Живя в России, проще говорить о Христе православным языком
Некогда в одной из социальных сетей появилась запись, автор которой следующим образом объясняет свой выбор в пользу Русской православной церкви:
«Наверно, если бы Россия была исторически католической страной, я бы была католиком. Но мне, русской, живущей среди русских, будет проще именно с позиций традиционной православной веры говорить о Христе с мамой, родственниками, обычными людьми на улице и школьниками. Мне проще будет нести благую весть в условиях исторически сложившегося доверия именно к этой Церкви. Да, я буду честно использовать социальный капитал православия, а местами и административный ресурс. То, что РПЦ в моей креативно-классовой среде пользуется не лучшей славой — для меня только дополнительный инструмент смирения, подавления своего эго. Для меня, в отличие от многих людей, что гордятся своей принадлежностью к РПЦ, это звучит как: да, я православная, мне нечем гордиться. Искать что-то лучше РПЦ для меня все равно что жаловаться на свою внешность, которая дана Богом. С другой стороны, считать РПЦ единственно правильным христианством — все равно что, наоборот, гордиться своей внешностью, тоже не заслуженной тобой, а данной от Бога. Моя позиция — просто принять то, что есть, не концентрируясь на внешности, отвергая или восхваляя конкретную конфессию, а сконцентрироваться на внутреннем — вере, и заниматься самосовершенствованием в рамках той Церкви, которая дана по дефолту, в рамках «первоначальных настроек» моей жизни. А православие — вполне нормальная среда для того, чтобы самосовершенствоваться».
Позиция для «ревнителей православия» невыносимая, практически «предательская». Для них православие — это вершина всего на свете. Они духовный подвиг совершили, примкнув к нему. «Сердцем узнали», что тут истина. Ну и поэтому и сердцем они особо чистые, почище прочих. И про Абсолюта учат, какой он «абсолютный», и про законы его, умом непостижимые, но требуемые к исполнению, то есть полный набор религиозной болтовни предоставляется сразу же, все это высокое такое. Между тем «нести благую весть в условиях исторически сложившегося доверия именно к этой Церкви» первым из христиан начал Христос. Потому что начинать с нуля, на голом месте, вообще практически нереально. Апостол Павел попробовал было с ходу «отмиссионерить» афинских мудрецов — ничего не вышло, впрочем, пара все же примкнула, но влезать в чужую традицию понимания и распознавания метафизических вопросов можно лишь, прежде сменив понятийный язык, влившись в эту среду. Ну или практически насильно, ловко пользуясь формальным отношением большинства населения к своей религии и насаждая свою в столь же формальном качестве, как нередко поступали церкви и Востока, и особенно Запада.
Павел, кстати, даже риторически попытался соотнести изобилие в городе разнообразных идолов с народной «особой набожностью»: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано «неведомому Богу». Но все равно не подействовало. Пофилософствовать на греческий лад они были готовы, и весьма охотно. Но не обсуждать чужие религиозные представления. Вот если бы про Абсолют или Неземную Любовь — тут бы завязался разговор наверняка. Поэтому апостолы прежде всего сосредоточили проповедь на иудеях, в том числе обращенных в иудаизм из язычников, которым уже проще было излагать учение.
И Христос, и после Него апостолы понимали, что благую весть требуется облекать в те формы, которые поняты именно в конкретной традиции. «Я иудей, и мне нечем гордиться», — могли сказать о себе Христос, Павел, Иоанн и прочие апостолы. Гордиться вообще нечем ни католикам, ни православным, ни другим христианам. Стыдиться, впрочем, тоже нечего. Ну что поделаешь, когда все оно такое. Стыд — это ведь тоже своего рода гордость. Скрытая. Но раз все так запущено, работы непочатый край, то надо за нее браться.
И начинать, конечно, с той религиозной среды, которая сложилась. В этой среде хотя бы «верят», что Бог есть. К сожалению, «верят» в большинстве, пока только доктринерствуя, то есть утверждая на основе того, что кто-то уже утверждал или утверждал, что видел, или утверждал даже, что видел кто-то другой, то есть гипнотизируя себя словами без смысла, откуда же и прорастают все эти безжизненные и бессмысленные россказни об Абсолюте, как естественная отрыжка доктринерства, «веры» без опыта и без способности рассуждения. Без понимания физической и метафизической, логической и интуитивной очевидности веры.
Гордиться, конечно, находясь во всей этой среде, совершенно нечем. Местами совсем ужасно. Но именно в этой среде обнаруживается большая часть именно верующих, потому что вне этой среды их совсем крохи. Православие, как и католичество, — это сложившийся образ жизни, как мы уже говорили прежде, система устоявшихся и довольно устойчивых отношений, и в отношениях этих все еще живет — пусть исковерканное, местами несообразное, часто и вовсе несоотносимое с тем, что имелось в виду апостолами, но — чаяние вечной жизни. Оно задоктринерствовалось, заслонилось пустыми словами, почти никак не соотносится с чаянием всей жизни, той, что «стенает и мучается», «с надеждою ожидая откровения сынов Божиих» (Рим.8:19−22), но оно выражается тем языком, которым выражается вера. То есть имеет общие смысловые корни, требующие, конечно, прополки от лишнего и тщательного ухода.
Люди часто, «разочаровываясь в Церкви», начинают совершать свои мытарства по различным конфессиям, отчего-то думая, что там им будет лучше. В каком-то смысле до этого довели сами «конфессии» своими утверждениями, что «Бог пришел ради того, чтобы спасти неповторимую личность, явив высочайшую любовь». Про «личные отношения с Богом» — вообще любимый мотив, и про любовь тет-а-тет. Вот «личность» и начинает слоняться туда-сюда, выискивая, где ее будут «спасать» особенно бережно или, на любителя, особенно жестко. Кому чего не хватает и как кто понимает настоящее «совершение любви».
Православные особенно долго упражняли себя в этих «личных отношениях». Тут религиозный эгоизм укоренился особенно крепко, принял весьма сложные формы, как кольями загорожен тысячами цитат из различных «цветников духовных». Это медленно — да и не так уж и медленно — убивает религию, делает ее социально пассивной и бесполезной. Но есть в Восточном христианстве и другая сторона, которая все ждет, когда будет сполна раскрыта. Для этого нужен понятный язык, и нужны люди, способные «нести благую весть в условиях исторически сложившегося доверия именно к этой церкви». И их появляется все больше, они пока не очень заметны за спинами «богословствующих» болтунов, но они, по счастью, есть.