Иные публицисты, повернутые ко всякой разумной позиции тылом, обычно желают объяснить главный корень «тирании» тем, что русские сильно склонны к коллективизму. Из-за этого, мол, русского легко затиранить. Пальчиком достаточно поманить, да он даже и сам готов подставить шею, только сигнала ждет. Одна писательница, которой за умение писать репортажи, не вылезая из постели, и способность из старушечьих сплетен делать «пронзительную прозу» дали премию, назначив за это топ-моделью последней коллекции модной информации «из России с любовью», насобирав разного фольклора из сумасшедших домов, так и расписала, что человек, мол, тут живет «красный», молится за ядерное оружие и мечтает о том, чтобы его власть стегала нагайкой. Женщине все поверили, потому что вид у нее такой, располагающий к доверию. Европейский.

Василий Перов, «Чаепитие в Мытищах, близ Москвы»
Спасайся, кто может!

Русские — это такой сплошной «коллектив», в то время как западный человек, как считается, индивидуализирован до полного проявления и даже сияния в нем личности, драгоценного. У политиков одной соседней державы особенно часто это вырывается: они (то есть, мы, в России) не Европа, а колхоз, а мы (то есть, они) Европа, мы каждый сам за себя. В качестве вопиющего примера указывают песню, обычно одну и ту же, «О тревожной молодости». Послушайте, что они поют — «жила бы страна родная» — и поймете, что с этим колхозом Европе не сговориться. Нет, как вам это? Никаких забот о личности, о ее глубоком внутреннем мире, о свободе, о правах и достоинстве. Мысль эту регулярно повторяют, склоняют ее туда-сюда, многие даже учеными сделались на этой теме. Ну, так считается, что учеными. Болтология как наука еще целиком не сформировалась, но уже заняла там надежные позиции и отступать не намерена, раз такой спрос в мире на авторитетное экспертное мнение.

Конечно, если бы все было так, как перепевают наши песни эти музыкально одаренные публицисты, следовало бы только радоваться. Не долго даже думать надо, чтобы понять, насколько важно сперва достичь коллективной ответственности, чтобы после пожинать плоды развития личности. Индивидуализация явление крайне вредное и опасное. И страдают от явления и на Западе и в России, правда, каждый по-своему. И уж хвалиться тут точно нечем. Общественная польза, общественная безопасность — это первое, что должно заботить человека, желающего приносить личную пользу, в условиях благоприятных, то есть, в безопасности и благополучии. К сожалению, русские, гораздо более чем прочие народы Империи и более чем на Западе, склонны к индивидуализации. Наследство православного настроя на «спасение». Как сформулировал один знакомый священник, «спасайся, кто может». В этом православное отличие и преимущество перед католичеством, где актуален призыв «спасайся, кто хочет». Желания, хотения в православии — недостаточно. Важно еще толкаться локтями, духовно, конечно, идти на прорыв, стараться «мочь» спастись, то есть заранее быть готовым прыгнуть в шлюпку «спасения» первым и сразу начать грести. Бог должен оценить такое усердие и такое «неотмирное» поведение.

Советская власть переборщила с попыткой выковырять индивидуализм из сознания и привить ответственность всех перед всеми. Из глубокой православной раковины человек вылез незащищенным, был практически вынут оттуда. При «советах» люди, кстати, впервые увидели свою страну. Смогли проехаться по ней туда и сюда, оценить размеры и прикинуть возможности. Примерив к своим возможностям, поняли, что дел — невпроворот. «Сокровенный человек» в новом качестве, как он описан у Андрея Платонова, весь ушел в дела. Ринулся обустраивать пространство, но вскоре убедился, что все это снова напоминает барщину. Что работа делается ни для блага страны, ее будущего и настоящего, ни для себя, а вообще не пойми зачем. На невидимого барина, самодура, который огородился красным кирпичом, наплевав на всех вокруг, на свою усадьбу в том числе. «Я теперь в коммунизм не верю (ни во что не верю), я урод империализма, а коммунизм — это детское дело», говорит герой платоновского «Котлована» еще задолго до того, как экономика уже официально сделалась «экономной». То есть кухонной, усадебной, мещанской, с трибуны подтвердив барщину как метод хозяйствования. Революция, обещавшая преодолеть индивидуализм и даже сделавшая в этом направлении несколько неровных шагов, оказалась бездарно профукана. Советская власть так и не дала достаточного стимула человеку, ее идеологии хватило лишь на один успешный, но слишком короткий рывок. Индивидуализм вернулся в новом, «мещанском» качестве, хотя не таком уж и новом.

Православные проповедники в моду взяли бичевать общество потребления. Но именно православная Церковь подготовила мещанство, установив приоритет личных высших интересов, особенно в ту эпоху, когда в России расцвело пышным цветом «старчество». Советская власть лишь по-новому его преподнесла. Там, где правит авторитет — духовный или идейный, без разницы — не остается места альтруистической инициативе. Что проку словами с амвона порицать «общество потребления», когда «генеральная линия» Церкви есть установка на «спасение», выражаемая в учении о спасении личном, персональном, при возглавлении руководства духовным авторитетом. Если православный человек никого, кроме себя, спасать в «высшем» смысле не настроен и даже имеет указание всячески противиться этому, чтобы не подхватить гордыню, то какой вообще у него может быть стимул для альтруизма «низшего» порядка? Когда «высшая» установка — «будь эгоистом», то она и диктует весь строй и уклад жизни. И чем больше усердия на «спасение» адепт прикладывает, тем большим эгоистом он развивается. Становясь, правда, при этом, очень даже духовным. А сделавшись таким духовным, научит еще пару человек, которые смиренно припадая придут получить благословение на такой же духовный подвиг.

Последние два дореволюционных столетия в православии окончательно победила «духовная школа» целиком занятая превращением человека в «неповторимую личность». Причем, на старте этой личности объявлялось, что сейчас она пока — полное ничтожество. Путь из мирской грязи в духовные князи прокладывался через «ненависть к миру», так коряво до противоположного истолковались евангельские слова о ненависти к приоритетам своего перед общим делом. Мещанство просто приняло «духовную» форму, особенно ярко проявляющей себя в монастырях. Подробнее об этом — в следующий раз.