Признание: еврейская катастрофа в русской цивилизации

Я помню, как в отделе «Искусство» — на втором этаже одного из двух тогда крупнейших книжных магазинов в Москве (на улице Кирова — ныне «Библиоглобусе» на Мясницкой) баррикадами стояли дорогущие альбомы великих художников, изданные во Франции, Италии, далее везде. Цена их была весьма велика — от 75 советских рублей (половины месячной зарплаты среднего инженера) и выше. В этой витрине великих царапали глаз подозрительно не иностранные имена: немец Кандински и француз СутЭн, которого образованный продавец называл с ударением на последний слог.

Столь велика была ревнивая подозрительность к эмигрантам из России, что только через боковой вход чужой страны и чужого языка отечественная гордыня готова была признать за своих земляков тех, кто добился признания вне России, — Питирима Сорокина, Василия Леонтьева, Марка Шагала, Сергея Лифаря — имя им легион. Что — «оправданные» через книжную и телевизионную попсу — русские жёны Дали, Роллана, Леже, Арагона, Кейнса и мн. др. — тоже признание русскости и тоже национальное достояние.

Кое-кто из них дожил и ощутил на себе липкие перестроечные позднесоветские официальные поцелуи. Так целуют завистники, ненавидя, когда не могут позволить себе ненавидеть открыто, хотя бы ради того, чтобы очередной благотворитель пустил в предбанник холодной войны, где выдают вдовьи талоны на «общечеловеческие ценности» на правах хозяина и раба. «Мягко стелет — да жёстко спать», — повторял мой отец в таких случаях. Именно он приводил нас, своих детей, на эту выставку настоящего, внепоцелуйного искусства, иногда на последние деньги покупая очередной том из альбомной коллекции Flammarion'а.

Нам, мыслящему тростнику, оставалось самостоятельно понимать, что речь в этом пантеоне идёт об уроженцах России Василии Васильевиче Кандинском (1868−1944) и Хаиме Соломоновиче Сутине (1893−1943) — русско-тунгусском отце абстракционизма и русско-еврейском отце многоликого экспрессионизма, в России более известного по германским послевоенным (1920-х гг.) образцам той свершившейся человеческой мясорубки, что изнасиловала само человеческое изображение не меньше, чем абстракция — изображение предметного мира, который без посредников слился с миром сознания и бунтующего мозга.

Интернет-азбука, беззащитная против аферистов, мошенников и новых насильников над правдой, вписывает Хаиму Сутину новое «французское» произношение — теперь только потому, что родился он 13 января 1893 года в Смиловичах Минской губернии Российской империи, называя его «белорусским художником». Видимо, мошенники эти очень плохо понимают смысл своего доступа к клавиатуре, если думают, что великий и жертвенный белорусский народ хоть на йоту нуждается в такой фальсификации и пустом переименовании Хаима Сутина в белорусы.

В 1913 году Сутин уезжает в Париж и отныне становится великим французом — точно таким же французом, как великий испанец Пикассо. С началом войны его родителей гитлеровцы уничтожают в Смиловичах — разумеется, уничтожают потому, что они евреи.

Если искать простых изобразительных аналогий портретам Сутина, то обычный глаз, фильтрующий сложность живописи и обстоятельства эпох, подсознательно сравнивает их с фаюмскими портретами, которые мы оценим ещё выше, выше пределов возможного, если вспомним, что они давались погребальным мумиям, чтобы спасти образ человека от смерти — во всей его красоте, полноте дыхания, достоинстве. Портреты Сутина не спасают от смерти, почти не дают взгляда, едва цепляются за последний выдох души, убитые, изломанные — и узнаваемо личностные, тёплые, живые, любимые.

Натюрморты Сутина, конечно, давно забыли, что они призваны быть «мёртвой натурой» — их так же ломают конвульсии живой жизни, как ломают они людей Сутина.

Пейзажи Сутина давно забыли, что они — лицо местности, превратились в гримасы землетрясений.

Легко остановиться на этом описании переживания и предчувствия еврейской и общечеловеческой гекатомбы, которые переполняют наследие Сутина. Но правда не будет полной, если не признаться, что все эти гримасы и боли не знают страха, что они ветхозаветны и живут с собой в мире. Соединить это может только великий художник. Его сознание, кажется, почти не тронули ни русская Смута, ни русская Революция, в художественном проекте которой столь восторженно и многословно поучаствовал Василий Кандинский.

Что-то мне не верится, что его так вылечил именно Париж. Думаю, он таким родился в Смиловичах Минской губернии Российской империи.