Может ли война быть справедливой в XXI столетии?

***

Арсений Куманьков. Война в XXI веке. М: Изд. дом Высшей школы экономики, 2020

Война обнажает противоречивость и трагичность человеческой истории. Уже у Гомера величайший из воинов Ахилл познаёт смирение и тщетность военных достижений, встречаясь с Приамом, отцом поверженного им троянского героя. Хитрый Одиссей, гонимый богами за жестокость в битве за Трою, желает лишь вернуться к домашнему очагу. В то же время война долгое время остаётся самым достойным занятием для мужчин (и людей вообще, учитывая приниженное положение женщины). История сводится к летописи великих сражений. Утончённые греки порабощают варваров, Рим устанавливает порядки в племенах на краю вселенной, европейцы несут «бремя белых», цивилизуя индейцев, христиане наказывают язычников, Добро убивает Зло…

Сегодня мы верим, что каждая жизнь священна, а война — всегда трагедия. Однако конфликты вспыхивают снова и снова, и их участники (зачастую не обладающие даже легитимностью демократических правительств) убеждены в своей правоте, как и в необходимости отстаивать правду оружием. Сама защита жизни и свободы людей становится поводом для нападения на другие страны. Как уживаются эти принципы? Возможна ли вообще справедливая война в XXI веке? И если нет, то что делать с убеждёнными в своей правоте агрессорами?

Как-то прояснить эти вопросы пытается российский историк философии Арсений Куманьков в книге «Война в XXI веке». Автор кратко рассматривает историю представлений о справедливой войне (впрочем, только в западном мире) и основные затруднения, возникшие в современных условиях, но не получившие ещё чёткого ответа.

Важным моментом в определении справедливости вооружённого конфликта является асимметричность, основанная на идеологии или «абсолютных» ценностях. Цивилизованные народы имели больше «прав», чем варвары. Христиане могли (а то и обязаны) были карать грешников и еретиков — хотя номинально целью объявлялось перевоспитание, а не убийство. Интересна мысль, что жертва не должна сама наказывать обидчика, так как ей следует проявлять смирение; однако третья сторона может взять на себя «мученическую» задачу возмездия.

Лишь с укреплением национальных государств к XVIII веку возникла, по крайней мере в теории, ситуация противостояния качественно равных субъектов. За нациями признавались суверенитет, особые интересы и цели. Поскольку над государствами отсутствовал высший авторитет, судья, способный разрешать конфликты, война оказывалась легитимным средством решения «споров». Тем не менее на неё накладывался целый ряд ограничений, начиная с оправданности перехода к вооружённому столкновению (например, как последнего средства, при провале переговоров) и до заключения мира, за которым не следует принципиальное ущемление в правах проигравшей стороны и лишение её суверенитета. Куманьков считает, что характеристика Клаузевицем войны как продолжения политики иными методами означала в первую очередь «нормализацию» насильственных конфликтов. Правительства и властители как суверены несли ответственность за принятые решения; регулярные армии мерились силами, но не должны были задевать мирных граждан. Вместо расчеловечивания врага предполагалась своеобразная «игра» политических субъектов. Особой ценностью потому становился баланс сил, позволявший нациям сохранять суверенитет и поддерживать мирные связи.

Даже если отбросить вопрос о том, насколько страны могли и хотели соблюдать принципы справедливости, очевидно, что теория исключает многие политические субъекты: от незападных государств до негосударственных групп. И действительно, вызов революций (решавшийся властителями в пользу подавления восставших и защиты классовых, а подчас и семейных интересов элит) вызвал у теоретиков замешательство. Некоторые мыслители, руководствуясь ценностями Просвещения, считали необходимым помочь свержению монархов и тиранов; другие настаивали на невмешательстве во внутренние дела суверенных государств, по крайней мере, если двоевластие не слишком затягивалось.

Как показывал теоретик элит Ричард Лахманн, к ХХ веку централизованная государственная власть стала тотальной. Государство сращивалось с капиталом, брало под контроль экономику, выстраивало более плотные отношения с населением (становившимся основой массовой призывной армии и получавшим гражданство, с сопутствующей политической вовлечённостью в судьбу нации), делало роль интеллектуалов (как указывает Стив Фуллер) более инструментальной. Куманьков замечает, что с этого момента исчезло чёткое деление на принимающих решения политиков, участвующих в вооружённом решении «споров» военных и как бы существующих на данной территории гражданских. Каждый мужчина стал отныне потенциальным солдатом, женщина — работником ВПК. Противостояние суверенов переросло в полномасштабное противостояние народов, на что наложилось противостояние глобальных идеологий: коммунизма, капитализма, фашизма.

Интересно утверждение автора, что обратной стороной тотальной войны и абсолютизации врага стало быстрое моральное истощение и разочарование в вооружённом конфликте. Повсеместный надлом в Первую мировую, приведший к череде революций и переворотов, Куманьков прослеживает вплоть до пассивности «странной войны» 1939−1940 годов и даже до «многих решений» холодной войны. Косвенно с тем же связана и ставка на молниеносную войну, блицкриг.

Однако, если верить доказательствам Аджемоглу и Робинсона, централизация государства шла рука об руку с усилением низовых движений, естественно, требовавших безопасности и социальной политики. Кошмары мировых войн, появление сверхразрушительного оружия (атомной бомбы), рост благосостояния — всё это склонило чашу весов в пользу внутренней политики, заботы о гражданах (эксперты из США заговорили об идеале «нулевой смертности»), а не об амбициях элиты. Война почти полностью потеряла легитимацию. Куманьков упоминает и демографический фактор: при низкой рождаемости потеря единственного ребёнка представляет колоссальную опасность.

Однако амбиции политиков и капитала никуда не исчезли. Государства стали вести войны на территориях третьих стран, прибегая к скрытным и косвенным методам. Но это также значило, как подчёркивает автор, размывание монополии суверенных государств на насилие. Сверху её подрывали международные организации, всё-таки обладавшие политической и моральной силой: блоки вокруг сверхдержав, ООН, НАТО. Снизу — сепаратисты, наёмники, частные военные компании, террористы, зависимые диктаторы из третьего мира. Глобализация теснее связала мир, но породила транснациональные корпорации и сетевые организации, находящиеся в сложных отношениях с государствами. Раздробленные силы, в холодную войну более-менее удерживаемые в рамках противостояния сверхдержав, к XXI веку превратились в хаотичную смесь. Подобная ситуация открыла множество возможностей для негосударственных субъектов реализовывать собственные экономические, политические и идеологические интересы путём локальных войн. Собственно, упомянутые ЧВК представляют собой капиталистические фирмы, для которых сам военный процесс (в идеале — бесконечный) является просто источником прибыли, экономическим предприятием, а то и инвестицией.

Стоит отметить замечание Куманькова по поводу негативной стороны модной сейчас «политики идентичностей». Организации, пытающиеся улучшить позиции какой-то очень конкретной (иногда случайной) группы, далеко не всегда прибегают к лоббированию, особенно вне развитых богатых государств типа США. Нередко всё оканчивается открытым насилием или терроризмом. Для «военизированной составляющей» политики идентичности при этом характерно отсутствие не только государственнического интереса, но и вообще внятных планов будущих преобразований. В лучшем случае целью объявляется упрощённая (и обычно сконструированная, мифологизированная) версия «традиционной культуры», не только лишённая внутренней динамики, но часто напрямую отвергающая прогресс и развитие. На практике это выливается в заинтересованность в затягивании конфликта, от которого зависит благополучие и власть группы (победа обернулась бы для последователей лишь фрустрацией, бесперспективностью).

Подобная «дисперсность» и нестабильность прибегающих к насилию групп усугубляется неготовностью государств признавать их легитимными, полноценными сторонами переговоров. Иногда это оправдывается бесчеловечной жестокостью «преступных банд» или «террористов». Однако Куманьков отмечает, что этими ярлыками часто злоупотребляют, прикрывая ими нежелание крупных «игроков» признавать «мелких», особенно действующих на территориях, по всем традициям подконтрольных «суверену». В результате с точки зрения теории справедливых войн исключается возможность мирного договора. Хуже того, трудно понять, как можно проводить эффективную политику сдерживания (и деэскалации конфликта!) в отношении внутренних врагов или международного терроризма, легко сливающихся с мирным населением и не имеющих чётких «суверенных» территорий, политических структур и т. д. Впрочем, некоторые скрытные виды агрессии, вроде распределённых кибератак, позволяют ускользать из-под ответственности и крупнейшим государствам.

Падение соцблока и торжество либерализма как «универсальной» идеологии открывает путь к опасному (и, похоже, лишь мнимому) решению упомянутых проблем: интервенции со стороны самых моральных, цивилизованных и эффективных в военном плане стран. Проще говоря, США и НАТО могут взять на себя задачу «защищать права и свободы» людей по всему миру, а также наносить упреждающие удары по террористам. В расширенном, но, похоже, не слишком популярном варианте передовые страны обязаны взять на себя ответственность и за последствия интервенций — беженцев, эпидемии, бегство врага на соседние территории.

Куманьков отмечает, что (по крайней мере в западных странах) общественное мнение одновременно и не доверяет интервенциям, и отказывается от последовательной позиции невмешательства. В книге подробно освещаются дискуссии, где провести линию между оправданным и неоправданным вмешательством, а также кто именно и на каких основаниях должен (или лишь «имеет право») его совершать. Но стоит особо отметить ряд позиций, исходящих из того, что военное вмешательство либо априори является слишком рискованным (много что может пойти не так, особенно в дальней перспективе) и разрушительным, сравнительно с внутренними групповыми конфликтами; либо вообще не способно уничтожить корень конфликтов, лежащий в социальной и экономической плоскости.

В первом случае акцент делается на невоенное давление: санкции, бесполётные зоны и т. д. Однако, как правильно подмечает Куманьков, они сами нуждаются в этической рамке. Во втором, грубо говоря, утверждается, что терроризм, конфликты идентичностей и даже войны как таковые продуцируются структурой более общего порядка: элитарным государством, негибкой политической системой, капитализмом и т. п. Соответственно, искоренить их можно только путём системных преобразований. В лучшем случае — пропагандой и альтернативной политической организацией, позволяющей более мирным способом решить насущные проблемы.

Это — прямая противоположность горделивой вере некоторых западных элитариев в беспредельную эффективность их военных технологий и экономической власти. Например, Куманьков упоминает миф о сверхточных дронах, способных покончить с терроризмом через точечное уничтожение радикальных лидеров. На деле же на одну точную атаку приходится до пятидесяти (!) ударов по «неидентифицированным целям». Сосредоточение технологий в руках немногих развитых стран порождает обоснованные опасения в других государствах. В то же время уверенность в «робототехнике», безопасность оператора и отчуждённость его от происходящего — всё это усиливает безответственность, создаёт опасную иллюзию снятия этических проблем.

Наконец, неявно предполагается, что достаточно разрушительное оружие сможет решить растущие экономические, социальные, политические проблемы; устранить конфликты интересов и растущее неравенство. Нет человека — нет проблемы?

Куманьков подводит к тому, что с некоторыми модификациями и при преодолении эгоцентризма крупных игроков (в первую очередь государств) сформированные в прошлые века принципы справедливой войны можно применить и сегодня. Хотя это и заставит пересмотреть статус таких сил, как ЧВК. Однако в финале книги поднимается важный вопрос: насколько война вообще является самодостаточной сферой? Соответственно, можно ли вообще добиться справедливости только военной силой и установлением чётких правил её применения? Специфика современных конфликтов, очевидно выходящих за пределы игры узкого круга суверенов ради ограниченного перечня прагматических интересов и целей, подталкивает нас выйти за пределы теории войны — по крайней мере, включив её как элемент в более широкие социологические теории, охватывающие больше видов взаимодействий между группами, больше возможных мотивов и целей, а значит — и больше методов воздействия или кооперации. Возможно, таким образом мы сможем ещё сильнее сузить перечень ситуаций, в которых война оказывается «последним средством», единственным известным способом разрешения противоречий.