Россия: «правовое государство» или общество моральных принципов?

Интересная и очень показательная дискуссия развернулась в части юридического сообщества, пытающегося осмыслить правовую сторону событий, переживаемых нами в связи с эпидемией коронавируса. И мечущегося между рациональностью/избыточностью принимаемых мер, их соответствием/несоответствием действующим правовым нормам и специфичностью детализации этих норм в определенных сферах.

Наиболее общие умозаключения и аргументы сторон спора выглядят следующим образом. С одной стороны, указывается, что при всей противоречивости процесса принятия решений и его результатов, в которых отражается наложение эпидемии на нефтяной кризис и конституционный процесс, в нашей стране всегда существовали определенные «рамки», не допускавшие отказа от определенных процессуальных ритуалов. А сейчас, похоже, эти рамки утрачены («резьбу сорвало»). Причем властями всех уровней — исполнительными и судебными, а также федеральными и региональными; дескать, «борьба с коронавирусом» все спишет. Отдельно говорится о законодательных властях, которые принимают новые законы «с колес» и в темпе, который исключает своевременное доведение их до граждан. И потому ставят под сомнение постулат о «незнании законов, которое не освобождает от ответственности», тем более что граждане и без того запутаны противоречивостью нововведений, по которым, добавим от себя, за одно и то же деяние могут применяться штрафные санкции, отличающиеся размером в несколько раз. Что это как не пресловутые «двойные стандарты», превращающие закон в дышло?

В порыве откровенности данная сторона договаривается до аргументов, которые юридическое сообщество, в общем-то, обычно держит глубоко под спудом и вслух не приводит. «Юрист — это специалист по нормам. Причем вовсе не обязательно по тем нормам, которые могут быть названы Правовыми с большой буквы… Практикующий юрист, как правило, вполне в курсе и учитывает в своей деятельности и те нормы, которые никем не закреплены (обычаи), и те нормы, которые не совсем правовые, и те, что им явно противоречат, но существуют» в виде «социального регулятора». «Владение этой системой норм и делает юриста юристом — этаким профессиональным прорицателем: сделаешь так — будет то-то, сделаешь этак — вот то-то. Конечно, нормы могут меняться, но и эти изменения всегда оставались в системе…» А теперь они из системы вывалились, или система от них освободилась. Поэтому в рамках не собственного выживания, а общественной необходимости задачей юристов этой стороне дискуссии видится восстановление если не правовой системы, то «хоть какой-то нормативности». И желательно во взаимодействии с «самоустранившейся» под нынешний форс-мажор от этого круга вопросов судебной системой. Которой, добавим от себя, в нынешней ситуации действительно не позавидуешь, ибо она застряла в «полупозишн» между молотом действующей в экстремальных условиях власти и наковальней рассчитанного на повседневную стабильность закона.

За это противоречие ухватывается оппонирующая сторона юристов, которая пытается равноудалиться между властью и законом и свести суть проблемы к слабости чрезвычайного даже не законодательства. А правоприменительной практики, прикрываемой тезисом о «карантинном праве», в отсутствие которого и власти, и суды вынуждены принимать и поддерживать решения, диктуемые санитарно-эпидемиологической медициной. Делается это хотя бы для того, чтобы потом, «если что», не оказаться крайними и не понести ответственность за бездействие, когда придет завершающий этап «наказания невиновных». В отстаивании этой позиции данная сторона уходит в «историю вопроса» так далеко и глубоко, что начинает сетовать на отсутствие формализованных правил и подходов к действиям в чрезвычайных условиях и при военном положении, попутно подчеркивая, что подобный опыт, во-первых, корнями находится чуть ли не во временах Великой Отечественной войны, а во-вторых, и тогда по-настоящему не обобщался и не систематизировался. «Надо не политические решения говорить… а анализировать. Какие правовые акты принимались… как они исполнялись, кем, какие именно органы власти были задействованы… как они формировались на освобожденных территориях и в каком порядке и пр.», — призывает вторая сторона дискуссии. И попутно сетует, что «массив норм» здесь пролегает от Конституции и европейских конвенций до гражданского права, а опытом правоприменительной практики хотя бы в отдельно взятой сфере санитарного и ветеринарного законодательства обладает лишь очень ограниченный круг далеко не самых высокооплачиваемых юристов. Да и распространяется этот опыт только на дела в торговле, сельском хозяйстве, строительстве. И — все.

«Презумпция незаконности и необоснованности принимаемых мер должна сохраняться и в условиях карантина, — сбивается с равноудаленности от сторон противоречия автор, понимая, что предложение создать новую форму права шансов на реализацию не имеет. — Почему в одни магазины можно ходить, а в другие — нет? Почему одни предприятия закрыты, а другие имеют право продолжать работать? Почему можно идти на работу по улице, но нельзя гулять в безлюдном парке? Почему одним категориям граждан можно перемещаться свободно, а другие обязаны сидеть дома, нет ли тут дискриминации или необоснованных привилегий? Какой правовой статус у лиц, находящихся в «самоизоляции» или «карантине», как он сочетается с иными правовыми статусами? Как можно ограничивать свободу слова, свободу собраний, права на правосудие и защиту достоинства личности? И — главное — как все эти ограничения сопоставляются со ст. 16.1 Гражданского кодекса РФ, гарантирующей право на компенсацию вреда от законных действий госорганов в случаях, установленных федеральными законами?»

Итак, от восстановления нормы, то есть от возврата к привычной регулятивности, до учреждения новой регулятивности, загримированной под отраслевую детализацию нормы, — таков диапазон дискуссии юристов. И им не позавидуешь, ибо и спор, как представляется обеим сторонам, принципиален, и ставки в нем высоки. Одно плохо. К праву, как и к юридической стороне вопроса, этот спор отношение, может быть, и имеет. Но к переживаемой всеми нами ситуации — никакого. Вскользь один из участников это понимание обнаруживает («мы чувствуем себя, наверное, в чем-то похоже на то, как чувствовали себя российские юристы сто лет назад: нет больше старого права, кому нужны наши «астрологические прогнозы», если «звездного неба над головой» больше не видно?»). Но, видимо, опасаясь, что подобные рассуждения далеко заведут, быстренько сворачивает на проторенную дорожку сугубой узкопрофессиональной аргументации.

Между тем, что произошло сто лет назад? Октябрьская революция, которая именно как революция действительно перевернула свод правовых норм. От чего к чему? В рамках классового подхода ответ на этот вопрос дает теория марксизма, из которой следует, что право — есть не что иное, как возведенная в закон воля господствующего класса. В этом суть поворота, убравшего «звездное небо над головой» юристов дореволюционной формации. И традиции. Однако с переворотом в праве, отразившим смену господствующего класса, не прекратилась историческая преемственность. Вспомним, как отвечал на вопрос о том, что именно, какую страну и какое общество будут строить большевики, один из белогвардейских героев булгаковских «Дней Турбиных»? Однозначно и бесповоротно резюмировал: «Россию!» «Видишь стол? Он и останется столом, как ты его ни назови и под что ни пытайся приспособить». И оказался прав: вместо теоретических абстракций в духе «охапки хвороста» в костер «мировой революции» очень скоро прозвучало: «Мы — одни». То есть если дадим себя увлечь подобными абстракциями, очень быстро разделим судьбу Баварской и Венгерской советских республик, с тем лишь отличием, что прекратит существование не только советская власть, но и историческая Россия как таковая, которую разорвут между собой на части бывшие союзники по Первой мировой войне, превратившиеся в интервентов сразу же, как их погладили против шерстки.

В 90-х годах Россия пережила еще один, такой же коренной перелом, как и в начале XX столетия. И в ней снова поменялся господствующий класс, установивший законом уже собственную волю. Но страна опять сохранилась, «рассудку вопреки, наперекор стихиям». Что дважды спасало нас на столь крутых исторических поворотах, пережить которые и сохраниться в мире способны единицы стран и народов? Ответ однозначный: культура! Настоящий социальный регулятор — это именно феномен культуры, а отнюдь не совокупность норм, правовых ли, граничащих с правом или противостоящих ему. Как и не само право как таковое. Три правовых системы за столетие — а страна живет. Да и сами-то эти системы отнюдь не двигали переменами на каждом из соответствующих этапов, а осуществлялись post-factum, вследствие этих перемен.

Во-первых, из этого следует, что где сменилось три правовых уклада, там и четвертый укоренится; очень может быть, что первые шаги к этому укоренению мы сегодня и видим. Даром ли, что критикуемые инициативы Владимира Путина насчет оплачиваемых выходных один из участников дискуссии, усматривающий противоречие их Трудовому кодексу РФ, оставаясь в тисках привычной нормы, сопровождает вопросом «Who cares?», в смысле «Кто заплатит за этот банкет?». А может, норма — не умерла и не исчезла «как класс»? Что, если под шумок наблюдаемых нами тектонических сдвигов она «всего лишь» кардинально изменила вектор? Что если на противоположное направление? Революция — это ведь не матросы в пулеметных лентах и не пиф-паф, как вбили себе в голову многие, насмотревшись «штурма Зимнего» по версии Эйзенштейна. Это комплекс перемен, которые затем, по мере распространения политического поворота на остальные области общественной жизни — экономику, социальную сферу — фиксируются правом. И выстрел «Авроры» послужил поворотным пунктом лишь в одном конкретном, отдельно взятом эпизоде, а подобных эпизодов и Россия, и человечество видели множество. Да и вопрос о мирном, эволюционном пути революционных перемен стоял в повестке дня почти до последнего момента, пока Временное правительство не загнало в подполье Советы. И не лишило их возможности стать локомотивом этих перемен. Возможно те, кто считают, будто Россия «исчерпала лимит на революции», на самом деле путают их с вооруженными восстаниями и гражданскими войнами, которых при осуществлении назревших революционных перемен действительно хотелось бы избежать. И забывают, что наряду с революциями снизу, с ниспровержением всех и всяческих устоев, существуют и консервативные революции сверху; более того, как показал опыт обоих российских переломов XX века, даже когда перемены начинаются снизу, они всякий раз приводят к жесткой вертикальной стабилизации. И в конце концов, страна спасается именно благодаря этому.

Возвращаясь к культуре как главному социальному регулятору российской жизни и истории, отметим, что это в России так. На Западе — все по-другому, и вот там-то роль такого регулятора и принадлежит праву, что и вызвало к жизни мифологему «правового государства». Но это не Россия в этом уникальна, наша уникальность в других вещах. По части главенства права же, «до безобразия» и «до противности» уникален как раз Запад. Ведь именно «Запад — единственная (!) цивилизация, которая ставит право и контракты выше обычаев и традиций», — это мнение Эдуарда Азроянца, крупного отечественного специалиста в сфере сравнительных цивилизационных исследований. Применительно к нашей истории неоднократно об уникальной регулятивной, а не только познавательной и просветительской роли культуры упоминал известный политолог Сергей Кургинян. И многие другие. Поэтому когда участники спора относят обычаи, являющиеся неотъемлемой частью культурной матрицы, к «побочным» нормам, порой несовместимым с правом, они всего лишь констатируют и демонстрируют собственное пребывание в плену иллюзий профессионального образования, выстроенного по западной модели и методологии, которые отнюдь не являются истиной в последней инстанции. И применимы лишь на Западе, в рамках местных культурных матриц, очень сильно отличающихся от российской. Поэтому правильнее было бы сказать, что это не юристы спорят между собой; на самом деле они просто в рамках собственной профессиональной компетенции подняли куда более важный и широкий вопрос, за что им спасибо, хоть они и не смогли на него ответить. Вопрос этот в очередной раз состоит в выборе русского, российского пути, в фундаменте которого находится дилемма между формально-правовой легитимностью, требующей в рамках либеральной концепции «правового государства» максимально детальной, порой доходящей до абсурда, всеобщей регламентации всего и вся. И обществом моральных устоев или моральных принципов, которое в России всю жизнь существовало вместе и параллельно с правом как «волей господствующего класса». И именно потому, что со сменой такого класса Россия всякий раз сохранялась, а сами спорящие друг с другом юристы по сути признают, что чем больше детализируешь и прописываешь на бумаге — тем больше жизнь вскрывает все новых и новых неизведанных ранее узких мест, верным представляется второй подход. И что-то подсказывает, что наше юридическое сообщество достаточно образованно, опытно и наделено надежным чувством профессионального самосохранения, чтобы с честью найти выход из этой дилеммы текущего момента. В общих интересах народа и страны, которые, как видно из полемики, это сообщество к его чести отнюдь не связывает с перспективами собственного корпоративного выживания.