Минное поле русской истории
Неудовлетворённость Настоящим и безнадёжность, безотрадность Будущего — вот роковое следствие отречения от родного Прошедшего, от истории жизни и смерти отцов наших. Это и есть Страшный Суд Истории над тем, кто, поглощённый мигом Настоящего, не видит двух окружающих его бесконечностей: Минувшего и Грядущего, и ставит себя выше тех, кому мы обязаны жизнью.
Николай Фёдоров. Живое и мёртвенное восприятие истории
Шум и ярость вокруг памятника Ивану Грозному, сооружённому в Орле, намного опаснее, чем обычные наши сетевые «холивары». Вместе со многим другим, от чучела Солженицына на воротах музея ГУЛага и памятного знака в честь строителей концлагеря в республике Коми в 1937 году до доски Маннергейма, ставшей почти таким же конфликтным символом, что и одноимённая линия 77 лет назад, — всё это знаки беды. Предупреждение: проверено, мины есть.
Перед колоссальными внешними и внутренними вызовами, накануне грандиозных политических трансформаций Россия вынуждена пробираться по минному полю истории, нашпигованному взрывоопасными мифами и огнеопасным взаимонепониманием, способными подорвать национальное единство и сжечь дотла национальное будущее.
Проблема в том, что пропагандистским штампам, цинично используемым сегодня в политических целях врагами России, противопоставляют не «русскую правду», основанную на фактах, систематизированных целостным миропониманием, но те же самые русофобские мифы, вывернутые наизнанку. Можно сказать и так: вымазанную чёрным карикатуру не сопоставляют с достоверной фотографией, но попросту объявляют иконой небесной белизны.
Собственно, на этом построен весь «святосталинский» миф — он никак не собирается останавливаться на преодолении «антисталинских» мифов (о бездарном маньяке, вопреки которому одержана Победа, которая и Победой-то названа быть не может), но превращает одного из самых значительных и величественных тиранов в истории человечества, чьею волей были уничтожены миллионы (ах, нет, всего-то сотни тысяч) невиновных, впоследствии официально реабилитированных (ах, нет, они на самом деле были шпионами, и если бы их не убили, то проиграли бы войну, а реабилитировал их Хрущёв по требованию английской разведки) — в том числе русских святых, прославленных Церковью в чине Новомучеников (да ладно вам — «уничтожалось не духовенство как таковое, а, скорее, подонки в рясах»), — в непогрешимую и безупречную «православную» икону, вздымаемую над толпой руками оккультистов-одержимцев из круга самозваного «русского Аненербе» — «концептуального клуба Флориан Гейер», название которого «случайно» совпадает с именем знаменитой дивизии СС.
Кстати, «дьяволосталинский миф» строится по той же схеме — не останавливаясь на углублённом исследовании исторической фактуры XX века, в которой есть место и причудливой финской и польской «ново-государственности» в лице Пилсудского и Маннергейма, и многослойной трагедии русских за рубежом, эти «либерал-опричники» скатываются (и пытаются скатить нашу историю) в изменническую пропасть маннергеймо‑ и власовопоклонничества.
Самое тревожное — это скоординированный и целенаправленный характер исподволь внедряемой в повседневность «исторической опричнины». Всякого рода оккультисты-сталиносвяты (Александр Проханов и иже с ним), разоблачители «мифов о ГУЛАГе», издевающиеся — вопреки суду истории и внятной позиции главы государства — над памятью выдающегося русского мыслителя Александра Солженицына, околополитические шарлатаны-конспирологи (из круга Николая Старикова и Евгения Фёдорова), да и выяснившиеся вдруг популяризаторы Маннергейма и иже с ним — все они существуют в информационно-политическом поле совершенно беспрепятственно. Или даже (во всяком случае, на это очень похоже) — «не от имени, но по поручению». Потому что «активностей» такого рода, да ещё допущенных в официальную повестку дня, у нас без «санкции» сегодня не бывает.
Но кем и зачем дана эта санкция? Путиным? Совсем не похоже.
Русская Весна — как и всякая настоящая весна — не может быть обеспечена обогревателями, а тем более постановлением о запрете низких температур (с обязательным переходом на пляжную форму одежды). Особенно если на дворе мороз. А искреннее народное воодушевление невозможно, если в качестве базы под него подводится ложь, отрицание фактов. Народное единство очень трудно развалить и даже расстрелять. А вот рассмеять и застыдить (если есть за что) — очень легко.
Так зачем же Путину, вся сила которого — в поддержке 80-процентного большинства, готового на лишения и мирящегося с низким качеством бюрократии и социально-экономическим дискомфортом ради впервые за долгое время возвратившегося чувства исторической правды — санкционировать украинизацию русской национальной идеологии, её трансформацию в омерзительные опричные пляски, ничем не отличающиеся от скачущей майданной свидомости? Зачем России — с её миссией восстановления справедливости и взаимоуважения стран и народов — культ брутальной жестокости, сакрализация цинизма и оправдание убийств и предательств? Ответ на все эти вопросы, по-моему, очевиден: незачем.
Путин не очень часто высказывался на исторические темы, но того, что он сказал, достаточно для понимания: история для него — это источник смысла деятельности власти, а не обоснование вседозволенности. И в этом он гораздо ближе к современным представлениям о критериях исторических оценок, чем к примитивным пропагандистским штампам тех времён, сама реальность которых опровергается нашими опричниками от истории.
Ни во Франции с памятниками и улицами имени «героев великой французской революции», ни в Англии с её церковью, учреждённой Генрихом VIII, многожёнцем и организатором массовых репрессий, ни в Бельгии с её культом Леопольда II, автора геноцида в Конго, ни в Китае с признанными миллионами жертв «культурной революции» и «наследием Мао», состоящим, по Дэн Сяопину, «на 70 процентов из достижений и на 30 процентов из ошибок», не пытаются опровергать общепризнанную и исторически подтверждаемую «неприятную» фактуру и объяснять её наветами франко-, англо-, китае — или фламандоваллонофобов.
Собственно, в этом и состоит чудо исторической объективности национальной памяти — когда знания о фактах, в том числе о злодеяниях и преступлениях, не ведут к изъятию страниц из энциклопедий, удалению лиц с коллективных фотоснимков и сносу памятников, представляющих культурную ценность. Потому что национальная историческая память — это не инструмент политики, а её фундамент. А фундамент не может быть сооружён из гипсокартона декораций — иначе он будет смят и вся политика рухнет.
Так кому и зачем тогда всё это нужно: вместо осмысления трагедий и побед, преступлений и подвигов, из которых складывается человеческая история, — убогое и самоубийственное даже не опровержение, но оправдание людоеда?
Исключительно тем, кому необходимо, чтобы энергия Русской Весны побыстрее ушла в свисток. Чтобы Россия не смогла реализовать энергетический ресурс своей собственной истории, утратила способность знать и понимать своё прошлое.
А именно таковы самые очевидные результаты «исторической опричнины».
Главная угроза в том, что «опричники» предъявляют претензии на всю русскую историю. Оставляя «земщине» — нормальному, не извращённому историческому сознанию — маргинальную резервацию (научные исследования), обречённую на скорое закрытие. А это уже чревато фатальными последствиями для страны — намного более страшными, чем даже превращение её в убедительный муляж мирового зла, с которым «люди доброй воли» имеют полное право делать всё, что угодно.
Потому что если этот муляж существует сам по себе, то тогда великая сила русской реальности, как это всегда бывало до сих пор, найдёт убедительный и адекватный ответ возомнившим о себе «силам света». А вот если этот муляж удастся внедрить в национальное самосознание… Тогда отвечать уже может оказаться некому.
Русской истории в XX веке не очень везло. Сначала из неё вычёркивали «царизм» с «попами и помещиками», а на место памятного столпа Романовых втыкали колонну основоположников социализма. Потом из иконостаса «вождей революции» вычищали напрочь почти всех этих вождей, оказавшихся «врагами народа». Затем «преодолевали культ личности», вымарывая имя Сталина из пронизанного этим именем насквозь корпуса документов и воспоминаний о Великой Победе. Ну и под занавес отменили все запреты и распустили все цветы, отказываясь от малости — от уважения к собственной истории, от памяти о её величии и уникальности, и всё это — ради того, чтобы вписаться в западоцентричную идеологическую парадигму, не совместимую с русским историческим суверенитетом.
Однако в преддверии наступающей Большой Войны Сталин был вынужден выпустить из темниц и подвалов не только немногочисленных уцелевших «попов», но и репрессированную историческую память: Суворова и Кутузова, Ушакова и Багратиона, Дмитрия Донского и Александра Невского. «Вдруг» выяснилось, что без них — а равно и без Петра Великого с Иваном Грозным — не складывается: не получается у огромной страны должным образом вставать на смертный бой исключительно «на горе всем буржуям». Оказалось, что тоталитарная пропаганда способна искусственно навязать народам истерический энтузиазм и погнать их на смерть и преступления — «нах Остен» или в мировую революцию, — но для подлинно великих побед, равно как и для воодушевлённого движения в будущее требуется другое: опора на живое прошлое, на энергию подлинной национальной памяти, которую нельзя имитировать или фальсифицировать.
И взыскание такого живого прошлого не прекращалось никогда — это был постоянный и самоотверженный труд русской исторической мысли, общий подвиг историков, философов, государственных деятелей и общественного мнения страны. На этом пути русская мысль, принимая и осмысляя и Ивана Грозного с Борисом Годуновым, и Петра Великого, и Иосифа Сталина, иногда достигала высочайшего уровня честности и самоотверженности, иногда — по логике развития исторического процесса — совершала резкие колебания вокруг истины, иногда — отклонялась в односторонние и упрощающие политизированные оценки. Но находила в себе силы обеспечивать движение мысли. Не «управлять» им, но давать ему естественный ход.
«Опричники» — в полном соответствии со смыслом термина — уже поставили себя «опричь» не одной только «либерально-западнической» концепции, но и вне выстраданного и живого национального исторического самосознания, вне русской правды как она есть. Чего же они этим смогли (или могли бы) добиться?
Одобрения начальства — то есть единственно важного в понятиях совсем недавнего политбюрократического мэйнстрима, с его убогой своекорыстной лестью в адрес первого лица (которое «есть Россия» и наоборот)? Но за что начальство (ну то есть первое лицо) могло бы одобрить опричников? За такое своеобразное запугивание «унутреннего врага»? За модель «укрепления государственности»? Но наше первое лицо имеет совершенно иную ценностную референтную группу — причём совершенно открыто и публично: ни Грозный, ни Сталин, ни Дракула ролевой моделью для Путина не являются и никогда не будут (разве что в воспалённых мечтаниях Хилари Клинтон и нашего местечкового рукопожатства).
Народной поддержки — ведь народу как бы нравится, когда рубят головы плохим боярам (зажравшейся номенклатуре)? Но «опричный» дискурс сам по себе настолько откровенно номенклатурный, настолько от него разит самым гнусным в исторической опричнине — своекорыстной попыткой одной части номенклатуры вытеснить и/или уничтожить другую (причём, как правило, в роли опричников выступает самая наглая, злобная и циничная часть), что никакого устойчивого народного единства вокруг этого проекта погрома-резни не возникнет. Правда, социальный не взрыв, но срыв таким образом спровоцировать можно — и тем самым обеспечить стартовые условия для каких-то доморощенных претендентов на роли новых Сталиных и Грозных — и даже очень может быть, что такие есть. Только — и уж во всяком случае, при Путине, а значит ещё довольно долго — кто ж им дасть (чему свидетельством некоторые своевременные аппаратные решения августа-сентября текущего года)…
Может быть, «оптимизации»? То есть государственного устройства и стиля управления, сводимого исключительно к эффективному менеджменту и начисто избавленному от химеры совести и всех и всяческих скреп (кроме тех, что из колючей проволоки)? То есть к широкому выбору вариантов — от тоталитарно-коммунистического в его северокорейском изводе до, например, эффективного либерализма по-пиночетовски (точнее сказать — на наших российских просторах — до либерасизма отмороженных оппозиционеров-коллаборационистов и таких же отмороженных финансово-экономических блокфюреров во власти)? И это — при всей специфике навязанной либеральной монополии на экономическую политику в России — совсем не похоже на то, чего хочет от будущего народ нашей страны и её лидер.
Так к чему же сводится «историческая опричнина» в сухом остатке? Наверное, всё-таки, к одному — к подрыву основ русского исторического пути, к выхолащиванию смысла русской истории, к разрушению целостного и живого организма, соединяющего прошлое с будущим. А значит — к полной утрате сопротивляемости и жизнеспособности национально-государственного организма. Что всегда — а тем более сегодня, в условиях гибридной интервенции Запада, социально-экономического кризиса в России и накануне Большого Транзита власти в 2018—2024 гг. — означает утрату будущего для России. И России для будущего.
Опричническое понимание истории как «сакрального текста» (или уголовного уложения, любое отклонение от которого заслуживает немедленной кары) не имеет никакого отношения к тому живому духу «родного Прошедшего», который вдохновляет народы на путь в будущее. Историческая концепция, о которой мы ведём речь, — это, конечно, не «закон» и не «госстандарт», навязываемые силой и преодолеваемые бунтом или бойкотом.
Национальное историческое самосознание для народа и страны — то же, что нравственность, мораль для отдельного человека. Никакие самые жестокие нормы уголовного законодательства не смогут сделать плохого человека хорошим, более того, они не смогут сделать ни одного человека безгрешным (во всяком случае, с христианской очки зрения). Закон пресекает не плохое поведение, а общественно опасное поведение. А мораль (особенно христианская) поощряет доброе, но вынуждает осознавать злое и каяться в грехах. Точно так же историческое самоощущение народа только тогда подвигает его к добру и благу, когда отвергает зло, но воспитывает общество в духе любви к предкам, в гордости за их величие и в искреннем покаянии за их грехи.
Да, оправданы немецкие законы, карающие за оправдание нацизма и отрицание холокоста — потому что речь идёт об особо опасных массовых уголовных преступлениях, а их отрицание пока что вполне подпадает под соучастие и подстрекательство к их повторению. Но совершенно понятно, что любые попытки кодифицировать историю целиком, ввести в неё общеобязательные и непререкаемые некритические оценки (и тупо отвергнуть очевидные и доказанные факты, которые противоречат этим мифам о непогрешимости «своих»), подменить объективное признание масштаба и значимости тех или иных исторических фигур мифом об их «величии следовательно непогрешимости» — эти попытки не только безнравственны с христианской, да и с «общечеловеческой» точки зрения. Они обречены. Если не сейчас, то потом.
Национальная историческая концепция — это координаты судьбы для народа и страны. Это — маршрут для шествия Бессмертного полка, саморегулирование этого совершено искреннего, мотивированного нравственным чувством, памятью и любовью солидарного движения миллионов душ, не требующих ни приказов, ни кричалок, ни платы за участие или наказания за неучастие. Это — живое прошлое, прорастающее в настоящее и дающее точку рождения и роста для будущего, и его невозможно фальсифицировать или подтасовать (в отличие от навязанного властью уголовно-исторического кодекса, который можно тайком нарушить или открыто переписать). Но его можно убить — с одной стороны, цензурой, с другой — политическими и идеологическими приписками, как это было сделано у нас в советские годы. Или анархией и аморалкой — как это случилось в 90-е…
Русской Весной 2014 г. мы поняли, что будущее может воскреснуть. Но ещё не воскресло.
Потому что сегодня в России национальной исторической концепции практически нет — а если говорить об истории
Казалось бы, именно сегодня, после возвращения Крыма, накануне значимых (а для процессов кристаллизации исторических оценок — важнейших) дат — столетия событий 1917 г. — должна была бы развернуться практическая общая работа по созиданию национальной концепции русской истории, в которой были бы сконцентрированы яркие, внутренне непротиворечивые и энергетически насыщенные оценки ключевых исторических событий.
Но для этого необходимо с трудом представимое сегодня сочетание жёсткой политической воли (какой обладал в середине 30-х гг. Сталин, возглавивший и реализовавший творческий проект «Краткого курса истории ВКП (б)) с человечной и нравственной «русской правдой» в отношении к фактам собственной истории во всём их многообразии и противоречиях (которая как в 30-е годы была, так и сейчас остаётся попранной и отринутой).
В любом случае, речь идёт о необходимости огромной теоретико-практической работы на всех уровнях — от исследовательского и творческого до социально-политического и образовательно-воспитательного. Как и в случае с «Кратким курсом», результатом этой работы должно стать формирование национального консенсуса по базовым, рамочным представлениям о русской истории. Но, в отличие от «Краткого курса», новая русская историография не может быть искусственной и насильственной, основанной на моральном релятивизме и бесчеловечной. Потому что лимит безбожных и безнравственных экспериментов в русской истории на сегодняшний день явно исчерпан.
К чему содержательно сводятся задачи этой работы? К нескольким базовым позициям. Во-первых, необходимо сформулировать историческую гносеологию, альтернативную марксистской и в целом западной концепции «единого исторического процесса», объявляющей нынешний закатный Запад высшей точкой развития человечества и единственно возможным вектором развития России. Во-вторых, прийти — применив настойчивость, творческую силу и масштабные обсуждения — к общественному согласию по ключевым вопросам новейшей русской истории (падение Империи и гражданская смута 1917−1922 гг., советский период и его место в русской истории, характер и причины распада СССР и постсоветское развитие русской цивилизации и т.д.).
Но вот какова технология решения этих задач? Ясно одно: существующие общественно-политические, идеологические, медийные и организационные механизмы на сегодня недееспособны. Партии стали жертвой тотальной деполитизации политики — именно к этому свелись две «славные» политические эпохи, завершённые в сентябре («суверенная демократия» и «марионеточная политконкуренция»). Медиа подконтрольны крайне специфическому управляющему слою, большей частью занимающему радикально-прозападные позиции, а в оставшейся части имитирующему и пародирующему недееспособный и неубедительный эрзац-патриотизм. Гражданское общество большей частью расколото на коллаборантов-грантообслуживателей и аппаратные муляжи общественной активности. Бюрократия аполитична, деклассирована и в значительной своей части криминализирована (или по крайней мере капитализирована). Поэтому решать мобилизационную задачу обретения исторического самосознания общество может только своими силами, самоорганизовавшись и запустив механизм широкой интеллектуальной дискуссии.
Разумеется, такая дискуссия невозможна, если она не будет свободной и не стеснённой рамками тупой бюрократической цензуры. Но она также обречена на безрезультатность, если не будет осмысленно и системно модерироваться — причём на президентском уровне. Собственно, состав участников процесса — первое лицо государства и самоорганизованное общество — предопределён тем, что именно им жизненно необходимо совместными усилиями воскресить будущее России.