Смертельная боязнь равенства: почему нам приходится любить богатых?

***

Джеральд Коэн. Совместимы ли свобода и равенство? М: Свободное Марксистское издательство, 2020

Равенство можно назвать одной из фундаментальных идей человечества. Она пережила эпохи, государства, смену общественных формаций. Ошеломляющий разрыв в доходах, растущий по всему миру, связанный с сомнительной деятельностью вроде финансовых спекуляций, делает проблему равенства особенно острой. К примеру, недавний опрос ВЦИОМ показал, что 83% россиян выступают за введение прогрессивной шкалы налогообложения.

Тем удивительней, что внутренне мы отчаянно отвергаем равенство. Эта идея вызывает у нас стыд и замешательство. Понятно, что спекулянт, рантье или пассивный владелец акций не должен получать в 300 раз больше дохода, чем учитель или врач. Но что насчёт учителя и сантехника? Врача и чернорабочего? Казалось бы, в каждом из этих случаев реальный человек тратит большую часть своей жизни на выполнение нужной обществу (!) работы. Мы по факту видим, что даже если высшее образование получит большое количество людей — им всё равно придётся заниматься «непрестижным» трудом (и чем дальше, тем больше!). Разве не стоит ценить всех людей, честно выполняющих выпавшие им в разделении труда обязанности, одинаково?

Капитализм заставляет нас тратить много времени и сил, чтобы достичь хоть какого-то подобия достойной жизни; и ещё больше — чтобы удержаться на этом уровне. Возможно, апологетическое утверждение, якобы каждый может стать миллионером, если только будет упорно работать и обладать талантом (эвфемизм для удачи и личных связей), противоречит нашему опыту. Однако при капитализме всегда есть, куда падать; при нынешнем вопиющем неравенстве всегда есть люди, живущие гораздо хуже нас. Внутреннее оправдание того, что ты не внизу, что тебе легче, чем многим, — воистину необходимо для выживания. Но, как часто бывает, постоянная концентрация на выживании не даёт нам взглянуть на ситуацию шире; не даёт остановить саму борьбу за выживание. Наконец, исторически преходящее положение начинает ощущаться нами как нечто естественное. Требуется усилие, чтобы заставить себя думать в иных, некапиталистических категориях.

Политический философ Джеральд Аллан Коэн в сборнике статей «Совместимы ли свобода и равенство» рассматривает ряд аргументов, которыми оправдывается наше недоверие к равенству. Автор сознательно отказывается от прямого опровержения антиэгалитарной (отстаивающей неравенство) логики на эмпирических фактах, раскрывая те неосознанные предпосылки и привычки, на которых держатся её суждения.

Интересно, что Коэн адресуется как раз к людям, занимающим в капиталистической системе целый спектр «промежуточных» позиций, не соответствующих ни классическому пролетариату, ни полноценным хозяевам жизни — капиталистам. Впрочем, его мотивация пессимистична: якобы в мире не осталось передового революционного класса, одновременно и занимающего ключевое место в процессе производства, и эксплуатируемого, и находящегося в острой нужде, и составляющего большинство населения. Стоит заметить, что революционная буржуазия у Маркса явно не соответствовала столь жёстким критериям; тем не менее она смогла стать выразителем общего интереса.

С другой стороны, власть имущие по Коэну столь верны своим интересам, что никакими моральными и логическими доводами их не переубедишь. Следовательно, социалисты должны сосредоточиться на переубеждении «колеблющегося» большинства — что несколько иронично, поскольку в начале ХХ века коммунистов обвиняли именно в подмене рабочего класса (который, в теории, и должен вести за собой «колеблющихся») диктатурой левой интеллигенции. Автор стремится показать, что даже умеренные версии социализма однозначно лучше капитализма для большинства людей; а также напоминает о грозящей всем, а не только пролетариям, экологической катастрофе. Коэн признаёт свои сложные отношения с марксистской теорией, но и рассматривать берётся не диалектику реальной политики, а логические несостыковки идеологий.

Тем не менее в книге разоблачается необходимость некоторых расхожих компромиссов между равенством и ценностями, которые якобы защищает капитализм. Автор остроумно атакует представление, будто равенство требуется как-то совмещать с денежной мотивацией для наиболее талантливых. Странным образом идея, что нужно улучшить состояние самых угнетённых, противопоставляется эгалитаризму. Коэн показывает, что противоречие строится на очень конкретном представлении о поведении «талантливых» людей, не получающем должного обоснования и почему-то не зависящем от обстоятельств. Предположим, в рамках демократического обсуждения богатый гражданин должен объяснить бедному, что не какие-то абстрактные «талантливые» люди, а конкретно он будет работать меньше, если не будет получать больше денег. Что, кроме личного произвола, стоит за этим «аргументом»?

Коэн замечает, что такой диалог больше похож на вымогательство, чем на разумную дискуссию: так нация общается с чужаками, которых нужно «задабривать» и которые не считают нужным пояснять свои требования. Собственно, дело упирается не в универсально-логические причины, а в кризис общности между богатыми и бедными. Мы неявно исходим из общества, в котором одни уже богаты, а «таланты» других уже плотно связаны с материальными преференциями. Можно сказать, что автор приходит к стереотипам, заложенным капиталистическими реалиями: раз «квалифицированные» работники раньше получали надбавку (не важно, из высокоморальных причин или из-за перипетий господства и борьбы за права), то это задаёт их ожидания (или даже наши ожидания от их ожиданий). Но и наоборот — если мы исходим из сообщества, связанного какими-то взаимными обязательствами, в котором потребности каждого должны быть обоснованы чем-то более разумным, чем произволом, — непонятно, почему одним работникам нужно платить больше, чем другим.

Сложно удержаться от искушения сослаться здесь на экономические исследования: так, нобелевские лауреаты Абхиджит Банерджи и Эстер Дюфло утверждают, что история повышения и понижения налогов в разных странах не показывает корреляции с интенсивностью или продолжительностью труда предпринимателей или наёмных работников. Немало написано и про проблемы денежной мотивации как раз более квалифицированного труда.

Схожим образом строится противопоставление равенства и свободы, особенно в дискуссии вокруг социального государства (якобы разменивающего благосостояние низов на общий или абсолютный уровень свободности). Коэн предлагает здесь разделить вопрос о свободе распоряжения самим собой («самопринадлежности») и вопрос о свободе частной собственности на внешний мир. Поскольку свободу часто сводят к отсутствию принуждения (твоя свобода кончается там, где начинается свобода другого и пр.), то разговор опять сводится к положению угнетённых. Однако на этот раз свобода частной собственности оправдана в той мере, в какой она не ухудшает положение других людей. Например, если предприниматель придумал разделение труда, дающее прибавочный продукт, то он имеет право на этот прибавочный продукт.

Рассуждения Коэна опять подводят его к неосознанной ограниченности альтернатив: предполагается, что, если в мир не явится капиталист со совей частной собственностью, общество будет просто прозябать в примитивном состоянии (отметим, что исторически это явно неверно). Разделение труда мог бы придумать не конкретный предприниматель, по праву первого приватизирующий выгоду, а кто-то другой. Сообщество могло вообще прийти к общему решению, распределяющему выгоды от разделения труда равномерно. И так далее. Если же мы исключаем насильственный захват собственности, освящённый традицией, то вообще непонятно, как её можно вывести логически, в условном демократическом сообществе разумных людей. Если бы присвоение внешнего мира действительно требовало согласия всех членов общества, то даже в результате эгоистичного торга оно лишилось бы всякого смысла: все бы потребовали свою долю.

Смелый вывод, к которому подходит Коэн, заключается в следующем. Если бы наше взаимосвязанное общество определялось не случайными, установленными в ходе исторической борьбы отношениями власти, а разумным обсуждением — частная собственность (в том числе и на самого себя!) просто не имела бы смысла. Потому реальная проблема не в абстрактной свободе от принуждения, превозносимой капитализмом, а в автономии, то есть вообще в независимости от других людей. Конечно, если такую автономию вообще стоит считать абсолютной ценностью для «социального животного».

Что действительно ограничивает свободу, даже в варианте апологетов капитализма, — так это частная собственность. Разбирая позицию, что неравенство в деньгах может сосуществовать с равенством свободы, Коэн адресуется к природе денег как общественному отношению. И если Маркс делал акцент на деньгах как на овеществлённом, отчуждённом труде, то автор рассматривает их как возможность доступа к внешним благам, не подвергаясь насилию. Например, Пётр может сесть на электричку и уехать в другой город. Но если у него не будет денег на билет, то его насильно высадят, а то и возьмут под арест. Соответственно, Коэн приходит к определению собственности как произвольному ограничению доступа других людей к данному внешнему благу. Хотя, опять же, это ограничение никак морально и логически не легитимировано — его уверенно охраняет буржуазное государство. Мы опять приходим не к требованиям морали, а к «случайной» истории борьбы и насилия, пытающейся сегодня принять вид необходимого естественного закона.

Нужно заметить, что через всю книгу проходит идея сообщества. По мнению Коэна, именно она отличает социализм от либерального эгалитаризма. Последний парадоксальным образом не признаёт реальность общественных связей, ограничиваясь логикой эгоизма. Можно добавить, что очень конкретного капиталистического эгоизма.

Автор зачем-то сводит марксизм к раскритикованной Марксов вульгарной позиции, мол, каждый рабочий должен получать весь произведённый им прибавочный продукт. Понятно, что эта позиция забывает об общественном характере производства, по факту — необходимости распределения продукта между людьми, не занимающимися непосредственным материальным производством, но необходимыми для поддержания уровня жизни и организации общества.

Коэн считает, что в по-настоящему разумном моральном демократическом обществе «люди должны иметь сравнимые возможности самореализации независимо от того, что они могут произвести или произведут». Он подчёркивает важность ухода от капиталистического «этоса» (нравов, привычек, стереотипов), некритически допускающего корыстную мотивацию отдельных групп и классов; а также не замечающего проблемы, вытекающие из сохранения каких-то «неопасных» структурных неравенств (например, подчинённого положения женщины в семье). Не слишком чётко, но Коэн проговаривает связь этого этоса с существующим распределением собственности, не имеющим какого-то прагматического или морального оправдания, но поддерживаемого насилием.

Являясь частью системы, мы обречены испытывать дискомфорт, всерьёз говоря о равенстве. К счастью, система внутренне противоречива; а значит, нет непреодолимой причины, по которой мы принципиально не можем равенство принять.

Читайте также: Как либералы примирили свободу с диктатурой и неравенством