«Вкус блокады – он колючий»

Эмма Лешина родилась 19 января 1933 года в большой и благополучной семье военнослужащего. Таких семей в Кронштадте было немало. Отец ее, Григорий Григорьевич Мирошниченко, служил начальником оружейного склада в звании капитана второго ранга. Мама, Любовь Гавриловна, сначала отдавала всю себя семье — Эмма была уже третьим ребенком, ее сестра Эвелина была старше на пять лет, а брат Альберт — на два. Позднее мама трудилась поваром в воинской части. Конечно, старшие уже ходили в школу, а Эмма все ждала — осенью 1941 года должен был настать и ее черед идти в первый класс. Но не случилось.

***

Эмма Лешина: Когда война началась, мне было восемь лет. В школу пойти не успела. У нас была такая Сберкасса на улице Ленина, а над ней — репродуктор. 22 июня 1941 года там собралось очень много народу. Я помню, как мы все бежали туда, даже дети. И нам объявили, что началась война с Германией. Мы были детьми, но все равно слушали. Мы не по возрасту сразу повзрослели. А с началом блокады и вовсе были предоставлены сами себе.

Эмма Лешина: Я помню, как вдруг объявляют воздушную тревогу — а я бегу в бомбоубежище одна. Брат всего на два года старше, но уже, как мог, помогал на Морском заводе, что-то подносил. Там же работала и сестра, и мама. Тогда все помогали нашему заводу.

Эмма Лешина: Это были страшные дни бомбежек. Эти метрономы, этот вой сирены, эти пикирующие самолеты… Когда они, бывало, заходят с таким воем, люди кричат: «Пикирует! Пикирует!», бегут врассыпную, прячутся по домам. Страшно очень. Когда объявляли воздушную тревогу, мы все, конечно, бежали в бомбоубежище. Какие бомбоубежища выдерживали, какие — нет. Если разрушится — наши мамы разгребали завалы. Выдворяли оттуда людей живых. И мертвых. Всех вытаскивали. Идешь, бывало, по городу — лежат трупы. Их не успевали убирать. Или кто-то на саночках пытается увезти.

Эмма Лешина: Мы жили на улице Урицкого, сейчас она называется Посадская. В двадцати метрах от нашего дома была телефонная станция. И там стоял, конечно, часовой всегда, дежурил. Один раз я, помню, бегу в бомбоубежище, тороплюсь, одела на себя противогаз, сверху шапку, и вижу через эти глазницы: часовой-матрос мне что-то показывает. Я ребенок, и такой уж страх был, настолько были напуганы, что боялись просто всего. Он что-то мне показывает-показывает, я в ужасе, а у меня, как выяснилось, просто шапка упала.

Эмма Лешина: Мама еще и дежурила на телефонной станции ночами. Вообще, наши мамы помогали везде — и в группе ПВО, и самозащиты. Скидывали зажигательные бомбы с крыш, чтобы дом не загорелся. У них были щипцы, лопаты и песок. Если щипцами не успеют сбросить с крыши эту бомбу, то начнется пожар. А также мамы ловили «ракетчиков». Немцы засылали диверсантов, чтобы искать важные объекты. Один раз мама такого поймала: он давал ракету, чтобы указать на телефонную станцию, чтобы здесь связь прервали. Каким образом всё получилось, я уже не могу объяснить. Мама просто пришла и сказала: «Ракетчика поймала». Ее потом представили к награде.

Эмма Лешина: Буквально через два дня между телефонной станцией и нашим домом попал снаряд. Вся мебель подпрыгнула, но встала на место. Он угодил в водосточную трубу и не взорвался. Воды-то не было, краны были все заморожены, печки топили мебелью, а за водой ходили на Финский залив. Но когда в трубу попал снаряд, мы смогли добывать оттуда воду, пока потом не поставили там часового.

Еще один снаряд упал поодаль, на Урицкого, 26 — там три больших дома стояли. Воронка была огромная-огромная. Мы, дети, хоть и боялись, но были любопытные все еще. Конечно, мы туда побежали. И видели, как люди окровавленные ползли мимо убитых, карабкались из-под завалов, просили о помощи.

Эмма Лешина: С блокадой начался голод. Сначала мы ходили на поля совхоза «Снабженец», перекапывали землю и выкапывали гнилую картошку. Из нее мама делала блинчики, оладушки. Многие пользовались соседством с военными, ходили на корабли просить. Иногда нам, детям, помогали. Лично я с подружкой бегала в воинскую часть, просила, чтобы они нам иногда выбрасывали хлеб. Однажды мы пришли, и матросы выбросили нам буханку. Но она попала не мне, а подружке, та схватила этот хлеб — и бегом! И вот то ощущение, что мне не досталась эта буханка хлеба, оно у меня живет в душе по сей день. Мне уже 86 исполнилось, а было 8 лет. И до сих пор я чувство это помню.

Эмма Лешина: Весь город ее ловил. Колюшка водилась на мелководье, в зарослях, обязательно должна быть трава. И, как сейчас помню, ходили с братом и ловили сачками детскими, какими комаров да бабочек ловят. Да туда весь город ходил. Удавалось нам поймать килограмм или два. Однажды брат говорит: «Посмотрим, сколько наловили!», и мы давай пересыпать в сачок. И сачок у нас порвался, представляешь! Она колючая-колючая, эта рыбка, она маленькая сама, большая голова и две большие колючки. И мы руками собирали эту колюшку с земли. Из этой колюшки мама делала котлеты. Но мы предварительно ее чистили, плоскогубцами убирали кости, и у нее такие солитеры противные! Были те, кто не чистил, а мололи всё вместе с солитерами. Но мы выбирали все же.

Эмма Лешина: Колючий. Я ощущаю его по сию минуту. Колюшка спасла, конечно, тысячи и тысячи людей от голодной смерти, не только в Кронштадте, но и в Питере. Лебеды, крапивы в городе не было, все съедалось подчистую, любая трава, какая могла пойти в пищу, съедалась.

То, что в фильмах о Ленинграде показано — все правда, я все это видела своими глазами. Рядом умирали от голода наши соседи. С нами рядом жила мама с дочкой, отец у них на фронт ушел. И однажды дочка приходит и говорит: «Мама моя спит». А мама ее умерла. Я таких много случаев помню.

Эмма Лешина: Я точный месяц не помню. Мы только-только уехали, как прорвали блокаду 18 января (1943 года, — прим.ред.). Значит, мы эвакуировались осенью, незадолго до того, в сентябре или октябре. Помню, что были тепло одеты. Везли нас на барже через Ладожское озеро. Я родилась в Крещение, и думаю, может, меня бог спас, а тем самым спас и нашу баржу? Перед нами баржу разбомбили, после нас — тоже разбомбили. А мы остались живы.

Приехали вчетвером — мама, я, брат и сестра — то ли в Волховстрой, то ли в Тихвин. Там была каша из гороха. Нас подкармливали. Увозили вглубь страны в телячьих вагонах, где скот перевозят. До сих пор помню палати с двух сторон, и мама одни заняла наверху. Когда мы ехали, нас тоже постоянно бомбили, и поезд гудел и гудел. По-моему, у Марьино есть даже братская могила детей — там полностью уничтожили эвакуационный поезд. Но мы прорвались.

Эмма Лешина: Мы добрались до Бийска в Алтайском крае. Из Бийска нас распределяли по деревням. Теперь я уже знаю, что мы попали тогда в Сростинский район, где родился Василий Шукшин, в деревню Суртайка. Нам выделили полдома, но мама была хозяйственная и тут же завела кур, свиней, даже корову нашла какую-то, в лесу заблудшую. Потом ее у нас забрали. Развели мы там и огород. Помню, земля была легкая-легкая, бордово-черная. Мы сажали картошку, в лес ходили, рубили дрова, чтобы топить большую русскую печку, с лежанкой. До 1945 года, до конца войны мы вчетвером жили там. Даже когда началась советско-японская война, мимо нас еще с оружием ехали в сторону границы.

Эмма Лешина: После нашего отъезда его перевели в Таллин. Конечно, так как он был военный, нам было немножко полегче — возможно, потому и выжило здесь множество семей. В Таллине он погиб перед самым Днем Победы. Точную дату не могу назвать. Нам пришла похоронка на Алтай. Могилу его разыскали мы буквально лет пять тому назад. Племянница меня туда возила. Но в 1945 году мы оставались семьей комсостава, так что нам дали вызов в Кронштадт. Мы вернулись, и следующий год был такой же голодный и холодный, как в блокаду. И так же мы колюшку ели после войны.

Мы ждали каждый март снижения цен. Стали карточную систему потом отменять. Постепенно становилось легче, не сразу. Первые послевоенные годы были очень трудные. Только к 1949 году стало попроще. Все пошли работать, коммерческие магазины появились.

Эмма Лешина: Когда мы вернулись, наша комната уже была занята. Мы заняли другую комнату на первом этаже того же дома по Посадской улице. В первый класс пошла уже переростком, в 1946 году. Таких детей было много, почти все. Потом, когда отправилась работать, приходилось заканчивать уже вечернюю школу. Немного поработала паспортисткой. Вышла замуж за курсанта Геннадия Лешина в 1952 году — у нас их здесь было много, а я очень любила офицеров, конечно, отец же был военным. У меня в 1953 году сын уже родился.

С мужем вместе долго ездила, он в Таллине служил, в Приозерске. Затем уже в Кронштадте пошла на первую нормальную работу — замдиректора по хозчасти в Дом культуры. А затем пригласили руководить восстановлением, приемкой и наладкой огромной бани. Проработала там директором 20 лет, а затем уже перешла в общественную организацию «Жители блокадного Ленинграда». Сейчас я почетный председатель Кронштадтского отделения.

Эмма Лешина: Хоть у меня отец служил, но он не вводил нас в курс дела. Я не знала, что вот-вот будет война, для меня она была полной неожиданностью. И хоть мы быстро повзрослели, но у нас не было страха поражения. Почему-то мы были уверены, что мы обязательно победим. Даже мысли иной не возникало. Мама иногда говорила о действиях армии, я смотрела всегда маме в рот, мне казалось, как она скажет, так и будет. И мама никогда не говорила, что мы проиграем. Всегда ждали, были уверены и дети, и наши мамы, что победа будет за нами. Мы верили своим отцам, братьям, сестрам, мы им всем верили.

Эмма Лешина: Старший сын погиб, а младший — почетный полярник, 25 лет работал на атомных ледоколах «Ленин», «Арктика», «Сибирь» и сейчас продолжает работать на ледоколе, но в Петербурге. Ему уже 60 лет. Одна внучка живет в Москве. Как теперь это называется, бизнесвумен? Вот, она такая! Работала в Америке пять лет. Внук в Болгарии работает, программист, тоже в руководителях, у него в подчинении уже пять групп. Еще у одной внучки свой салон, тоже бизнесвумен. Четвертый внук машины ремонтирует. Есть уже и трое правнуков. Семья большая, 19 января, в день рождения, была тьма народу. Говорю: «Ничего не привозите!», но был полный дом цветов. Даже пылесос подарили, который сам бегает. Они меня не забывают и очень гордятся своей бабулей.

Так что я женщина богатая и историческая — даже в Кремле была, и в Останкино два раза. Меня часто куда-то приглашают, но это все благодаря моей работе. Я активный человек и работать люблю. В обществе блокадников девочки уже трудятся, в основном, сами, но я им все еще прихожу и помогаю. Сейчас наша задача — передавать из поколение в поколение всё, что мы пережили. Есть у меня правнук ершистый, иногда не хочет слушать, но я говорю: «Если бы мы не выжили, вас бы не было. Неизвестно, каково было бы под немцами».

Беседовала Карина Саввина, ИА REGNUM