Как пост превратился в свидетельство собственной религиозности

Идет Великий пост. Это время строгого отношения к себе во всем, хотя в основном упор делается на строгое отношение к рациону своего питания. В этом смысле дни во время поста есть строгие и очень строгие. Во всей своей строгости пост не сразу установился в Церкви обязательным для всех. Строгость обычно требуется, когда в массах начинает торжествовать разболтанность, а она, в свою очередь, возникает от безделья. В нашем случае духовное безделье паствы Церковь старалась извести путем организации занятости — это обычный метод, далеко не Церковью изобретенный.

Но чем можно занять людей, которые «стремятся», точнее, которых надо устремить к «духовности»? Дать им хоть как-то ее проявить. По большому счету следовало бы не так, следовало бы организовывать людей на благие дела, но это очень сложно. Во-первых, все «благие дела» с самого начала, едва легализовав христианство, исполняла власть, которая от Бога, от кого же еще, и свое попечение о народе никому не отдавала. От власти исходили лучи заботы. Во-вторых, на самой заре существования Церковь настолько увлеклась подсчетом у Бога природ и природных свойств, что других важных дел для себя не находила, лишь уведомляла паству о том, что теперь усии, ипостаси, воли, энергии — по очереди — посчитаны правильно. Паства впитывала эти знания и удивлялась тому, насколько мудра их церковная власть. Бог оказался весь пересчитан. Ну и, в-третьих, имея причинами предыдущее, кто способен на добрые дела, тому пересчеты природных свойств без надобности, они природу Бога и так ясно понимают и не в арифметическом значении.

И таковые имеют свойство быть не очень довольными тем, что Церковь занимается ерундой. Поэтому, видя, что социального предназначения Церковь не исполняет и вообще тут все так обложено, занято и просунуться некуда, некоторые горячие головы, наблюдая за разложением церковного люда, занятого в основном болтовней и бездельем, вслед за разложением церковной власти ринулись в пустыни. Покинули социум, в котором христианского для себя почти ничего не находили. И стали там создавать специфическую форму христианства вне социального, а местами и асоциального. От слова «моно», то есть «один», их стали называть монахами. Одиночки то есть. Но слово это не означало лишь того, что монах не имеет супруги и живет один. Более глубокое понимание его в том, что путь монаха — это путь ко Христу, к Богу вне социума. Вообще не учитывая мнения социума, то есть по большому счету — Церкви, ибо Церковь тоже есть социум, а по своему исконному значению — единственно чистая, правильная организация общества.

Но, как мы уже сказали, Церковь «обмирщалась» и никаких социальных задач не исполняла. Так, с ересями боролась, вот и вся ее забота была. Ереси были от головы, кто чего придумает заковыристого, тому и учит. Борьба шла на уровне полемики и обличений, увлеклись настолько, что остановиться уже не могли. «Лукавый ум» выдавал все новые порции религиозных глупостей, и все привыкли к тому, что на глупости надо отвечать, причем так же закавыристо. Отвечали, правда, не очень умно, получше, конечно, но если в таком режиме «бороться», то для иной деятельности просто не хватит сил, да и интереса. Поболтать всегда интересней, умом поблистать, даже если его и нету. Монахи же первыми, понимая, что безделье — главный враг человека, а от социальной заботы они были отключены и не из лени, просто не видели куда и как возможно направить энергию, не наткнувшись на инертную массу и на препоны, ею воздвигнутые, остановились на том, что молитва вполне может стать самым богоугодным делом в сложившихся условиях.

В книгах Нового Завета достаточно слов о молитве и даже о посте, так же много, как о помощи ближнему, любви к ближнему, есть что исполнять еще богоугодного, когда до ближнего довольно далеко не только географически. Вряд ли можно утверждать, что первые подвижники не понимали проблему. «Уход из мира» явно был актом проявления беспомощности, невозможности организации христианской жизни в обществе. Но раз уж бытие определяет сознание, то оно нашло выход в том, что любви к Богу и ближнему можно и нужно научиться путем самосовершенствования. Сперва научиться правильно и «всем сердцем» любить Бога, а любовь к людям, к ближним придет следом как неизбежность. Как «любовь к Божьему творению».

Также монашество еще держалось на памяти о том, что для их предшественников, христиан апостольского и непосредственно постапостольского периода строгость к себе в личной жизни была естественной и неоспоримой, но после того, как империя вся поголовно сделалась «христианской» и в христианство натолкалось вчерашних язычников, пришедших сюда со своими привычками, сильно разбавивших все еще довольно сплоченный христианский социум элементом совершенно уж случайным, пребывание в этой религиозно рыхлой среде казалось изменой всему, чему учил Христос. Множество элементов сложились в то, что монашество создало параллельную и даже отчасти альтернативную «светской», «мирской», «обмирщенной» форму христианства и стало ее развивать.

Касаемо строгости отношения к себе именно монашество со временем стало диктовать правила, по которым христианам следует себя вести. Раз уж инертные массы считаются «христианами», то хоть что-то помимо номинала должно быть им привито. Так случилось, что после некоторых компромиссов Церковь выстроилась, можно сказать, «двухъярусная», состоящая из «теории», в которой посчитаны все природные свойства (собственно «православия»), и всей практической стороны, протекающей по предписанным монашеством правилам. «Православие», «ортодоксия» — это система определений, новозаветное книжничество, разработавшее догматику, довольно отвлеченную от практической применительной стороны. В определения (что они истинные) надо верить. Практическую же сторону надо исполнять.

Смычка практики с теорией происходит очень поверхностно вплоть до Шестого вселенского собора, где определения не так уж косвенно опираются на антропологическое учение Максима Исповедника, то есть под влиянием господствующих монашеских практик. В православии теория с практикой близко сошлись в паламизме, нанесшем по теории самый сокрушительный удар, и кабы не непосильность для ума и применения предложенной паламизмом смычки теории с практикой, быть бы православию чистой практикой, лишенной всяческого социального измерения. Но поскольку народ не осилил, осталось все как есть, то есть «теория», «практика», и еще паламизм прибавился для «избранных». У них же и считается высшей формой, впрочем, мало кто практикует, даже среди тех, кто пропагандирует. Существует как мечтательное подстрекательство для ума «начать новую жизнь». Социального значения, еще раз повторим, — ноль. Вытравлено уже до основания.

Итак, «теория» с какого-то времени уже не развивалась, а практика, оторванная изначально от социального служения, так к нему и не вернувшаяся, постепенно «совершенствовалась». То есть по инерции все больше утверждала крайний индивидуализм в деле «спасения», доведя его до крайности. Нельзя, впрочем, сказать, что пост устанавливался и утверждался лишь монашеством. Нет, конечно, в Церкви изначально был пост перед Пасхой. Исчислялся часами или днями. Монашество же создало устав, в итоге ставший обязательным для всей Церкви. Иногда возникающие вялые споры о том, нужен ли такой пост, довольно бессмысленны, ибо без понимания того, какую роль именно такой суровый и протяженный пост играл для великих подвижников, этот вопрос не решаем.

А просто потому, что «так положено» или «в воспоминание», «для усмирения страстей» — это общие слова, конечная цель за которыми не читается. Если отсечь все лишнее, то сейчас цель не только Великого поста, но и всех постов — поддерживать религиозную занятость у людей верующих, ибо иной занятости чем-то «христианским» у них немного. Хотя у великих подвижников древности пост был другим. Но об этом и том, как их опыт интерпретируется ныне, в следующий раз.