Это Америка, детка: Трамп — в Белом доме, верблюды – в опере
Как и многие в СССР, я в детстве мечтал увидеть Америку, казавшуюся загадочной и манящей, яркой и притягательной, самобытной и сверхсовременной. Жизнь в маленьком южном городке, в котором прошло моё детство после переезда родителей из большого и культурного Саратова, была скучной. Развлечений, кроме кино, не было, и, как писал Высоцкий, «я зарылся в книги».
Тогда это было так же, как сейчас обладать смартфоном. Вся дворовая шпана, собираясь вечерами на вылазки по крышам, траншеям теплотрасс и футболом на асфальте школьного двора или высохшей траве соседнего парка, обсуждала прочитанные книги про приключения и путешествия. Не прочитать Даниэля Дефо с его Робинзоном или Жюля Верна с его серией невероятных историй было так же стыдно, как сейчас не посмотреть «Властелин колец» или «Гарри Поттера».
Подростки знали наизусть «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена, причём знали, чем отличается перевод К. Чуковского от перевода Н. Дарузес. Всё были единодушны, что перевод Чуковского смешнее. В школе все обязательно шли в библиотеку и читали «Хижину Дяди Тома» отважной Гарриет Бичер-Стоу. Культовое кино «Золото Маккены» каждый из нас посетил раз по 10. Отважный Гойко Митич развернул перед нами целую эпопею противостояния индейцев и коварных американских колонизаторов. Теодор Драйзер с его романами в подписке стоял во многих квартирах, и его роман «Финансист» был потрясением для целого поколения.
Джек Лондон был нашим кумиром, символом мужества, чести, отваги и мужской надёжности. В юности к ним добавился О. Генри со своими рассказами. Из всего этого начитанного объёма формировался собирательный образ далёкой страны с интересной историей и смелым, хотя и немного странноватым, но симпатичным народом. Мы знали Америку по романам и кино, любили её и, как нам казалось, понимали её лучше, чем сами американцы.
Так как в Советском Союзе было скучно, то, кроме чтения книг и походов в кино, мы ходили в театры. Это было походом в храм культуры. Люди одевали лучшие костюмы и платья, которые берегли специально для таких выходов, зимой никто не шёл в зрительный зал в зимней обуви — все приносили с собой сменную обувь и переобувались в гардеробе. Пальто и сапоги оставались в холле, а переобувшиеся в туфли люди вместе с номерками получали театральные бинокли и программки. Степенно прохаживаясь в фойе, ждали второго звонка и шли не спеша занимать места. Гас свет, звучал третий звонок, раздавались аплодисменты и занавес раскрывался. Чудо начинало совершаться прямо на наших глазах.
В антракте никто не летел сломя голову в буфет — это было позорно. Ведь в театр не поесть ходят. Все сначала немного задерживались на местах, тихо переговариваясь, потом шли как бы размяться, и лишь потом как бы случайно оказывались в буфете. Занимая очередь, были предельно вежливы и терпеливы. Спешили доесть купленное до третьего звонка, смущённо поглядывая на дежурных, если не успевали. Никто не брал еду с собой в зал, предпочитали оставить недоеденным, но не жевать и сорить в зале. Это было позором среди театралов.
После спектакля все занимали очередь в гардероб и очень культурно ждали, пока всех обслужат. Расходились степенно, переговариваясь и обсуждая игру актёров. Так было во всех городах, от столиц до провинции. Костюмы могли быть попроще, но всё прочее без изменений.
Мы привыкли к тому, что на сцене всегда происходит чудо. Будь то спектакль, оперетта, опера или концерт — всегда ритуал посещения культурного центра был неизменен. Это как-то вошло в кровь с детства и никого не удивляло. Мы немного смущались нашей бедноватой одежды и верили, на Западе наверняка всё так, как надо — смокинги, длинные платья, чудо соприкосновения с искусством — всё так, как должно быть.
Даже студентами, когда нам удавалось между сессионными занятиями сбегать на концерт в консерваторию, мы спокойно смотрели на свой простенький гардероб. Помню, в конце восьмидесятых как то в малом зале Саратовской консерватории давал небольшой сольный концерт в сопровождении концертмейстера, аккомпанировавшего на рояле, какой-то студент-старшекурсник. Паренёк ростом ниже среднего стоял в коридоре в костюме коричневатого цвета с рукавами на размер длиннее и блуждал отстранённым взглядом по сторонам. Заношенные ботиночки и слегка всклокоченная причёска довершали вид.
В зале собрались студенты консерватории, их друзья из соседних вузов, преподаватели, насколько любителей. Объявили Верди. Аккомпаниатор взял первые аккорды, и паренёк привстал на носочки, расправляя грудь. Сочный баритон сначала просто полился в уши, нарастая, как рёв прибоя, а когда парень взял форте, у нас, зрителей, на мгновение заложило барабанные перепонки.
Когда парень запел слегка тише, уши отложило. Так было несколько раз на протяжении концерта. И люди реагировали на это как на нечто привычное и должное. Бездарных там не училось. Малокультурных в зале не бывало. Это была не Москва, это был Саратов. Не провинция, но и не центр. Нечто среднее. Обычная, привычная практика советской культуры, несомой в массы. И массы, надо сказать, отличались умением понимать культуру и быть очень серьёзными её знатоками.
В мой приморский город иногда приезжали серьёзные музыканты, и всегда зал был полон. То, что звучало из оркестровой ямы, было в сто раз чудеснее того, что дома лилось из стереоколонок. И каждый раз были длительные благодарные аплодисменты и обязательно цветы. Море цветов. Как-то зрители заранее их приносили и сохраняли до конца концерта или спектакля.
И вот однажды я попал на две недели в Америку конца девяностых. В Нью-Йорке нам показали центр Трампа — удивительно безвкусное и кричащее торговое заведение, отделанное золотом и торгующее вонючими духами, китайскими сумками, майками с шортами и вечерними платьями, напоминающими дешёвые женские комбинации с драными перьями из хвоста каких-то страусов, которых с трудом удалось догнать. Это был Нью-Йорк. Клянусь, торговый центр «С&А» в маленьком немецком Золингене в сто раз лучше.
Нам показали «Башни близнецы» международного торгового центра, тогда ещё целые и невредимые, подняв скоростным лифтом на верхние этажи и показав Нью-Йорк с высоты птичьего полёта — или полёта самолёта, как потом выяснилось. Нас возили на Уолл-Стрит в Нью-Йоркскую биржу, показывая финансовый центр мира и старые банки, стать акционерами которых можно было, лишь доказав, что свой первый миллион долларов вы сделали до начала Первой мировой войны. Даже Бродвей и Брайтон-Бич нам дали попробовать на вкус и цвет.
Всё путешествие я не мог отделаться от чувства глубокого разочарования. Это была не та Америка, которую я представлял себе в мечтах. Нью-Йорк безнадёжно проигрывал Франкфурту, Вашингтон — Кёльну и даже Бонну, Лос-Анджелес — Берлину. Лас-Вегас днём походил на Краснодар по дороге за город, а Сан-Диего был слабее Сочи. Я так и не понял, почему в американском посольстве в Москве от меня требовали так много справок об имуществе, гарантирующих, что я не стану там оставаться и просить убежища. Они явно переоценивали ценность своей страны.
Но завершил дело Нью-Йорк. Ноябрь, вечер, промозглый ветер с Атлантики, что-то моросит, но группу привезли в Рокфеллер-центр. Перед этим показав нам Эмпайр Стейтс Билдинг. Это что-то вроде американской Эйфелевой башни. А Рокфеллер-центр — это что-то вроде их Большого театра. Порядком устав от пищевого и культурного фастфуда, я вознамерился сейчас отдохнуть душой и окунуться в среду высокой культуры. Тем более, что в программе стоял сборный концерт с фрагментами из Чайковского, Верди и прочей мировой классики. Я чувствовал гордость за Чайковского — дескать, знай наших! Знал бы я, что меня ждёт…
Прежде всего, никакого гардероба не было. Все прошли в зал в верхней одежде. Вокруг меня сидели люди в пальто, уличных куртках и плащах. Это был первый шок, который я испытал на американской земле. Второй шок последовал незамедлительно — все они жрали попкорн из огромных пакетов, которые держали на коленях. Это длилось всё представление, которое у них называется балаганным словом «шоу». Но и это было лишь началом.
Рокфеллер-центр гордится тем, что у него 9 сцен, раздвижных и сменяющих друг друга. Огромных, как футбольное поле. Чайковского американцы показали в довольно странном виде — балет «Щелкунчик» был показан на льду. Это не страшно, но когда там одновременно катается человек 50, трудно отделаться о желания крикнуть «Шайбу, шайбу!».
Но апофеоз случился на отрывке из оперы Верди «Аида». Когда сменили сцену, на неё вышло человек 200 в восточных одеждах, разожгли настоящие костры, вывели табун живых лошадей, стадо верблюдов, об ослах и прочем мире животных я уже не говорю. Жующие вокруг меня попкорн зрители в верхней зимней одежде с поднятыми воротниками в тёмном холодном зале довершили дело. Я чувствовал себя в 1920 году, очутившись в разгар разрухи и Гражданской войны на спектакле Культпросвета для деревенских масс.
Честно сказать, от такой интерпретации мировой классики я потерял не только дар русской речи, но и перестал понимать происходящее на сцене. Но американцам не это было важно! Им важен размах шоу. Американцы старались подавить и поразить размахом — они, видимо, так понимают культуру, если учат её не у русских преподавателей. Только в Америке могла появиться Ванесса Мэй, играющая на электронной (!) скрипке в сопровождении ударных инструментов переложенную для облегчённого понимания ритмизированную классику для тех, кто в Америке считает себя культурным слоем. «Времена года» Вивальди в сопровождении барабана — думаю, даже в аду композитор такого представить себе не мог. Америка и культура — понятия несовместные, как гений и злодейство.
Улетая из Америки, я понял, что не только хочу побыстрее домой, но и что никогда больше не прилечу в эту страну, чем бы меня сюда ни заманивали. Америка умерла для меня навсегда как страна, которую я уважаю и хочу видеть. Той Америки, которую я узнал из книг, на свете нет. Та, которая есть, мне противна и не интересна.
Ни за что больше я не преступлю порога американского посольства. Даже если мне объяснят, что там есть нормальные театры и нормальные зрители в том виде, в каком мы привыкли их видеть у себя дома. И не надо мне рассказывать про некультурную Россию и культурный Запад. После Рокфеллер-центра я чувствовал, что меня кинули на кучу денег и катают на шесте, измазав дёгтем и обваляв в перьях.
Побывать в Америке полезно, так как нет лучшего средства исцеления от мифов. Но это лекарство действует лишь в одном случае — если вы сами заражены бациллой культуры. Если вы в этом плане «табула раса» — чистая доска, на которой можно писать что угодно, то вам можно смело туда ехать — вы не почувствуете разницы. Культурного диссонанса не возникнет по причине отсутствия вас в пространстве культуры.
Благодетельница Чайковского Надежда фон Мекк однажды сказал молодому начинающему французскому композитору Клоду Дебюсси, чтобы тот, если хочет серьёзно научиться музыке, ехал в Россию и непременно там познакомился с творчеством русских композиторов. Чайковского, Мусоргского, Глинки, Бородина, Римского-Корсакова — вообще всей «могучей кучки». Без знакомства с этой музыкой не может быть и речи о становлении Дебюсси как серьёзного музыканта.
Дебюсси последовал совету фон Мекк, поехал в Россию. Он испытал очень серьёзное влияние русской музыкальной культуры. Хотя, надо сказать, что Чайковский не понимал импрессионизм Дебюсси, так как был приверженцем классицизма. Но без русского влияния не возникло бы европейской культуры, особенно без русских сезонов С. Дягилева в Париже, который вывозил для показа на Западе наше культурное достояние.
После этого поразить русского зрителя стадом лошадей и верблюдов на сцене вместо вокала и трактовки либретто в опере Верди — согласитесь, это как-то не только слабовато — это вообще не в ту сторону. Если я захочу посмотреть верблюдов, я пойду в цирк или в зоопарк. Для этого мне не требуется опера. Но американцы рады, как дети.
Правда, и у нас в стране уже выросло целое поколение «Пепси», которое слово «опера» слышало, но не совсем понимает, о чём идёт речь. Им не страшно оказаться в Америке, они не почувствуют разницы. Но тем, кто не только знает, но и лично знаком с этим явлением, советую — никогда не ходите в Америке на культурные мероприятия, если не хотите навсегда расстаться с симпатией в адрес этой страны, наверное, в чём-то замечательной, только я пока так и не понял, в чём именно.
Соприкосновение с Пушкиным навсегда закрывает для вас современную Америку. Один поход на концерт Чайковского сделает вас несчастным во время путешествия в эту страну. Проникновение в «Войну и мир» Толстого сделает для вас невозможной эмиграцию на Запад в принципе. Вы уже никогда не будете там дома. Даже если холодильник там у вас будет полон тамошней колбасой. Но от русской экзистенциальной глубины вы там не убережётесь. Лошади и верблюды на сцене оперы не позволят.