи Константина Симонова спустя полгода, как Барутчев вместе с другими 1,2 тыс. оставшимися в живых узниками был освобожден Красной Армией. Еще живые и яркие воспоминания превращались в связный текст не только ради обличения нацизма: для самого Барутчева это был акт психологической терапии, позволяющий проговорить и преодолеть травматичный лагерный опыт. Отсюда предельная откровенность в живописании лагерной жизни, которая послевоенными цензорами была воспринята как чуть ли не идеологическая диверсия, направленная на искажение облика советского солдата и приуменьшение ужасов фашизма. В итоге почти 70 лет воспоминания пролежали в архиве (если не считать публикации отдельных выдержек).

Интересна и судьба Барутчева: медик по образованию и участник Первой мировой, к концу 1930-х гг. он поднялся до директора Центральной больницы Каспводздрава. С началом Великой Отечественной мобилизован военврачом 2-го ранга. В 1942 г. за «политические разговоры» арестован и отправлен в лагеря. Через год добился права кровью искупить свою вину. Осенью 1943 г. попал в плен и был отправлен в Майданек, где и пробыл почти 9 месяцев. С приходом Красной Армии в июле 1944 г. достаточно быстро прошел проверку СМЕРШ, причем в соответствующей справке отмечалось, что «в трудных условиях Майданека тов. Барутчев успешно скрывал в хирургическом отделении 28 советских военнопленных евреев». За подобное в нацистском концлагере полагался в лучшем случае расстрел. Неудивительно, что Барутчева быстро восстановили в правах, присвоили звание майора. Он участвовал в первой музеификации Майданека, затем работал в эвакогоспиталях, был награжден 3 медалями. После войны «клеймо» военнопленного и бывшего политзаключенного требовало мужества и серьезных усилий. Он защитил диссертацию, работал на кафедре Винницкого медицинского института, а в 1956 г. добился полной реабилитации. В 1964 г. вернулся в Кисловодск, где и умер в 1980 г.

Ниже мы приводим отрывок из воспоминаний С. К. Барутчева, посвященный событиям начала ноября 1943 г. Полную печатную версию см: Концентрационный лагерь Майданек. Исследования. Документы. Воспоминания / Под ред. К. А. Пахалюка, Л. А. Терушкина. М., 2020.

***

Наступило 3-е ноября 1943 года. Перед утренней проверкой была объявлена тревога. Весь лагерь пришел в движение и еще до рассвета был оцеплен значительно усиленным, привезенным из города конвоем. Вооруженные автоматами и пулеметами эсэсовцы стояли вдоль проволочной ограды в пяти шагах друг от друга. Каждый одиннадцатый или двенадцатый держал на привязи специально дрессированную овчарку. Такой же сильный конвой стоял по обеим сторонам дороги от въезда в лагерь, вдоль всего первого междуполья, до шестого поля и крематория включительно.

Я подумал, что в Германии произошел переворот; другие — что лагерь накануне какого-то события.

Прямое движение машин, повозок и пешеходов по Хелмскому шоссе от города до лагеря было прекращено. С рассвета из Люблина к Майданеку шла черная, безмолвная, — жутко безмолвная — толпа людей в гражданской одежде. Издали казалось, что она двигалась медленно, вблизи же была похожа — как ни тяжело это сравнение — на стадо овец. Люди, не имевшие никакой сноровки к массовому движению, не знавшие никаких правил его, в своем вынужденном торопливом беге, часто сбивались в медленно разжимавшиеся кучи. Огромное количество мужчин, женщин и детей, подгоняемые криками озверелых конвоиров, боясь быть растерзанными собаками, в мрачном оцепенении торопились навстречу неведомой доле.

Острым мечом пронзила душу страшная догадка: не ведут ли этих людей, в самом деле, на смерть? Старожилы Майданека подтвердили эту догадку.

Под руку друг с другом, по пять человек в ряд, люди группами, с небольшими перерывами, двигались с утра до позднего вечера. Каждая пятерка кровно, в буквальном смысле кровно, была заинтересована в том, чтобы никто не отстал. Конвоиры на месте пристреливали отставшего, а остальные четверо должны были нести его труп на руках до конца своего печального пути; нести так, чтобы не отставать от передних и не задерживать задних рядов.

Медленнее остальных шли матери с совсем маленькими и грудными детьми, беременные, больные. Отдельной группой шли на протезах и на костылях ампутанты.

Это продолжительное, безмолвное шествие на казнь было таким потрясающим, таким страшным, что ни один из наблюдавших его не был в состоянии слова проронить. Сознание собственного бессилия, злоба к садистам, жалость к несчастным жертвам жестокой расправы; безумная спешка несчастных навстречу смерти; ожидание такой же расправы с нами, пока что тайно наблюдавшими из окон первого и двенадцатого бараков второго поля за проходившей перед их глазами огромной процессией — все это волновало и угнетало нас.

Эти чувства прорвались наружу глухими рыданиями печальных наблюдателей, когда перед их глазами замелькала большая группа детей в возрасте шести, восьми, десяти лет. Каждый был потрясен до самой глубины души. Каждый отец вспомнил своих детей, каждый брат — своих маленьких братьев и сестер.

— Где все они, что с ними? Увидим ли мы их когда-нибудь, или сами разделим судьбу тех, кто идет сейчас на смертную казнь?

Когда же кончится эта процессия? — думал каждый.

А толпа все шла и бежала… За мужчинами шли женщины, больные, снова мужчины, женщины с детьми, опять мужчины, дети постарше и снова мужчины… Огромное волнение не давало нам возможности точно установить количество и происхождение этих людей. Единственное, что удалось узнать, что жертвы пригнаны не только из Люблина, но и изо всей Польши.

— Когда же очередь дойдет до нас, до второго поля? — спрашивали мы друг друга. — Неужели и мы пойдем на смерть, как овцы? Нет, каждый, даже безоружный, должен найти способ взять с собою в могилу хотя бы одного эсэсовца.

…Оглушительно работали на рассвете тракторы, которые являлись глашатаями смерти в концлагере. Они всегда гудели, как я узнал теперь, для того, чтобы заглушить душераздирающие крики жертв и звуки выстрелов. А с восьми часов утра до позднего вечера 3-го ноября лагерь оглашался репродукторами специальной для этого дня радиоустановки, передававшей бравурную музыку, фокстроты, марши, румбу и чарльстоны…

Аптекой второго поля заведовал политзаключенный-поляк, химик Тадеуш Будзинь [2]. О переживаниях тридцатичетырехлетнего грусти темно-серые глаза. Воспользовавшись правом свободного хождения по лагерю, Будзинь ухитрился пройти в аптеку пятого поля, будто бы за срочно потребовавшимися медикаментами.

Возвратившись только к вечерней проверке, он тихим шепотом рассказывал нам о том, что на всех остальных полях, после окончания утренней проверки, была дана команда:

— Смирно!

Потом, в наступившей зловещей тишине, вторая:

— Евреи, вперед! Строиться в отдельную команду! Остальным стоять на месте!

Приказ приводился в исполнение бегом, бешеным галопом. Люди, ожидавшие всего, но еще не верящие в свой последний день, торопливо построились в центре полей по пять человек в ряд.

В голову колонны поставили работавших в канцелярии и кухне евреев.

— Ну, раз впереди стоят работающие в лагере, значит, мы идем в транспорт, — решили заключенные, стараясь мысленно отогнать от себя уже рядом с ними стоящую смерть.

В еврейскую колонну, как мы потом узнали, попали отобранные эсэсовцами и все так или иначе неугодные командованию лагеря заключенные других национальностей. Тысячи подавленных тяжестью происходившего заключенные, понурив головы, молчали. Расстояние между ними и «евреями» увеличилось, колонна растянулась во всю длину поля. Команда: «Los!» — «Пошли!» — двинула группу печали и тревог навстречу смерти, на пятое поле.

В эль-бараке пятого поля заключенных раздевали догола и через особый туннель гнали на поле смерти, к вырытым за крематорием ямам…

Только на следующий день узнали мы от заключенных пятого поля, с трепетом душевным наблюдавших за движением вокруг крематория, дальнейшие подробности массового расстрела. Пригнанных из города привели на шестое поле, а оттуда совершенно голыми, по 50−75 человек, — к выкопанным за три дня до этого возле крематория рвам и ямам. Живые мужчины, женщины и дети укладывались непрерывными рядами вниз лицом на трупы убитых и тела раненых жертв гитлеровской банды до тех пор, пока ров не заполнялся до краев. Пьяные эсэсовцы расстреливали из автоматов верхний ряд и, не доставляя себе лишнего труда убедиться в том, что все убиты, укладывали новых.

От работавшего старшим писарем в канцелярии лагеря, ловкого, на вид покорного и тихого, на деле пронырливого и хитрого репортера, политзаключенного поляка Андрея Станиславского [3], мы узнали, что в этот черный, траурный день поздней осени 1943 года было расстреляно восемнадцать тысяч четыреста мужчин, женщин и детей… Большинство расстрелянных было пригнано из Люблина, остальные взяты из лагеря.

На следующий день мы узнали еще больше. Гитлеровцы назвали свою дикую расправу с беззащитными людьми «особым мероприятием» — Sonderbehandlüng [4]. Из 18 400 человек, расстрелянных 3-го ноября 1943 года, только один — словак, работавший поваром на кухне четвертого поля, — бросился с ножом на эсэсовца, ранил его и был убит тут же на месте. Заполненные трупами расстрелянных ямы кое-как были засыпаны землей. Через два дня после своего преступления, 5-го ноября, гестаповцы начали откапывать трупы расстрелянных и складывать их штабелями перед печами крематория. Однако, несмотря на все усовершенствования и ухищрения, максимальное использование площади печей за счет одновременного сжигания нескольких, порой расчлененных трупов, сокращение сроков кремации, несмотря на энергию своего начальника — обер-бандита Мусфельда [5], крематорий справиться с заданной ему нагрузкой не мог.

Тогда на помощь «цивилизованному» сжиганию трупов был призван древнеиндийский. На дно глубоких котлованов укладывались колосники: старые автомобильные рамы, железный лом, тара от железных бочек — с хлорной известью. На колосники накладывался слой бревен, на бревна — слой трупов. Чередование этих слоев продолжалось до тех пор, пока верхний не доходил до уровня земли. Бревна и трупы своих жертв гитлеровцы обливали горючей жидкостью и поджигали. Слабый северо-западный ветерок разносил клубы черного дыма, смрад и вонь «немецкой культуры» по территории всего Майданека, угнетая душу и разум, издеваясь над обонянием и рефлексами еще живых людей. Наглухо закрывались окна и двери бараков. Заключенные нюхали хлорную известь, карболку. Всюду проникавший специфический сладковатый запах сжигаемых человеческих тел вызывал тошноту и рвоту. Жестокие инквизиторы Средневековья казались невинными младенцами по сравнению с изуверами XX века, превратившими Майданек в лагерь пылающих костров.

Кошмарное уничтожение людей 3-го ноября 1943 года оставило в душе неизгладимый след. Но вместе с тем я хочу отметить одну особенность. Несмотря на то, что я сам видел своими глазами огромное количество людей, которых гнали на казнь и вскоре расстреляли, в моей голове никак не укладывалась возможность такого холодного и жестокого массового уничтожения людей. Это казалось невероятным. К действительности возвращали меня дым крематория, тяжелый запах сжигаемых человеческих тел, смрад и вонь. По-видимому, нет предела жестокости и безумию маньяков… Часто садился я перед вечером, после окончания работы, у перевязочного стола шестнадцатого барака, в котором, главным образом, проводил свой трудовой день, и делился мыслями с бумагой. Кто и как может описать ужас гитлеровской тирании? Кто может найти подходящие слова?

В дни своего довоенного благополучия я не раз слушал в Баку исполнявшуюся прекрасным оркестром под управлением экспансивного американского дирижера В. Савича фантастическую симфонию Берлиоза «Жизнь артиста». Много раз слушал отрывок из нее «Шествие на казнь». Нельзя спокойно слушать эту симфонию. Но какой пустяковой была фантазия француза Берлиоза по сравнению с реальным делом немца Гитлера! Фантазия композитора рисовала возможность переговоров осужденного на казнь сначала любопытной, а потом сочувствовавшей ему толпой, рисовала героически идущего на казнь преступника и простившую его за это толпу. В музыке звучали чувства толпы при виде падающей под гильотиной головы преступника. Вспомнил я и «Робеспьера» композитора Литольда. В этих произведениях искусства отражалась публичная, открытая расправа, в одном — с уголовным преступником, в другом — с политическим деятелем. Это было давно. А в середине двадцатого века, в тысяча девятьсот сорок третьем году, на наших глазах, немцы, маскируясь оглушительными звуками репродукторов и шумом тракторов, спрятавшись за электрифицированной проволочной оградой Майданека, тайно убили десятки тысяч людей, виновных только в своем ином национальном происхождении…

Один день 3-го ноября 1943 года убедил меня в том, что еще мало написано, до какого извращения и до какой жестокости может дойти немецкая душа. В этот, безусловно, самый тяжелый в моей жизни день я был так растерян и ошеломлен, что ничего как следует не соображал, не мог работать, все падало из рук.