Два политических идеализма и Новое Средневековье России
В русской дореволюционной политической истории несколько политических субъектов сменили друг друга в центре политического действия. Монархию и боярство сменили монархия и дворянство, затем — монархия и бюрократия, затем — царская бюрократия, буржуазия и интеллигенция. Все они — чистые субъекты политического идеализма, действовавшие сначала во исполнение своих идей и лишь во вторую очередь — во исполнение каким-то образом своих понятых интересов. Больших усилий стоит интерпретировать реализацию этих разнообразных интересов иначе как узкую борьбу за политическую власть, которая по объёму претензий своего политического идеализма часто была равна идеократии. Они последовательно похоронили самодержавие, монархию, Российскую Империю и Историческую Россию вообще, чтобы затем уже на идеократической основе создать имперскую Советскую Россию. И всё это — в считаные годы, в историческое мгновение 1905−1922 гг. Это мгновение стало именно идеократическим взрывом, спровоцированным инквизиторскими амбициями Просвещения, когда абсолютным социалистическим консенсусом народного большинства (85% голосов за радикальный социализм на выборах 1917 года в Учредительное Собрание) руководила русская интеллигенция.
Апологетический (равно как и разоблачительный) миф о русской интеллигенции (прежде всего творческой, земской, но более всего — освободительной, революционной, а затем — эмигрантской, антисоветской, диссидентской) ясно восходит к доктрине Петра Лаврова о «критически мыслящей личности», которая утверждает инквизицию её идеократии и освобождает интеллигенцию от истории. Идеократические претензии интеллигенции, всё более переходящей от проблем общественной справедливости к проблемам политического и государственного управления, получили одно из своих ярких выражений в жанре «идейных сборников», которые по известным формулам Белинского (о «Евгении Онегине») и Ленина (о «Вехах») были «энциклопедиями» (в данном случае, конечно, не «русской жизни», но) идейных направлений. Наблюдение за «веховской» традицией идейных сборников «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909), «Из глубины» (1918) обнаруживает, кроме необозримого горизонта их контекста, коннотаций и спровоцированной полемики, вовсе не очевидное русло развития русского политического идеализма.
Традиция «идейных» сборников, наряду с журналами, кружками, обществами — часть инфраструктуры русской мысли. Наивысшая точка развития традиции «идейных» сборников, ее расцвет и упадок приходится на период наибольшего влияния средств идейной мобилизации, идеологии вообще, на общественное развитие России, когда рожденная в интеллектуальных кругах формула отзывалась новой социально-политической реальностью, — на 1900−1920-е годы. Центр и общий смысл традиции — проектирование и пропаганда «идейных» направлений в их политических, философских и литературных изводах.
В том виде, как они сложились в жанровую традицию накануне издания «Вех», «идейные» сборники претендовали на энциклопедизм в исследовании общества, на определение общего контура, общественного пафоса, набора актуальных вопросов и актуальных ответов, обязательных для распространения, на создание своеобразной индустрии идей и целостных миросозерцаний. Ядром такой индустрии и хотели быть сборники как соединение манифестов, практических энциклопедий и инкубаторов идейной консолидации. «Идейный сборник» давал сторонникам соответствующего общественного направления образец идейной цельности и мировоззренческой универсальности.
В названные годы дореволюционный, первый политический идеализм русской интеллигенции наглядно быстро пережил радикальное превращение. Сначала, в борьбе за политическую и социальную свободу против самодержавия, интеллигенция строила максимально широкий (даже — религиозный) идеал общенационального единства. А затем, когда самодержавие рухнуло, политические и социальные свободы были манифестированы, а государственность России стала расползаться под ударами национализма и враждебных империализмов, идея названного общенационального единства сменила позвоночник и кожу. Она перестала быть освободительной. Новый, послереволюционный политический идеализм, в контексте русской философской мысли ярче всего явленный в «Братстве Святой Софии», сначала проиграл в организации общенационального военного и гражданского сопротивления большевизму, а затем сделал ставку на церковное, орденское, едва ли не катакомбное ему духовное противостояние в ожидании его перерождения. Когда же белые проиграли красным и в полноценной Гражданской войне и в эмиграции сделали ставку на военную интервенцию совместно с любым врагом России или военный переворот, более всего в эмиграции созрел новый, второй интеллигентский политический идеализм. Он — в лице, прежде всего, национал-большевизма и евразийства — применил свой «орденский» опыт для формулирования надежд на публичное сотрудничество с советской властью и идейное проникновение в высшие ряды большевиков, чтобы увести их прочь с пути коммунизма на путь общенационального империализма. Именно поэтому, в конкурентной борьбе за лидерство в идеократии, евразийцы и самоопределились как враги «Братства Святой Софии», которое виделось им угрозой для их идеократической монополии.
В этой идеократической перспективе особый оттенок приобретает рифмующийся с «орденской» самоорганизацией миф «Нового Средневековья». Формулу «Нового Средневековья» Н. А. Бердяев, человек фантастической культурной и языковой чуткости, соединявший в своём известном густом и афористическом языке, полном новых лозунгов и сжатых определений, мог бы заимствовать у своих младших современников П. А. Флоренского и А. Ф. Лосева, как минимум у первого, чтобы уже взять с собой в изгнание 1922 года уже готовую книгу «Новое Средневековье», которая увидела свет уже в эмиграции. Но имя «Нового Средневековья» Бердяев взял у статьи своего близкого революционного знакомого и оппонента, марксиста и позитивиста А. А. Богданова — «Новое Средневековье. О «Проблемах идеализма» (1903), где наибольшее внимание было уделено именно Бердяеву: именно революционный, стремящийся к религиозности, идеализм Бердяева полемически трактовался Богдановым как средневековый обскурантизм.
Материалистическая и позитивистская часть освободительного движения в России, как известно, отвергла идеалистические поиски русских революционеров. Примечательно, что даже внутри социал-демократической традиции, образцом для которой была Германия, русские имели красноречивый выбор: идти ли за материализмом главных идеологов социал-демократии Маркса и Энгельса — или за идеализмом её создателя Лассаля и его вдохновителя Фихте. И идеализм их был ещё крайне далёк от церковности, тем более от церковности русского православия его синодального периода. Когда же патриаршество в России, после гибели монархии, было восстановлено, новая Смута и новый распад государства не только недвусмысленно вдохновили Бердяева на образ «Нового Средневековья» — уже не в страдательно-полемическом, а в утвердительном смысле, но и этот образ звучал уже как общее место бытовой интеллигентской апокалиптики. Примечательно, что в дни, когда в Москве, руководя Вольной Академией Духовной Культуры, Бердяев, вероятно, работал над рукописью своего «Нового Средневековья», в Петрограде в подобной (но более левой) институции — в Вольной Философской Ассоциации —была выпущена афиша с анонсом темы доклада: «8 Января [1922]. Н. Н. Пунин. Наше средневековье». Но в печати это звучало иначе, в соответствии с обыденными ожиданиями и трудом Бердяева: «Н. Н. Пунин. Новое средневековье».
Ряд лет спустя после высылки Бердяева из Советской России, прекрасно зная о радикальном разрыве Бердяева с Гершензоном в 1917 году вокруг их отношений к большевистской революции (Гершензон стал их ярым сторонником, а Бердяев обвинил его в измене наследию «Вех»), один из конфидентов обоих решил интимно примирить двух бывших товарищей. Уже посмертно и почти от смертного одра. Когда Бердяев в 1924 году в эмиграции издал своё «Новое Средневековье», бывший сослуживец его жены — уже в СССР — поделился этой книгой с Е. К. Герцык. Она и писала Бердяеву 25 мая 1925 года из Москвы: «Я прочла «Новое Средневековье» и, конечно, в самом внутреннем согласна. Эта книга, между прочим, была последней, которую читал Михаил Осипович [Гершензон] за день до смерти с горячим одобрением, по-старому — с восторгом. И они оба (с его женой — М. Б. Гершензон — М. К.) находили в этом что-то новое и неожиданное для тебя. Как, значит, плохо понимали тебя в последнее время…» Это значит, что даже после раскола и ссоры круг прежних единомышленников отнюдь не вышел из своего идеалистического братства.
Путь от общенационального освободительного движения, объединившего социалистов и либералов, марксистов и «идеалистов» (последователей «Проблем идеализма») и победившего в 1905 году, — к Новому Средневековью и орденскому «Братству Святой Софии» 1918 года, как видим, занял чуть более десятилетия. Но краткое суммирование главного содержания сборников демонстрирует почти революционные перемены внутри русского политического идеализма, манифестировавшего себя в сборниках «веховской» традиции.
Кратко говоря, «Проблемы идеализма» (1902) ставили своей целью создать новую, идеалистическую основу для широкой освободительной коалиции либералов и революционеров, задачами которой было достижение политической свободы и социального равенства, превращение буржуазной революции в первый шаг на пути построения социализма, которые все вместе должны были стать актами общенационального возрождения и объединения, образцы которого «идеалисты» видели в опыте Германии и Италии, где именно интеллигенция начала борьбу за национальное возрождение.
В свою очередь, сборник «Вехи» (1909) анализировал причины поражения революции 1905 года, которая не достигла своих ожидавшихся результатов из-за разрушительной психологии и миметической идеологии интеллигенции. Она оказалась не способной к позитивному строительству правового государства, альтернативного государству самодержавному: причины её разрушительности авторы сборника видели в отказе интеллигенции от политического идеализма, от личного подвига в общественной жизни. «Вехи» же, прямо не подвергая сомнению перспективу насильственной революции, проповедовали самовоспитание общества. «Вехи» были уверены, что апогей русского освободительного, социалистического и антисамодержавного движения — демократическая революция 1905 года — потерпела поражение, и пытались понять почему. Главную причину такого поражения они увидели в исторических слабостях главного субъекта освободительного движения — русской интеллигенции. Тревожась о судьбе России, ведомой интеллигенцией в пропасть, «Вехи» призывают интеллигенцию к покаянию и самопреодолению во имя истинного политического и духовного освобождения. Это воспринималось их критиками как измена идеалам и капитуляция перед победившим революцию режимом.
«Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции» — самый известный русский «идейный» сборник, коллективное идеологическое действие, ставшее громким опытом для попыток многочисленных повторений и недостижимым образцом для многочисленных подражаний. Жанр такого «идейного» сборника в России зародился одновременно с литературно-политическими партиями в середине XIX века, для которых было важно публично выступить со своеобразным соединением своей философской программы, общественного манифеста и целостной «энциклопедией» ответов на актуальные вопросы национальной жизни. «Вехи» стали вершиной этой традиции. Основной состав авторов «Вех» уже в 1902 году выступил в качестве авторского ядра сборника «Проблемы идеализма», который стремился обосновать прежний позитивистский социалистический радикализм на основе философского идеализма, и затем — в качестве ядра для сборника «Из глубины» (1918).
Наконец, сборник «Из глубины» (1918), в условиях победы революций и переворотов 1917 года и перед лицом свершившейся победы диктатуры большевиков, констатировал правоту предупреждения «Вех» об опасности заблуждений социалистической интеллигенции и масштабное разрушение государства, совершённое ею ради своей идейной утопии, на практике доказавшей свою негодность. Ответ же авторов сборника был неожиданным: ради восстановления государства интеллигенция призывалась к строительству общенационального единства, фактически независимого от диктатуры большевиков и с ней не конфликтующего. Формой активности интеллигенции внутри этого будущего единства предполагалось некое церковное братство, впитавшее в себя орденские традиции католицизма. Образцом для государственного возрождения был избран опыт Смуты XVII века, когда внегосударственная воля русских земель фактически воссоздала централизованное государство.
Сборник «Вехи» породил наибольшее число попыток его идейного продолжения в новой революционной и послереволюционной ситуации. При этом политические нужды заставили тех, кто хотел воспользоваться громким идейным капиталом «Вех», упростить их проповедь до фактической капитуляции перед государством как средоточием общенациональной мощи, служащей защите государственных интересов после лет Смуты, разрухи и хаоса.
Ясно, что эта идейная капитуляция перед фактическим государством и вменение ему якобы неизбежного следования общенациональным интересам весьма далеко отстояла от проекта национального освобождения в «Проблемах идеализма» и национальной самокритики «Вех». На это отличие в эмиграции прямо указывали те, кто от имени «Вех» противостоял сменовеховскому, национал-большевистскому и евразийскому проектам присвоения их наследства. Но и собственный, противостоявший названным, проект следования наследию «Вех» не предлагал ничего иного, кроме апостериорной капитуляции перед дореволюционной государственностью и даже — форсированного монархизма, призванного изображать общенациональную волю. Благо, что такая капитуляция признавала необратимыми созданные февральскими переворотчиками политическую либерализацию, а большевиками — «черный передел», то есть массовую крестьянскую собственность.
Таков был круг русского политического идеализма — от проекта общенациональной идеалистической революции до согласия на орден узкого круга идеалистов вокруг диктатора или монарха. Это и было добровольным погружением в Новое Средневековье.