Мир в глазах свидетеля и современника. Россия и Париж на фото от-кутюр

Прекрасное и уродливое… Это сложные и трудноуловимые категории, весьма субъективные. Конечно, есть некие общие критерии для каждого человека, но они касаются крайностей. А так прекрасное для одного может быть отталкивающим для другого — и наоборот. Любовь и неприятие опускают незримые светофильтры на глаза — и объективы. Ведь эти самые объективы далеко не всегда бывают объективными, если они инструменты в руках живого человека, а не прикручены где-нибудь под потолком в специальных и совершенно не творческих целях.

Фотограф Владимир Сычёв детство и юность провел в Казани, потом работал в Москве, затем, еще при Союзе, но уже на его закате, уехал во Францию. В советские времена он был если не диссидентом, то нонконформистом, и этого не скрывает. Но даже если бы и пытался, то не смог бы. Фотографии советских времен, представленные на выставке-ретроспективе в РОСФОТО, показывают любую часть СССР, будь то Москва или Самарканд, как «страну контрастов». Причем не контрастов между великими свершениями и темными, неказистыми сторонами жизни, а между этой неказистостью-неустроенностью — и пустым, парадно-плакатным официозом. Вот мимо нарисованного Ильича идут на парад солдатики, из-под перекинутого через улицу транспаранта выезжает колонна военной техники — во всем этом ни капли праздника. Вот бедновато одетые среднеазиатские женщины скромно сидят в уголке под портретами Маркса, Энгельса, Ленина и озабоченного судьбами мира Брежнева. Вот снова Ленин на плакате указывает перстом: «Наша цель — коммунизм!», но нарисованный палец упирается в ковыляющих по железнодорожной платформе одноногих инвалидов. Даже там, где нет подобной лобовой сшибки, картины советской жизни обычно безрадостны. На сочинском кладбище среди простых крестов плачет худой пожилой мужчина, ребенок привычно ждет родителя у винного магазина, семейная пара стариков-реликтов идет по такой же реликтовой улице на окраине Москвы…

Здесь нет насмешки над людьми, фотограф относится к ним с жалостью, как к угодившим в западню, сложенную из тяжеловесного мертвенного равнодушия. Советская действительность для Сычёва — это именно пресловутая «система», с которой он до самого ее слома был на ножах. Враждебная людям машина. Счастье фотограф видит только на лицах своих друзей-художников, в среде которых вращался с юности, чьими оформительскими фотозаказами зарабатывал себе на хлеб. Вот они не прижаты к земле серой усталостью, а радостно смеются и то и дело в прямом смысле слова воспаряют над грешной землей. Они, их жены и подруги, их поклонники составляют пестрое и буйное сообщество, московский отблеск знаменитого Монмартра, редкую россыпь солнечных зайчиков на свинцовой воде.

Еще более счастливыми и довольными жизнью выглядят люди из зарубежного мира моды, легенды подиумов 70-х — 80-х годов, которых Сычёв много снимал во Франции для глянцевых журналов. Отличные костюмы, дорогие машины, холеная внешность, любимое дело в руках. Ни слезы, ни тени на челе, ни скорбной морщинки. Хотя, для глянца иначе и никак, только позитив. Что как бы возвращает к размышлениям о системе. Официоз омертвевшей идеологии (не омертвела — не отмерла бы) — и официоз замешанного на больших деньгах гламура. Что лучше? Или оба хуже? И там, и там требования, рамки, каноны, за которые ни-ни. Второй не заставляет имитировать и всякий раз подтверждать верность, тут все проще — ничего личного, только хорошая плата за хорошую работу. Но не убивает ли эта улыбчивая и ненавязчивая, но на самом деле очень жесткая система творчество, превращая искусство в ремесло? Именно ремеслом, а не искусством считает фотографию сам Сычёв, делая упор в своей работе именно на отточенность приемов, на верный глаз и руку, на фотоаппарат, который всегда наготове.

Сложно сказать, видна ли в фото знаменитых кутюрье, сделанных автором, его любовь к своим моделям. Интерес, любование — несомненно. Стремление впитать и передать атмосферу творчества, его энергетику, даже если это творчество такое вот прикладное. Совсем как журнальная фотография. Но от любования до любви очень большой путь. Можно восхищаться грацией прыгающей кошки или изысканной красотой немолодых уже людей. Их повадкой, стилем. И все же чего-то словно бы не хватает. Возможно, эту живую жизнь фотограф мог бы отыскать в «дикой стране Мексике», куда мечтал поехать на фотоохоту, раз не удалось найти в родной России? Или если специально ищешь только проявления экзотики и «дикости» или «высокого стиля», а не впитываешь жизнь целиком, как она есть, что-то главное неизбежно теряется?

Владимир Сычёв — несомненно, фотограф высшего класса. Будь иначе, он не публиковался бы десятилетиями в крупнейших мировых изданиях, таких как «Лайф» и «Пари Матч». Но грустно от того, что для родной страны и ее людей у него нашелся только цепкий взгляд путешественника, подмечающий пресловутые контрасты на грани нечаянной карикатуры, накалывающий на булавки удачные моменты. Может быть, с толикой сострадания, но не сочувствия. Без попытки заглянуть в то, что скрывается за одежкой, лицом, глазами. Человек с живописными татуировками и явно не менее живописной судьбой сидельца остался коллекцией татуировок с человеком-холстом. Вид спереди, вид сзади — вот и вышел диптих. Интересно, смело, остро. Опять же — Сталин, как в песне Высоцкого про баньку, все та же неприязненно отторгаемая «система»… Но почему-то остается ощущение какого-то легкого и не то чтобы злонамеренного обмана, словно от полезного для здоровья кофе без кофеина. Не ставить бы позировать этого битого-ломаного человека, а поговорить по душам, может быть, за бутылочкой, и заснять посреди этого разговора. Наверное, не страшно, если живое лицо выйдет лучше, чем вытатуированное…

Так все же что такое фотография — искусство или ремесло? Сложно сказать. Вероятно, как и красота с уродством, они живут исключительно в глазах смотрящего и в его сердце. Кто-то выбирает путь постоянно ищущего фотохудожника-философа, кто-то — холодноватого, зоркого и въедливого фиксатора уличной и салонной жизни. И то и другое необходимо — как свет и тень, из которых и рождается фотография… Вот только беспристрастности от живого человека, какой бы из путей он ни выбрал, ожидать, наверное, все-таки не стоит. Все-таки он не снабженный объективом механизм. И слава Богу.