Когда Красный конь еще не споткнулся: музыка Революции в словах и красках
За полтора месяца до столетнего юбилея Великой Революции очень радует, когда кто-то, наконец, вспоминает не о разнообразной интимной жизни царственных особ или об ужасных злодеяниях рогатых и хвостатых большевиков, а о том, что чувствовали и о чем мечтали те, кто эту Революцию творил и поддерживал. Особенно если эти мечтатели — всемирно известные художники, а вспоминает об их Мечте один из крупнейших музеев страны — Русский.
Создатели выставки «Мечты о мировом расцвете», которая продлится в Корпусе Бенуа до 20 ноября, подошли к своей работе тщательно и вдумчиво. Выставка отнюдь не является некой «отпиской для галочки» к дате — масштаб события, масштаб откликавшихся на него творцов, да и уровень площадки такого отношения попросту не позволяют. «Мечты…» сами по себе являются еще одним художественным произведением — вполне цельным и синтетическим, органично соединяющим в себе живописное послание, поэтический текст, киноискусство и человеческий документ. Именно живые строки из писем, воспоминаний, интервью художников, помещенные рядом с полотнами, даже в большей степени, чем хронологическое размещение произведений на стенах, позволяют почувствовать горячее дыхание Истории, связать творческое высказывание с жизнью, его породившей.
Составители экспозиции собственной прямой речи почти избегают. От них — только небольшое вступительное слово на стенде при входе да хронологическая таблица событий. В этой таблице, охватывающей период от трех последних десятилетий XIX века до начала четвертого десятилетия века XX, не видно какого бы то ни было пиетета ни перед дореволюционным временем, ни перед революцией и ранним советским периодом.
Нет предпочтений и в подборе цитат — рядом с настоящими гимнами революционной стихии и почти молитвенным выражением великих надежд — тоска и страх совершенно чужого на этом великом и ужасающем празднестве Ивана Бунина. Кстати, из его знаменитых «Окаянных дней» при желании можно было бы извлечь немало хлестких высказываний, но сделать это составителям не позволил, во-первых, вкус и чувство меры, а во-вторых, этим словам попросту не нашлось бы художественного соответствия. В ту эпоху очень многие художники так или иначе приняли сердцем и отразили в творчестве революцию, а вот контрреволюционные настроения почему-то к творческому выражению практически не располагали. Факт, о котором стоит задуматься…
Ценность выставки в том, что художники, чьи работы на ней представлены, обладают очень разным мироощущением, разным художественным видением и разными личными, гражданскими и творческими судьбами. Кто-то из них, как, например, Илья Репин, был высоко почитаем в СССР, несмотря на то, что к 1917 году отошел от политики и скончался за рубежом. Уже во время событий 1905 года он, когда-то воспевавший борьбу революционеров-народников, выразил отношение к происходящему в весьма неоднозначном полотне, изображающем экзальтированную и, в общем-то, бездумную толпу «чистой» публики на манифестации.
Кто-то, как Павел Филонов, горячо принял революцию и до конца дней свято верил в коммунистическое будущее, но остался непризнанным, заклейменным ярлыком «формалиста». Кто-то, как Василий Кандинский и Юрий Анненков (анимированные иллюстрации последнего к читаемой вслух поэме Александра Блока «Двенадцать» воплощают на выставке революционный перелом во всей его амбивалентности) пытались вписаться в жизнь молодой Советской республики, но окончили свои дни в эмиграции.
Кто-то, как Казимир Малевич, создатель супрематизма и автор знаменитого «Черного квадрата», остался в Советской России и даже не то чтобы на совсем уж маргинальном положении, но отношение к их методу во времена безраздельного господства «соцреализма» было сложным. А чья-то судьба — как у Александра Дейнеки и Александра Самохвалова — сложилась в СССР предельно благополучно, их творчество стало синонимом всего советского.
Но всех их объединяет одно — никто из них не смог остаться равнодушным к главному содержанию того времени, к мощному порыву народной души, к Мечте о свободе, справедливости и величии Человека, которая на десятилетия в этой душе поселилась.
Большинство послереволюционных картин, которые можно увидеть на выставке, объединяет внутренний оптимизм, проявляющийся не столько в сюжетах или выражении лиц (порой на картинах нет ни того, ни другого), но, прежде всего, в теплой цветовой гамме, в отсвете то ли огня, то ли солнца. Мрачными не кажутся даже вынужденно минималистичные натюрморты голодных лет («Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик…»). Это потом «вобла на газете «Правда» стала недобрым мемом, символом высокомерного презрения к «совку» и «быдлу», а в 1921 художники изображали суровую реальность.
И у них даже мысли не было как-то отделить себя от этой реальности, несмотря на вполне человеческие сетования на лишения в личных письмах. Нет попыток забыться, уйти в эскапизм, наоборот — художники того времени стараются врасти в живую жизнь всем своим существом, даже если эта жизнь неустроенная и порой — не с эстетической, а с эстетской точки зрения — не слишком красивая. «Рабочие» Петрова-Водкина, «Комсомолки» Юона, «Ударница Молодцова» Пахомова — все эти лица, мягко говоря, не отвечают классическим канонам красоты, но сколько в них искренности и внутренней силы, душевной смелости и свободы!
Даже простая трамвайная кондукторша на картине Самохвалова — фигура эпическая, напоминающая какое-то озаренное сиянием божество. Те же художники, кто за видимой грубостью людей из народа не увидели человеческого содержания и смысла, а лишь животную, хтоническую стихию, не нашли себе места в новой действительности, как не нашел его сын банкира Борис Григорьев, отразивший в картине «Крестьянская земля» свой внутренний страх перед чуждым ему народом, ставшим вдруг хозяином земли.
Выставка ведет посетителя через предгрозовую духоту первого десятилетия 20 века, грозу и творческий хаос революции, трудное становление новой жизни и мощный, вдохновенный порыв в будущее. От беспросветности и угнетения — к надежде и свободе, от «солдатушек», стреляющих в народ — к красноармейцам, сражающимся за народное дело, от бесправных рабов — к хозяевам своих земли и труда, занятых свободным творческим трудом. И тревожным звоночком, красным сигналом на этом пути выглядит картина Петрова-Водкина, которая так и называется: «Тревога». Есть в названии еще и дата, указание вроде бы на времена гражданской войны, но уже недолго оставалось и до трагических событий конца 30-х, о которых так много говорят и так плохо их осмысливают, и до военных тревог.
Была же какая-то причина в том, что гремящий бурный поток, прорвавшись сквозь военные пороги, сперва замедлился, потом лениво растекся, зацвел и превратился в дурно пахнущее болото, к запаху которого столь многие давно принюхались, но который не стал от этого менее тлетворным? Почему великая Мечта так и осталась мечтой, а «Цветы мирового расцвета» расцвели лишь на холсте Павла Филонова, чьи работы, словно торжественная музыка, пронизывают всю экспозицию?
Такими вопросами невозможно не задаваться, выходя с выставки на набережную канала Грибоедова, с его беспорядочной суетой и безвкусными сувенирами, разложенными на лотках на потребу туристам, и вспоминая слова Петрова-Водкина из письма к матери:
«У вас там, я думаю, труднее понять и уяснить всё происшедшее из-за шума, из-за сплетен разных, но: поверь мне, чудесная жизнь ожидает нашу родину, и неузнаваемо хорош станет хозяин, народ земли русской! <…> Каждый узнает в себе человека, уважать в себе его будет, а потому и других будет уважать. Врага один в другом не увидит — недоверия не будет друг к другу…»
Сейчас, в год столетия Октября, посреди эпохи, полной растерянности, разобщенности, несправедливости, пропахшей грязными деньгами и порохом, самое время подумать о том, как сделать так, чтобы однажды смочь без стыда посмотреть в глаза творцам и мечтателям прошлого и ощутить себя не бессмысленно болтающимися обрывками цепи времен, а их наследниками.