«Гений и злодейство — две вещи несовместные»? Неужели?

Александру Сергеевичу Пушкину в качестве аж некоей не терпящей возражений максимы приписывают утверждение, что «гений и злодейство — две вещи несовместные». Однако настоящий гений, если он занимается искусством, а не пишет, например, философский трактат по этике, не говорит максимами. Львиная доля афоризмов, приписываемая гениальным писателям, есть лишь плод их трактовок, причем крайне прямолинейных. Обычно подобные афоризмы-максимы выдираются из контекста художественного произведения и подаются за мнение автора. Да, при этом сами слова вроде бы действительно совпадают с оригиналом. Однако, будучи вырванными из художественной ткани, они становятся не аутентичной мыслью автора, а именно крайне упрощенной трактовкой его позиции, хотя и, повторюсь, вроде бы формально все слова сохраняются. Такими псевдо максимами-афоризмами сейчас наводнен интернет. Это создает иллюзию того, что мы понимаем сказанное гениями. Находясь под властью этой иллюзии, почти не вкладывая в процесс понимания никакого труда, мы таким образом делаем гениев «удобными», как бы «своими», подгоняем их под свой размер. Это позволяет нам не терзаться, а, присвоив себе «мудрость», якобы исходящую от великого автора, идти дальше. А между тем настоящий гений всегда таит в себе загадку, а его творчество ставит мучительные вопросы, а не отливает нечто в граните, как сказал один современный «классик». Гранитные памятники ставим мы с вами, гении же остаются вечно живыми.

По этому поводу поэтесса Новелла Матвеева написала следующие замечательные строки:

«И тщетно пилигриму

Шептал вечерний зной,

Что Брейгель — не Мужицкий,

Что Брейгель — не Смешной,

Что, может быть, не стоит

Гостей-то приглашать?

Что в мир приходит гений

Не тешить, а мешать»

Такой «успокоительный» подход к гениальным произведениям, с которым тут полемизирует Новелла Матвеева, порождает очень специфическую, я бы сказал, в плохом смысле «школьную» атмосферу вокруг них и их авторов. Нам как бы все уже примерно известно. Заранее понятно, что, коли гений, то он непременно «учит добру». Потом мы начинаем смотреть на свою жизнь, видеть ее сложность, не применимость к этой жизненной сложности всяких «максим» и в результате почти бессознательно записываем великих авторов в неких «благопожелателей», оторванных от реальности. Таким образом мы сами же во многом отчуждаем от себя великую культуру. Отчуждив же ее и «записав» культуру в представления о должном, а не о реальном, мы, причем уже со школьной скамьи, начинаем создавать «двойную бухгалтерию». А потом сами удивляемся, почему молодежь, чувствуя в нас эту двойственность, нас не слушает, не хочет приобщаться. Приобщаться к чему? К благопожеланиям?

Однако не пора ли сегодня уже, наконец, начать читать классику всерьез? Ведь искусство, а тем более гениальное искусство, не терпит никакой «двойной бухгалтерии», банальщины и всяких максим. И если уж и вооружаться какой либо установкой заранее, перед прочтением гениальных произведений, то она должна состоять в том, что мы с вами до того, как прочитали произведение, не имеем даже малейшего и примерного представления о том, с чем нам предстоит в них встретиться.

Вооружившись этой «не комфортной» установкой, я предлагаю перечесть соответствующие фрагменты пушкинского «Моцарт и Сальери», где якобы наш гениальный поэт «постановил», как худший секретарь горкома, столь всех заранее устраивающую и достойную уровня прилежного третьеклассника максиму — «гений и злодейство — две вещи несовместные».

Моцарт и Сальери ведут у Пушкина следующий диалог:

Моцарт

«Да! Бомарше ведь был тебе приятель;

Ты для него «Тарара» сочинил,

Вещь славную. Там есть один мотив…

Я все твержу его, когда я счастлив…

Ла ла ла ла… Ах, правда ли, Сальери,

Что Бомарше кого-то отравил»?

Сальери

«Не думаю: он слишком был смешон

Для ремесла такого».

Моцарт

«Он же гений,

Как ты да я. А гений и злодейство —

Две вещи несовместные. Не правда ль»?

Сальери

«Ты думаешь?

(Бросает яд в стакан Моцарта.)

Ну, пей же».

Что тут сказано? Сальери сомневается в словах Моцарта о возможности совмещения «гения и злодейства» и тут же бросает Моцарту в стакан яду, как бы утверждая, что он и есть гений, и вот прямо сейчас он в качестве такового творит злодейство — травит Моцарта. Далее, так как, очевидно, Сальери менее гениален, чем Моцарт, мы вроде как должны сделать вывод, что «гений и злодейство не совместны». А, собственно, почему? Если злодейство творит Сальери и травит гения Моцарта, то с какой стати мы должны из этого делать вывод, что все злодеи не могут быть гениями? Потому, что Пушкин солидарен с позицией Моцарта? А почему мы в этом так уверены? Но и Моцарт не утверждает, а вопрошает: «не правда ль»?

Кроме того, во-первых, пушкинский Моцарт сам говорит Сальери: «Он же гений, как ты да я», то есть называет Сальери равным себе и Бомарше гением. Во-вторых, реальный Сальери (надо сказать, не имеющий никакого отношения к смерти Моцарта), да и пушкинский тоже, мягко говоря, был человеком не бесталанным, а вопрос о гениальности — вещь не простая. Учениками Сальери были Бетховен, Шуберт и Лист. То есть у Моцарта были резоны уравнять Сальери с собой. Ну, а в-третьих, Пушкин так заканчивает свое произведение:

Сальери

«Ты заснешь

Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные. Неправда:

А Бонаротти? Или это сказка

Тупой, бессмысленной толпы — и не был

Убийцею создатель Ватикана»?

Тут пушкинский Сальери вспоминает легенду о Микеланджело, который якобы для того, чтобы достовернее написать муки Христа, убил своего натурщика. То есть сам Пушкин устами Сальери, как и подобает гению, задается вопросом, а не дает нам непреложную истину в назидание, оставляя, по сути, открытый финал.

Кроме того, тут еще стоит сделать дополнительное заглубление в текст Александра Сергеевича и посмотреть не оставил ли он нам каких аллюзий и подсказок? Ведь любой гениальный шедевр возникает не на пустом месте из ничего, а в широком культурном контексте, с которым входит в диалог. Любой, кто читал Пушкина, знает, что таким контекстом для «нашего всего» была античность, которую он не просто читал, а которой жил и дышал.

Если мы примем это во внимание, то ответ Сальери на вопрос Моцарта о том, мог ли кого-нибудь отравить Бомарше, начинает играть новыми красками. Моцарт высказывает «гипотезу», что гений и злодейство несовместны и потому Бомарше не мог никого отравить. На это Сальери отвечает: «Не думаю: он слишком был смешон для ремесла такого». То есть для Моцарта гений и злодейство, видимо, действительно, вещи несовместные, но в ответ на вопрос «так ли это?» Сальери отвечает, что главное тут не гениальность, а то, смешон ли человек или нет. Если он смешон, то он не способен, по мнению Сальери, на злодеяние. К чему это нас отсылает? Открываем трагедию «гуманиста» Еврипида «Медея» и читаем следующее:

Медея

«Должна убить детей.

И их не вырвет

У нас никто. Сама Ясонов с корнем

Я вырву дом. А там — пускай ярмо

Изгнания, клеймо детоубийцы,

Безбожия позор, — все, что хотите.

Я знаю, что врага не насмешу,

А дальше все погибни…»

Имел ли в виду Пушкин этот еврипидовский текст действительно или нет — вопрос не однозначный. Возможно, мог иметь, а мог и воспроизвести подсознательно. Однако мотив совершения страшного злодеяния из-за боязни показаться смешным имеет глубочайшие корни и обсуждался в мировой культуре не раз, и поэтому, вне зависимости от того, помнил ли о «Медее» Пушкин или нет, он устами Сальери воспроизвел именно это. Коли это так, то последующие финальные сомнения о своей гениальности Сальери можно трактовать так, что он как бы вопрошает: совместим ли мотив ужасного преступления Медеи с гениальностью или нет? В любом случае мы понимаем, что при внимательном прочтении Пушкин не только оставляет вопрос открытым, но и противопоставляет две «правды» — правду Моцарта и правду Сальери.

Если мы вновь обратимся к Еврипиду, то получим вполне однозначный ответ. Его Медея обретает специфический интеллект и «воспаряет». Хор поет:

Хор

«Люблю я тонкие сети

Науки, люблю я выше

Умом воспарять, чем женам

Обычай людей дозволяет…»

Кроме того, античные боги, включая самого Зевса, Эриний и самой «Правды», по Еврипиду, оказываются полностью на стороне преступления Медеи.

О подобном «воспарении» после совершения аналогичного Медее преступления говорит Атрей из «Фиеста» Сенеки. После того, как он накормил мясом его собственных детей своего брата Фиеста, он говорит следующее:

Атрей

«До звезд вознесшись, выше всех я шествую,

Небес касаюсь горделивым теменем:

Мои теперь венец и жезл наследственный».

Но на этом аллюзии на античную литературу в процитированных выше пушкинских строках не заканчиваются. Коли речь идет о споре Моцарта и Сальери, а Пушкин именно так строит их диалог, как спор со стороны Сальери, то это нас отсылает к трагедиям Софокла.

В софокловском «Эдипе» Креонт пытается вразумить Эдипа и говорит следующее:

«Нет, с разумом злодейство несовместно:

Ни сам к нему не склонен я, ни в долю

Меня сообщник не возьмет дурной».

Возможно, Пушкин и это не имел в виду. Возможно… Однако, как я уже говорил, подобного рода вещи проникают в произведения автора, а особенно гениального автора, даже тогда, когда он сознательно их не воспроизводит. Кроме того, у Софокла в этот момент спора Эдип находится в состоянии «самодура», отрицающего правду, а прозреет он несколько позже. А в момент спора с Креонтом у них состоялся следующий диалог:

Креонт

«Безумен ты»!

Эдип

«Себе кажусь я здравым».

Для Софокла как в этом произведении, так и в других, вопрос о том, на чьей стороне разум и какой он — является одним из ключевых. Но он, всецело в этом диалоге находясь на стороне Креонта, не лишает противную сторону некоей специфической «гениальности». Ведь находясь именно в этом «здравом» состоянии, Эдип разгадал загадку Сфинкса и этим спас Фивы, за что был избран их царем. То есть Софокл, как и Еврипид, говорит о некоем «роковом интеллекте», существование которого для обоих авторов в те времена не вызывало никаких сомнений. Разница лишь в том, что Еврипид его воспевает, а Софокл преодолевает. Пушкинский же Сальери вполне находится под действием того же «рокового» омрачения, что и Медея с Эдипом.

Мы можем сказать, что эта тьма все равно не дает гениальности в моцартовском смысле слова, и я бы, пожалуй, согласился. На высшем уровне все равно прав Моцарт. И мы должны назвать добро — добром, а зло — злом. Однако не признать за злом некоего, если угодно, эквивалента гениальности мы не имеем права.

Мы не должны сегодня, читая «Фауста», наивно не замечать того, что Фауст совершает одно злодеяние за другим, растлевает Гретхен, а потом почему-то возносится к «Вечной женственности». Не должны растворяться в красоте «Божественной комедии», не замечая того, что Данте избавляется в Аду от сострадания.

А Микеланджело, в бесспорной гениальности которого начинает искать опору Сальери? Только ли легенду об убийстве натурщика имел в виду суперобразованный Пушкин? Ведь «создатель Ватикана» расписал этот самый Ватикан не абы чем, а Кумскими Сивиллами. Согласно книге пророчеств одной из этих Сивилл, в 203 г. до н. э. в Рим был доставлен из Пессинунта Черный камень Кибелы. Микеланджело и хозяева Ватикана не знали, чем и почему расписывают Сикстинскую Капеллу?

Я не призываю ни в коем разе проклясть великих художников и поэтов, а лишь призываю к оценке их творчества по достоинству и пониманию того, что, увы, гений и злодейство иногда очень даже совместны. Это понимание сегодня особенно нужно нам, живущим на руинах СССР. Ведь та сила, которая смогла разрушить такую державу, должна была обладать специфической гениальностью. Мы должны это признать, чтобы начать с новой глубиной осмыслять и культуру, и реальность, если, конечно, мы только не хотим «успокоиться» и удовлетвориться навязшими в зубах сентенциями про «предателя Горбачева», про то, что «СССР распался сам», а так же уверениями непонятно кого, что «гений и злодейство — две вещи несовместные».