Лев Толстой на войне: без пацифизма и непротивления злу
V.
Толстой как командир отдельного взвода кроме финансовых дел занимается и служебной рутиной — принимает пополнения, придумывает какие-то «ящики» (скорее всего, зарядные), проводит учения. Всё это вместе с постоянной карточной игрой, литературой, встречами с приятелями и занимает его время. В июле он завершает второй очерк «севастопольской» серии — «Севастополь в мае».
Не вдаваясь в подробный литературоведческий анализ, заметим, что этот рассказ был значительно мрачнее «Севастополя в декабре». В нашу задачу не входит описание творчества Толстого, но здесь необходимо сделать некоторое отступление, потому что эти рассказы, написанные во время обороны Севастополя, были не только художественным высказыванием, но и позицией очевидца.
Следует учитывать, что в то время в русской литературе проходил острый выбор — по какому направлению следует двигаться дальше. По условно «пушкинскому» — позитивному, с его радостным отношением к людям, природе, вообще — к жизни, или по «гоголевскому» — критическому, в котором важна не столько психология отношений, сколько их социологизм, когда изображаются не люди, а типажи. Разница между «Севастополем в декабре» и «Севастополем в мае» была огромной. И если первый рассказ был гимном Севастополю, то второй, с карикатурами вместо героев, был грустной сатирой на него.
Рассказ встретил сопротивление цензуры и вышел в сентябрьском номере «Современника» с большими изменениями. И. И. Панаев, один из редакторов журнала, в письме Толстому от 28 августа 1855 г. так объяснял случившееся:
«Все находят этот рассказ действительно выше первого по тонкому и глубокому анализу внутренних движений и ощущений в людях, у которых беспрестанно смерть на носу; по той верности, с которою схвачены типы армейских офицеров, столкновения их с аристократами и взаимные их отношения друг к другу, — словом, всё превосходно, всё очерчено мастерски; но всё до такой степени облито горечью и злостью, всё так резко и ядовито, беспощадно и безотрадно, что в настоящую минуту, когда место действия рассказа — чуть не святыня, особенно для людей, которые в отдалении от этого места, — рассказ мог бы произвести даже весьма неприятное впечатление».
И другой редактор, Н. А. Некрасов, нахваливает рассказ, подбадривает Толстого и настоятельно призывает к следованию «гоголевскому» направлению:
«Не хочу говорить, как высоко я ставлю эту статью и вообще направление вашего таланта, и то, чем он вообще силен и нов. Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда, правда, которой со смертью Гоголя так мало осталось в русской литературе».
Похвала Панаева и Некрасова понятна: «Севастополь в мае» — стал, пожалуй, самым тесным литературным сближением Толстого с тем направлением, которое позднее получило название «революционно-демократическое». Но уже следующий рассказ — «Севастополь в августе», законченный им уже в Петербурге, был не в пример светлее и тоньше — в нём, помимо собирательных «типажей», вновь появляются живые люди. А ещё позднее, в июле 1856 г., Толстой в письме Некрасову ясно сформулировал свой выбор в пользу «пушкинской» литературы:
«У нас не только в критике, но в литературе, даже просто в обществе утвердилось мнение, что быть возмущенным, желчным, злым очень мило. А я нахожу, что очень скверно. Гоголя любят больше Пушкина. Критика Белинского верх совершенства, ваши стихи любимы из всех теперешних поэтов. А я нахожу, что скверно, потому что человек желчный, злой — не в нормальном положении. Человек любящий ― напротив, и только в нормальном положении можно сделать добро и ясно видеть вещи».
Хотя литература и составляла значительную и всё более возрастающую часть жизни Толстого, всё-таки основным занятием для него была служба. Трудно сказать определённо, каким командиром стал бы Толстой, продолжи он военную карьеру, но можно сказать определённо, что в период севастопольской обороны он не зарекомендовал себя хорошим начальником. И это касается не только его постоянных конфликтов с командованием, трений с сослуживцами, но и его отношений с подчинёнными. Одаховский, например, вспоминал, что
«с солдатами Толстой жил мало, и солдаты его мало знали. Но, бывало, у него хватит духа сказать солдату: «Что ты идешь расстегнутый?!» (Сам был либералом по этой части.)».
Толстой не гнушался лично бить солдат. Эта прискорбная страница биографии великого гуманиста как-то стыдливо замалчивается его апологетами. Об избиении им солдат Толстой пишет в дневнике ещё в период пребывания в Дунайской армии: «…Прибил Давыденку» (3 сентября 1854 г.). А 15 июня 1855 г., уже командуя взводом, Толстой пишет: «Раздражительность, что дрался на ученьи… Удивительно, как я гадок и как вовсе несчастлив и сам себе противен». Но одновременно это не мешало Толстому ходатайствовать о награждении отличившихся — см. напр. запись от 1 октября 1855 г.: «Просил о наградах солдатам». И даже месяцы спустя после отъезда в Петербург вёл переписку о Георгиевских крестах для солдат его бывшего подразделения.
Вот какую оценку дал Одаховский командирским качествам Толстого:
«Назначение это (командиром отдельного взвода — О.С.) было грубой ошибкою, так как Лев Николаевич не только имел мало понятия о службе, но никуда не годился как командир отдельной части: он нигде долго не служил, постоянно кочевал из части в часть и более был занят собой и своею литературой, чем службою».
Как бы то ни было, Толстой со своим взводом принял участие в сражении на Чёрной речке 4 августа 1855 г., закончившемся тяжёлым поражением русской армии. Взвод Толстого, совершив долгий переход, вышел на указанную позицию, на которой и находился до конца сражения. Стрелять ему не пришлось — дальность стрельбы горных орудий была недостаточной, и основную тяжесть артиллерийского прикрытия выполняли в этом месте соседние полевые батареи, вместе с которыми взвод Толстого и свершал марш к месту сражения.
В письме Т. А. Ергольской, написанном вечером после боя, Толстой сообщает:
«Сегодня, 4 числа, было большое сражение. Я там был, но мало участвовал. Я жив и здоров, но в душевном отношении никогда себя хуже не чувствовал, сражение было проиграно. Ужасный день: лучшие наши генералы и офицеры почти все ранены или убиты… Думаю, что надолго мы теперь ничего предпринимать не будем».
Примерно об этом же он 7 августа сообщает и брату С. Н. Толстому:
«Я всё-таки пишу тебе несколько строк, чтобы успокоить за себя по случаю сражения 4-го, в котором я был и остался цел; впрочем я ничего не делал, потому что моей Горной артиллерии не пришлось стрелять».
Здесь нельзя не отметить симпатичную черту Толстого — он не преувеличивал своего участия, не приписывал себе какие-то мифические подвиги и пережитые невероятные опасности. При этом очевидно, что Толстой не трусил, а спокойно выполнял приказ. И тем не менее, несмотря на скромное, если не сказать, созерцательное, участие в бою, Толстой получил повышение. В формулярном списке Толстого говорится: «Произведен за отличие в сражении против турок, англичан и французов 4 августа 1855 г. при Черной речке в поручики».
Сражение при Чёрной речке в биографии Толстого ознаменовалось важным эпизодом его творческой биографии — по следам поражения он написал слова к песне «Как четвёртого числа…». Крылатым выражением русского языка стали слова из этой песни «гладко было на бумаге, да забыли про овраги…»
Сама песня, стилизованная под солдатское творчество, создавалась как сатирические куплеты, едко высмеивающие неудачи армии, нераспорядительность начальства, неспособность командиров. Интересный эпизод, связанный с историей создания песни, сообщил В. Ф. Лугинин, который был младшим офицером во время Севастопольской обороны. Посланный с донесением к командиру одного из полков, Лугинин узнаёт, что тот находится в палатке Толстого.
«Иду туда… и застаю компанию совершенно пьяных офицеров, все хором поют толстовскую солдатскую песню про четвертое августа, а сам Толстой, тоже пьяный, дирижирует и запевает, присочиняя новые, совершенно непечатные куплеты».
Песня стала довольно известной не только в Южной армии — она быстро расходилась в списках по стране, так как её текст офицеры отправляли в тыл своим друзьям и знакомым. В 1857 году тест песни был даже напечатан Герценом в «Полярной звезде» с интересным примечанием: «Эти песни списаны со слов солдат. Они не произведение какого-нибудь автора, а в их складе нетрудно узнать выражение чисто народного юмора». Публикация Герцена превратила песню в своего рода квинтэссенцию т.н. «революционно-демократического» взгляда на Крымскую войну, по большей части пораженческого, если не сказать злорадного.
Создание русским офицером матерных частушек по поводу тяжёлого поражения своей армии при том, что среди убитых и раненых были и лично знакомые ему люди, поднимет вопрос об этичности поведения Толстого, особенно с учётом оскорбительных характеристик, которыми Толстой наградил погибших русских генералов Н. А. Реада, П. А. Вревского, П. В. Веймарна (см. например, «Туда умного не надо, ты пошли туда Реада», «Веймарн плакал, умолял…», «Барон Вревский генерал… когда подшофе»).
Собственно, сам Толстой позднее дал оценку такого рода поведению. В романе «Война и мир» содержится интересная сцена, описывающая прибытие потерпевшего поражение австрийского генерала Мака в штаб Кутузова. И тогда один из русских адъютантов позволил себе шутовскую насмешку над Маком. И вот какую оценку, вложенную в уста Андрея Болконского, даёт Толстой этой выходке:
«Да ты пойми, что мы — или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Сорок тысяч человек погибло, и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам».
Таким образом, получается, что сам Толстой своё поведение в истории с песней позднее оценил как «лакейское» и недостойное звания офицера.
Через год, когда скандалом с песней заинтересовалось высшее командование, от Толстого потребовали объяснений. 7 ноября 1856 г. Толстой пишет в дневнике: «Великий князь знает про песню. Ездил объясняться с Екимахом». (Великий князь Михаил Николаевич был генерал-фельдцехмейстером, то есть главным начальником артиллерии, адъютантом которого был полковник А. А. Якимах). Подробности объяснений Толстого с Якимахом неизвестны, но можно предположить, что разговор был непростым, тем более что Якимах сам был участником сражения на Чёрной речке.
В письме брату С. Н. Толстому 11 ноября 1856 г. он пишет: «Князь Михаил, узнав, что я будто бы сочинил песню, недоволен особенно тем, что будто бы я учил ей солдат». Сам Толстой, судя по всему, опасался возможных последствий и потому отрицал и своё авторство песни, и то, что он обучал ей подчинённых.
В письме от 5 декабря 1856 г. Толстой сообщает брату и о деле, и о своих опасениях:
«На днях узнал, что Государь читал вслух своей жене мое «Детство» и плакал. Кроме того, что это мне лестно, я рад, что это исправляет ту клевету, которую на меня выпустили доброжелатели и довели до Величеств и Высочеств, что я, сочинив Севастопольскую песню, ходил по полкам и учил солдат ее петь. Эта штука в прошлое царствованье пахла крепостью, да и теперь, может быть, я записан в 3-е Отделенье и меня не пустят за границу».
Смеем предположить, что указание на «клеветнический» характер обвинений сделано в расчёте на то, что власти прочитают это письмо и получат ещё одно свидетельство невиновности Толстого. Дело в том, что Толстой в это время знал, что находится под надзором полиции в связи с этим делом — в неотправленном письме В. В. Арсеньевой, датированном 8 ноября 1856 г., прямо говорится: «Оказывается, что я под присмотром тайной полиции».
Власть, несомненно, имела все необходимые доказательства виновности Толстого, но делу решено было не давать ход, и страхи Толстого не оправдались. Возможно, действительно сыграло свою роль личное благоволение Александра II к таланту Толстого, а, может быть, власти просто не захотели поднимать скандал, связанный с преследованием ставшего уже известным писателя по поводу какой-то глупой песни. К тому же это противоречило бы тогдашним «либеральным» декларациям власти, отмеченным среди прочего смягчением участи куда более виноватых декабристов и петрашевцев.
Чтобы закончить историю с песней «Как четвёртого числа…», следует указать, что позднее, уже в царствование Александра III, Толстой не отрекался от своего авторства. Более того, он даже приписывал себе и более раннюю песню — «Как восьмого сентября…», посвящённую сражению на Альме, случившемуся за несколько месяцев до появления Толстого в Крыму. (Большинством исследователей авторство Толстого в последнем случае оспаривается, а само утверждение и объясняется недоразумением, возникшим вследствие невнимательности, допущенной Толстым в переписке).
VI.
Но это было потом. А тогда, сразу после поражения на Чёрной речке, Толстой не только сочиняет комические куплеты на тему поражения, пишет заметки, играет в карты, читает книги, но и продолжает военную службу. В середине августа он проявляет инициативу и даже составляет план атаки. 13 августа 1855 г. в дневнике запись: «Опять гадал. Написал весьма мало, хотя и был в духе. Пришёл мне в голову план атаки через ворота Байдарской долины, посоветуюсь с знающими местность». Неизвестно, в какую форму вылились эти предложения, но реальных последствий эти мысли не имели — либо план не был принят, либо Толстой в итоге сам от него отказался.
Поражение на Чёрной речке стало предвестником падения Севастополя. Хотя русская армия была ослаблена, она не была деморализована, но тем не менее штаб разрабатывал план эвакуации, в соответствии с которым между Северной и Южной сторонами Севастополя был возведён наплавной мост.
А армия союзников готовилась к решающему штурму, который и состоялся 27 августа, предваряемый несколькими днями беспрестанной бомбардировки. В результате ожесточённого сражения, в ходе которого некоторые укрепления несколько раз переходили из рук в руки, русские удержали все позиции кроме Малахова кургана. Толстой стал свидетелем и, до известной степени, участником этого боя. О роли Толстого в деле 27 августа говорится в записках его начальника полковника Глебова и воспоминаниях Одаховского.
Записки Глебова представляют особую ценность, так как были созданы именно во время указанных событий. И, описывая действия Толстого, Глебов, не предполагавший его последующей писательской славы, говорил о нём именно как об офицере.
Мы позволим себе процитировать значительный отрывок этих записок, поскольку в нём говорится не только о роли Толстого в событиях 4 и 27 августа, но также содержатся интересные сведения о той репутации, которую Толстой приобрёл среди строевых офицеров (запись датирована 13 сентября 1855 г.):
«Как много, подумаешь, при главной квартире дармоедов — настоящие башибузуки. Теперь большая часть их толкается с утра до вечера по Бахчисараю; некоторые же отправились кавалькадой на горный берег. Майор Ст[олып]ин такой же башибузук; он служит в каком-то кавалерийском полку, а числится при главной квартире, не состоя ни при ком. На этом основании он и баклушничает, где ему хочется; теперь, вот уже две недели, как живет в Бахчисарае ни при чём и ни при ком, а между тем получает жалованье и, вероятно, и награды. Такой же башибузук и граф Толстой, поручик артиллерийский; он командует двумя горными орудиями, но сам таскается везде, где ему заблагорассудится; 4 августа примкнул он ко мне, но я не мог употребить его пистолетиков в дело, так как занимал позицию батарейными орудиями; 27 августа опять пристал он ко мне, но уже без своих горных орудий; поэтому я и мог, за недостатком офицеров, поручить ему в командование пять батарейных орудий. По крайней мере из этого видно, что Толстой порывается понюхать пороха, но только налетом, партизаном, устраняя от себя трудности и лишения, сопряженные с войною. Он разъезжает по разным местам туристом; но как только заслышит где выстрел, тотчас же является на поле брани; кончилось сражение, — он снова уезжает по своему произволу, куда глаза глядят. Не всякому удастся воевать таким приятным образом. Говорят про него также, будто он, от нечего делать, и песенки пописывает и будто бы на 4-е августа песенка его сочинения».
Исчерпывающая характеристика!
Из указания Глебова на то, что Толстой во время штурма 27 августа командовал пятью орудиями, некоторые апологетически настроенные биографы Толстого делают вывод, что он принимал непосредственное участие в отражение штурма. Это не так. В записи, сделанной на следующий день после штурма, Глебов пишет:
«Вчера, 27 августа… начался штурм Севастополя. Это было около 12 часов утра; Крыжановский тотчас же прибежал ко мне и приказал, чтоб я, как можно скорее, скакал на Северную сторону и там, против моста и в стороне от него, расставил бы две батареи, 11 и 14 бригады с тем, чтобы орудия эти могли обсыпать картечью мост и вдоль и поперек, разумеется, на тот случай, когда неприятель опрокинет наши войска и вслед за ними бросится чрез мост… Ночью предполагали даже перевезти на Северную сторону и орудия, но в этом не успели: большую часть потопили на бухте, а другую заклепали, как могли. Мне поручено было перевезти орудия от моста за Северное укрепление… когда же удостоверился я, что орудия спасены быть не могут, распустил всех по их командам».
Т.е., по свидетельству Глебова, он днём во время штурма вместе с Толстым находился на Северной стороне Севастополя, в то время как сражение проходило на Южной. Таким образом, Толстой непосредственного участия в сражении 27 августа не принимал, а лишь наблюдал его со стороны. Возможно, что Толстой помогал Глебову в неудачной попытке эвакуации орудий.
В то время как Толстой «туристом» находился вместе с Глебовым, его отсутствие в расположении части было замечено и вызвало гнев начальства. Вот что вспоминал Одаховский спустя полвека:
«Лев Николаевич не торопился являться, а когда явился (это было уже после отступления с Южной стороны на Северную), то генерал Шейдеман напал на него со словами: «Что вы так опоздали? Вы должны были явиться раньше!» Толстой же, не смутившись, отвечал: «Я, ваше превосходительство, переправлялся через реку… Думал, затоплять ли орудия?»
Стоит напомнить, что генерал Шейдеман полтора года назад был тем самым батарейным командиром в Дунайской армии, который объявил Толстому строгий выговор.
Сам Толстой не преувеличивал своего участия в деле 27 августа. В письме Т. А. Ергольской 4 сентября 1855 г. он пишет:
«Я имел счастье и несчастье прибыть в город как раз в день штурма; так что я присутствовал при этом и даже принял некоторое участие, как доброволец. Не пугайтесь: я почти не подвергался никакой опасности… Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и французские знамена на наших бастионах».
В рассказе «Севастополь в августе 1855 года», в котором Толстой описал штурм, содержится интересная сцена:
«По сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным укреплением, на холме телеграфа, около полудня стояли два моряка, один — офицер, смотревший в трубу на Севастополь, и другой, вместе с казаком только что подъехавший к большой вехе…
— Штурм! — сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубку моряку.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.
— Не может быть, чтобы взяли! — сказал офицер на лошади.
— Ей-богу, знамя! Посмотри! Посмотри! — сказал другой, задыхаясь, отходя от трубы, — французское на Малаховом!»
Образ «французских знамён над русскими бастионами», содержащийся также и в письме, свидетельствует о том, что Толстой в этой сцене не только описал своё собственное эмоциональное состояние, но и указал своё точное месторасположение во время штурма — «по сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным укреплением».
Следует отметить, что в формулярном списке Толстого, в котором скрупулёзно указаны все бои и мелкие стычки, в которых он принимал участие, штурм 27 августа совсем не значится.
После штурма начальник штаба артиллерии Севастопольского гарнизона генерал Крыжановский, прекрасно осведомлённый о литературных способностях Толстого, поручил ему подготовить отчёт о деятельности артиллерии 27 августа 1855 г. Для этого Толстому были переданы донесения командиров батарей, которые он обобщил и подготовил итоговый документ. Опыт работы с военными донесениями, часто противоречащими друг другу, очень пригодился Толстому впоследствии при работе над «Войной и миром». В 1868 г. в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» Толстой писал:
«Я жалею, что не списал этих донесений. Это был лучший образец той наивной, необходимой, военной лжи, из которой составляются описания. Я полагаю, что многие из тех товарищей моих, которые составляли тогда эти донесения, прочтя эти строки, посмеются воспоминанию о том, как они, по приказанию начальства, писали то, чего не могли знать. Все испытавшие войну знают, как способны русские делать свое дело на войне и как мало способны к тому, чтобы его описывать с необходимой в этом деле хвастливой ложью. Все знают, что в наших армиях должность эту, составления реляций и донесений, исполняют большей частью наши инородцы».
С падением Севастополя сколь-нибудь активные боевые действия прекратились. Иногда происходили мелкие стычки, изредка случались перестрелки, в некоторых принимал участие и Толстой, о чём он пишет в своём дневнике: «Нынче мы отступили с маленькой перестрелкой в цепи» (27 сентября), «Все эти 3 дня был в беспрестанных хлопотах и передвижениях; вчера даже выпустил две картечные гранаты» (1 октября).
Но, по сути, война в Крыму окончилась, и армия пребывала в тоскливом бездействии. Толстой всё больше думает об отставке, хотя до заключения мира это и было затруднительно. Он коротает время за литературными занятиями — именно тогда начата работа над завершающим рассказом севастопольского цикла — «Севастополь в августе…» (см. выше), а также проводит вечера за карточным столом, при этом чаще всего проигрывая в долг.
Осенью 1855 г. Толстой снова впадает депрессию. Характерна запись в дневнике от 10 октября:
«Нахожусь в лениво-апатически-безысходном, недовольном положении уже давно. Выиграл еще 130 р. в карты. Купил лошадь и узду за 150. Какой вздор! Моя карьера литература — писать и писать! С завтра работаю всю жизнь или бросаю все, правила, религию, приличия — все».
В начале ноября 1855 г. Толстой, выхлопотав поручение, отправился курьером в Петербург, где получил новое назначение — он был прикомандирован к «Ракетному заведению» генерала Константинова. В действующую армию Толстой больше не возвращался.
Интересно, что первое время Толстой жил на квартире И. С. Тургенева, с которым до этого был знаком только по переписке. К мирной обстановке Толстой привык не сразу, и первое время давала знать привычка к разгульной бивуачной жизни. Вот как описывает свою первую встречу с Толстым А.А. Фет:
«Тургенев вставал и пил чай (по-петербургски) весьма рано, и в короткий мой приезд я ежедневно приходил к нему к десяти часам потолковать на просторе. На другой день, когда Захар отворил мне переднюю, я в углу заметил полусаблю с анненской лентой.
— Что это за полусабля? — спросил я, направляясь в дверь гостиной.
— Сюда пожалуйте, — вполголоса сказал Захар, указывая налево в коридор, — это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.
В продолжение часа, проведённого мною у Тургенева, мы говорили вполголоса, из боязни разбудить спящего за дверью графа. «Вот всё время так, — говорил с усмешкой Тургенев. — Вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит, как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукой».
Формально в отставку Толстой вышел лишь в конце 1856 года. Но почти весь год, прошедший от возвращения из Севастополя и до дня отставки, Толстой числился в отпусках — сначала «по домашним обстоятельствам», затем «по болезни». Всё это время он имел возможность целиком посвятить себя новому занятию — профессиональной литературе, которая тогда включала в себя не только написание произведений, но и участие в журнальных дрязгах, которые тогда сотрясали «Современник», с которым он в то время сотрудничал.
19 октября 1856 Толстой составляет рапорт на имя Александра II, в котором пишет:
«В службу Вашего Императорского Величества вступил в 1852 году и продолжая оную и находясь в делах противу неприятеля на Кавказе и под Севастополем расстроил свое здоровье до того, что при всем желании продолжать далее не могу, а потому, представляя при сем реверс и медицинское свидетельство, всеподданнейше прошу к сему. Дабы повелено было сие мое прошение принять и меня именованного по болезни от службы уволить».
Следует отметить, что медицинское свидетельство Толстой получил буквально за один день. Ещё накануне он узнаёт об отказе в отставке по болезни (запись в дневнике 18 октября: «Отставку воротили»), а на следующий день выезжает в Тулу, где сразу же получает медицинское свидетельство с перечислением целого букета болезней (сердце, печень, лёгкие, крымская лихорадка и т.д.). Поразительная скорость диагностики!
Как бы то ни было, 26 ноября 1856 года Толстой увольняется в отставку и окончательно прощается с военной службой.
Некоторые биографы Толстого ошибочно полагают, что служба в армии и особенно Севастопольская эпопея сделали из Толстого чуть ли не пацифиста. Это совсем не так. «Непротивление злу насилием», антивоенный пафос толстовства — это продукт куда более позднего периода его биографии.
Долгое время после отставки Толстой с ностальгией вспоминал о своей офицерской жизни. Например, в письме 28 октября 1864 г. к брату жены А. А. Берсу он пишет:
«Ты описываешь свою жизнь в жидовском местечке и поверишь ли, мне завидно. Ох, как это хорошо в твоих годах посидеть одному с собой глазу на глаз и именно в артиллерийском кружку офицеров. Не много, как в полку, и дряни нет, и не один, а с людьми, которых уже так насквозь изучишь и с которыми сблизишься хорошо. А это-то и приятно, и полезно… Ежели бы еще война при этом, тогда бы совсем хорошо. Я очень счастлив, но когда представишь себе твою жизнь, то кажется, что самое-то счастье состоит в том, чтоб было 19 лет, ехать верхом мимо взвода артиллерии, закуривать папироску, тыкая в пальник, который подает 4-й № Захарченко какой-нибудь, и думать: коли бы только все знали, какой я молодец!»
В 1863 г. во время польского восстания Толстой даже намеревался вернуться на военную службу и принять участь в подавлении восстания. Так, в письме к А. А. Фету 1 мая 1863 г. он пишет:
«Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо, не придётся ли нам с вами… снимать опять меч с заржавевшего гвоздя?»
Намерение вернуться в армию вызвало даже конфликт с молодой женой. В своём дневнике С. А. Толстая 22 сентября 1863 г. пишет:
«На войну. Что за странность? Взбалмошный — нет, не верно, а просто непостоянный… Поставил в такое положение, что надо жить и постоянно думать, что вот не нынче, так завтра останешься с ребенком, да, пожалуй, еще не с одним, без мужа. Все у них шутка, минутная фантазия. Нынче женился, понравилось, родил детей, завтра захотелось на войну, бросил… Не верю я в эту любовь к отечеству, в этот enthousiasme в 35 лет. Разве дети не то же отечество, не те же русские? Их бросить, потому что весело скакать на лошади, любоваться, как красива война, и слушать, как летают пули».
Намерение Толстого присоединиться к армии в деле подавления польского восстания — факт, тщательно «замыливаемый» многими его биографами, стремящимися представить Толстого как последовательного оппонента царского режима.
Вопреки апологетической — «пацифистской» — версии биографии Толстого, он и долгое время после отставки считал войну «счастьем» и «весельем». Примечательно, что именно в период такого «позитивного» отношения к войне им и был написан самый знаменитый из его романов — «Война и мир».
Лишь гораздо позднее, после своего т.н. «духовного кризиса», когда Толстой пересмотрел своё отношение к патриотизму, к православию, к войне вообще, он изменил своё отношение и к Севастопольской эпопее, которую раньше считал «славной на веки защитой». В 1889 г. к Толстому обратился ветеран Севастополя, бывший артиллерийский офицер А. И. Ершов с просьбой написать предисловие к его запискам. И в этом ненапечатанном тогда предисловии великий писатель фактически отрёкся от всего того, за что когда-то сражался поручик Толстой:
«Особенное свойство самой войны севастопольской — подвигов деятельных никаких не было, да и быть не могло. Никого нельзя было спасать, защищать, никого даже нельзя было наказывать, никого удивлять нельзя было. Все подвиги сводились к тому, чтобы быть пушечным мясом, и если делать что, то делать дурное,
Мы герои, мы вернулись из ада Севастополя, мы перенесли все эти неслыханные труды и опасности. Это неслыханная, геройская защита. Все это чувствуется, и не хочется отказаться от заплаченной таким риском жизни роли, но вместе с тем ясно, определённо сказать, в чём состояли подвиги, кроме как в том, в чём состоял подвиг всякой артиллерийской лошади, которая стоит в своём месте, не обрывая недоуздка…»
В нашу задачу не входило изложение полной биографии Толстого. Мы ограничились лишь периодом его военной службы и оценивали Толстого не как литератора, а как офицера. Но именно этот этап определил всю его будущую жизнь и обогатил тем опытом, без которого не состоялся бы великий писатель. Именно благодаря багажу эмоций и впечатлений, пережитых на войне, Толстой, как Наполеон, из артиллерийского поручика превратился в «литературного императора», властителя дум миллионов и живого классика.
Для нас очевидно, что с уходом в отставку поручика Толстого — недисциплинированного, вздорного, постоянно рефлексировавшего из-за личных неудач — армия ничего не потеряла, а литература приобрела великого художника.