«На сцене можно всё, но есть ответственность художника», — считает художественный руководитель Ереванского русского драматического театра имени К. Станиславского Карен Нерсисян. Осенью 2018 года К. Нерсисян был назначен на должность худрука театра. С режиссёром из Москвы контракт подписан до конца 2019 года. О планах на будущее, а развитии театра, об экспериментах на сцене и том, каким должен быть настоящий театр рассказал в интервью корреспонденту ИА REGNUM Карен Нерсисян.

Карен Нерсисян

Да, я был на спектаклях. Немного, конечно, но смотрел. В Ереване есть хорошая традиция, когда готовится премьера, то обязательно организовывается рассылка пригласительных билетов в другие театры. Я, по возможности, стараюсь ходить на премьеры.

Вы знаете, у меня нет ощущения, что армянский зритель чем-то отличается от любого другого зрителя. Он может быть отличается от зрителя американского. Как-то я был свидетелем картины, которая меня совершенно потрясла. Театр. В программке написано, что будет комедия. Начало спектакля, на сцене дверь. Вдруг кто-то стучится в эту дверь. Зал хохочет. Входит человек, зал опять начинает хохотать. То есть зритель уже пришел настроенный на комедию. Нет, в Ереване зритель не до такой степени наивный, он вдумчивый, внимательный, иногда настороженно относящийся к тому, что ему показывают, впрочем как и в большинстве стран, в театрах, где я наблюдал за поведением зрительного зала. Но из плюсов я могу отметить, что армянский зритель умный и талантливый, и это мне нравится. Я смотрел пару очень интеллектуальных спектаклей — в театре «Амазгаин» спектакль «— 2» и в Кукольном театре «Комментарии непристойного Тома». Зритель смотрит это с большим интересом, реагирует на какие-то тонкости. Бывает, конечно, что я со зрителем не совпадаю, и люди хохочут над чем-то, а мне не смешно и даже грустно. Но в большинстве случаев я вижу, что ереванский зритель хочет живого, он настроен на какие-то тонкие вещи. Он не приходит в театр только «поржать». Это хороший, настоящий зритель, такой, какой нужен театру.

Кто-то ходит для того, потому что это престижно. Один раз пойдет, потому что это престижно, а второй раз придёт уже, потому что это ему стало интересно, потому что попал он на спектакль, который его тронул.

Что касается наполняемости. Мы, русский драматический театр им. Станиславского, прекратили сотрудничество с так называемыми распространителями билетов. У нас есть касса, у нас есть онлайн продажа билетов. И… зритель стал лучше. Как ни странно, заполняемость зала только повысилась. Но зритель стал качественней. Это не тот человек, которому «впарили» билеты, а те люди, которые действительно хотят и сами, по собственному желанию пришли. А ещё очень радует очередь в кассе театра. Правда она пока что из нескольких человек, но всё равно приятно. Это значит, что люди сознательно приходят и на детские спектакли, и на спектакли вечернего репертуара.

Любой театр в любой точке мира был бы рад любой материальной помощи. И этой материальной помощи много не бывает. Но при этом нам сейчас грех жаловаться. Я ненавижу, когда жалуются на отсутствие помощи. В той же России есть театры, где как в советское время, так и по сей день идут серьёзные дотации на постановки спектаклей. Они могут доходить до нескольких миллионов. Сейчас во многих театрах убрали государственное финансирование постановок. Что касается нашего театра, то нам оплачивается коммуналка и фонд заработной платы, который мы дополнительно пополняем за счет заработанных нами средств. По сути, на те же заработанные средства мы выпускаем спектакли. Если сейчас государство прекратит поддержку и переведет театр на полное самофинансирование, это будет тяжело. Поэтому так как есть — это хорошо. Может я немножко оптимист, но если есть столько, значит столько.

Я был бы, конечно же, счастлив, если бы наша страна, Армения, стала одной из богатейших стран мира, и государство могло бы позволить себе щедрее финансировать Театр, потому что театр — это важнейшая часть жизни людей и это не только я так считаю. Без театра никак. Это было бы замечательно, но и сейчас мы не жалуемся.

Я вообще к театру отношусь хорошо. Правда, я понимаю, что вы имеете в виду под словом экспериментальные постановки, но я считаю, что театр без эксперимента невозможен. Для меня любая постановка — экспериментальна. Я считаю, что в театре не должно быть табу. Но в любом из нас, и в первую очередь я говорю от имени режиссёра, должна быть ответственность.

Мы работаем в соответствии со своим вкусом, в соответствии со своими нравственными критериями. Они могу совпадать с кем-то, могут не совпадать. Когда я ставлю спектакль, я себя ни в чём не сдерживаю. Но есть такая пафосная вещь как ответственность художника. Мы как врачи, как психотерапевты работаем со зрителем. Это же не просто так, это же не какой-то досуговый центр или ресторан: хотите это блюдо или это? А сейчас мы вам споём и станцуем.

Английский режиссёр Питер Брук сказал, что если человек пришел в театр с головной болью, то после спектакля головная боль должна пройти. Вот я за такой театр. Если ты пришёл, и у тебя после спектакля разболелась голова, это значит плохой театр, это антитеатр.

Иногда, правда, может возникнуть вопрос: можно или нельзя то или другое на сцене… Можно всё! Но есть ответственность художника. То есть я за эксперимент, но если это эксперимент, направленный на жизнь, на любовь, на открытие, на познание себя. Театр может даже делать больно, если эта боль нужна для того, чтобы прийти к какому-то другому, позитивному ощущению. Потому что мы занимаемся именно тем, что производим счастье. Я сам удивляюсь таким пафосным словам, извините за мою искренность, но это так. Если театр «неэкспериментальный» — это уже мертвец.

В театре всегда всё новое, всегда эксперимент, но я понимаю, что вы имеете в виду. Пришёл ко мне актер, принес пьесу. Очень странную. Ну очень странную, я сто пятьдесят тысяч раз подумал бы: браться ли мне за такой материал или нет. Но я понимаю, что есть группа актеров, которой интересно делать этот очень странный материал. И сказал «да».

Я за то, чтобы приглашать режиссёров, театр должен быть разным. Но если я понимаю, что там есть нездоровье в моем понимании, ведь театр в любом случае вещь субъективная, как ни крути, то, конечно же, этого не будет в этих стенах. Театр должен удивлять, театр должен идти против течения, против часовой стрелки. Это так, это данность. Гиперэкспериментальный драматург Чехов, да тот же Шекспир! Это безобразие, то, что он творит! Но при этом в театре можно и телефонную книгу ставить и там найти сюжет, конфликт, любовь…

Если имеется в виду эксперимент в смысле голой попы и унитаза — не знаю. Все индивидуально. По поводу унитаза… Я учился у Ерванда Казанчяна, и в свое время мы ставили какие-то фрагменты спектаклей и макеты к ним. Кто-то принес макет к спектаклю по пьесе Эдуардо Филиппо и в центре сцены стоял унитаз. Ерванд Хачатурович тогда сказал: туалет это такое место… мы же когда идем в туалет, все равно закрываем за собой дверь. Это немножко не публичное место. «Унитаз не предмет искусства», — сказал много лет назад Ерванд Казанчян, и я этого придерживаюсь.

Но всё равно, беря любой новый материал, стараюсь быть открытым, готовым, и мне очень страшно попасть в какие-то внутренние надуманные ограничения. Надо всё равно всё делать по зову сердца. Это моё правило жизни театра. Всё, что ты делаешь, надо делать по любви, по зову сердца. И удивлять. Делать то, что тебе кажется удивительным то, чему ты удивляешься, вовлекать в эту игру зрителя, а не потому что это модно. Для меня слово «модный» театр — ругательное. Мода — сегодня есть — завтра нет. Эксперимент — да, модный театр — нет.

У нас сейчас довольно-таки большой репертуар. Какие-то спектакли я по объективным причинам снял с репертуара. Некоторые я снял потому, что ушёл актёр, и заменить его было не кем. В каких-то спектаклях мы сделали выводы, а в каких-то нет. Есть спектакль «Ханума», который я видел ещё в своем раннем детстве, но это живой спектакль. «Ханума» идёт и будет идти, и это праздник, радость, счастье. Есть спектакли, которые ты понимаешь, что они умирают, находятся в предсмертном состоянии. И таким спектаклям я дал возможность своей смертью умереть.

В мае у нас было мало спектаклей, потому что нам ещё надо и зарабатывать деньги, и мы предоставляем иногда сцену на правах аренды. Например, наш премьерный спектакль «Ромео и Джульетта» получился довольно-таки затратным, и нам необходимо восполнить эти расходы. Хотя и я, и исполняющий обязанности директора театра Юрий Игитханян придерживаемся мнения, что эти аренды должны минимизироваться постепенно. Конечно же нам интересно играть свои спектакли и зарабатывать своими спектаклями.

Но мы не играем меньше определенной нормы. У нас есть план, который нам предоставили из Министерства культуры, и мы этот план выполняем. За этот сезон мы выпустили четыре новых спектакля, выпустим «Ромео и Джульетту» и запустим в работу сразу четыре спектакля. И дальше планов уже громадье…

В театральном смысле год работы — это ничего. Художественно руководить театром в течение года — это ни о чём. Это как в сериалах: ты снимаешь серию, а следующие ещё не написаны, и ты не знаешь, что будет дальше, не можешь выстраивать персонажу перспективу…

Возникнет ситуация, что со мной не продлят договор или я решу не продлевать — это уже другой вопрос. Но я всё равно разрабатываю репертуарную политику. Если я даю актёру одну роль, потом мне интересно двигать его в другой роли, потому что я еще и занимаюсь развитием и ростом этого коллектива. Естественно, я строю планы на годы. Выстраивать жизнь театра на короткую дистанцию — это безумие.

Всё должно произойти естественным путем. Даша совершенно замечательная актриса. Она и актриса и режиссёр, окончила ГИТИС у Марка Захарова, играла в различных московских театрах. Кроме этого, много времени она посвятила педагогической работе. Она педагог по сценической речи. Режиссёр-педагог. Потому что рассматривать сценическую речь отдельно от актерского мастерства, от сценического движения — неправильно.

В сложных постановках, как, например, наша «Ромео и Джульетта», Дарья берёт на себя роль второго режиссёра, режиссёра-педагога. Она занимается вопросами актерского комфорта, фактически получается, что для каждого она — свой индивидуальный тренер, который подсказывает, как удобнее выполнить режиссёрскую задачу, порой через чисто технические пристрои. Она как бы находится внутри актерского организма и тонко чувствует механизмы, которыми актёр оперирует. Мы в таком тандеме очень хорошо существуем.

Да, я допускаю мысль, что может быть занять её в каком-то спектакле, а может быть и нет…

Я об этом думал, да. Потому что театру нужны свои кадры. Собой воспитанные.