Любой писатель стремится создать о себе миф. Валерий Брюсов успешно эксплуатировал образ «черного мага», а Игорь Северянин — изысканного эстета, «короля поэтов».

Не остался в стороне и Николай Гумилев, возродивший ушедший в небытие после смерти Дениса Давыдова имидж «поэта и воина».

Историк литературы Роман Тименчик (Еврейский университет, Иерусалим) анализирует, как изменялось восприятие знаменитого поэта с 1921-го (года расстрела) по 1986-й (отмена цензурных запретов в отношении Гумилева) в официальной советской и неподцензурной культуре.

В значительной степени миф Гумилева актуализировался после его трагической смерти, связанной с разгромом советскими органами безопасности одной из многочисленных антиправительственных организаций («дело Таганцева»). При жизни литератора популярность (помимо созданного им «Цеха поэтов») была относительной: автор «Фарфорового павильона» не был столь известен, как, например, Александр Блок, но и не имел негатива скандальной истории футуристов (Давид Бурлюк, Владимир Маяковский).

Кроме того, любовь к экзотическим образам в гумилевских стихах (вспомним «изысканного жирафа») сделала его объектом многочисленных пародий и не менее многочисленных едких характеристик. Так, например, Марина Цветаева назвала поэта однажды «отцом кенгуру в русской поэзии».

Интересно, что после расстрела Гумилева отношение к нему изменилось, по крайней мере, у части ленинградской ассоциации пролетарских писателей, представителями которой был задуман том избранного покойного, а один из членов ЛАППа Геннадий Фиш даже сочинил стихотворение в честь автора «Колчана».

Тем не менее вскоре официально на Гумилева распространился запрет как на «певца империализма» и контрреволюционера. С большими сложностями выходили отдельные переводы опального литератора (иногда ошибочно ему приписанные). Не часты были и мемуарные свидетельства о нем, особенно положительные, как это сделал в эфире всесоюзного радио поэт Николай Тихонов, отметивший в числе прочего, что в знаменитых «Письмах о русской поэзии» нет ничего антисоветского.

В этой связи снятие запрета на публикацию гумилевского наследия действительно было знаковым событием, «сигналом», как его назвал историк Николя Верт («Histoire de l’Union Soviétique. De l’Empire russe à la CEI, 1900−1991»). Хотя, к сожалению, еще не символизировавшего полноценной «гласности», обещанной властью. Два года спустя первая в Советском Союзе публикация романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» вышла с цензурными купюрами. Появлялись многочисленные псевдонаучные разоблачения сталинизма. Все строго по Гумилеву:

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

Издание предоставлено книжным магазином «Циолковский».