Суть всех городских протестов сводится к тому, что на фоне обыденности офисной клетки легче лёгкого напялить маску карбонария. Такой маской стало лицо Гая Фокса. Стоит приладить себе его пластиковый слепок с усами и бородкой, как ты уже и не ты.

Попробуй покажи то, что показывают, когда ходят мимо тёщиного дома какому-нибудь старшему копирайтеру, если ты младший копирайтер. Попробуй скажи что-нибудь матом начальнику отдела в большой корпорации, где каждая новая ступень достигается через запойный лоялизм, а шаг влево - стоит карьеры. Попробуй, наконец, вывеси постер с обидной карикатурой на менеджера из деканата или руководства НИИ, от которого зависит судьба твоих грантов, а значит и летнего отдыха на итальянских курортах. Да никогда и не в жизнь!

И тогда карбонарий становится тем образом - именно образом, который скрывает твоё бессилие перед судьбой. Представим, что я не я, а кто-то сильнее и лучше меня. Механизм этот описан Сартром в его анализе студента, работающего официантом: "Посмотрите, я только делаю вид, что официант". Так и тут: я только делаю вид, что являюсь техническим редактором, с.н.с. или дизайнером-фрилансером - на самом деле я карбонарий. Однако как студент Сартра - больше официант, потому что стыдится быть официантом, так и новый городской карбонарий - неудачник, превративший воображение в алиби невозможности сделать что-то со своей жизнью.

Путин за нулевые сделал так, что неудача стала комфортной и не требующей от неудачника никаких усилий. Общество комфорта вообще минимизирует усилия: хочешь бороться с коррупцией - не признавайся себе в том, что ты в ней участвуешь, хочешь почувствовать себя сострадательным - отдай деньги в благотворительный фонд, хочешь прослыть справедливым - обвини в несправедливости абстрактную систему (нечестные выборы). Стабильность обернулась распространением практик переложения ответственности. Финансовые трансакции заменяют в ней этику.

Имя Путина, наоборот, стало названием персональных гарантий всего, что только может случиться - как плохого, так и хорошего. Роль гаранта оказалась тождественной роли перводвигателя по отношению ко всему, что наращивает, воспроизводится и живёт. Путин оказывается заложником этой роли. Он оказывается единственным этическим субъектом в раскладах социального порядка, исторгшего вопрос ценностного выбора. При путинской склонности к технологическому решению проблем это может оказаться не столько даже трудновыполнимым, сколько труднопонимаемым бременем.

А протестующие горожане? Ценностный выбор предстаёт для них непозволительной роскошью, блажью, которую можно себе позволить, но в режиме необременительного городского дефиле - против системы как таковой (чем абстрактней она понимается, тем лучше), но не против тех её механизмов, в которые включён ты сам. И, разумеется, Путин оказывается синонимом этой системы - и та часть гуманитарной интеллигенции, которая придумала ему 10 лет назад амплуа безотказного Штирлица - борется сегодня со своими страхами по его поводу. Мне могут высказать претензию: но протестующих же тысячи? И вообще: каковы претензии к оппозиции? Может быть, слава богу, что есть хоть такая? Отвечу по пунктам.

Первое. А что сделали и, главное, готовы сделать "тысячи", кроме того, что воплотили эту самую цифру? Наслушались "Гражданина поэта" Дмитрия Быкова? Недокупили что-то в мегамолле? Недоотдохнули в Тунисе? Городской протест - продукт стабилизации нулевых и такой же тупик, как она сама. Неудивительно, что с точки зрения политпредставительства протест ограничился выведением на авансцену несостоявшихся наследников девяностых: Немцова, Рыжкова и примкнувшей к ним Ксении Анатольевны Собчак, изображающей собственного папу в антураже новой эпохи. Заметим: в ходу политика медийных лиц, но не идей. Идеи заменят протухший диссидентский парафраз.

Второе. Протестные группы более последовательно мыслят в категориях вертикали власти, чем представители правящей партии. В их мире есть ретрансляторы воли, рупоры, движение от кремля, движение к Кремлю, короче говоря, есть верхи, а есть низы. Их мышление - предельный случай политического лубка, с точки зрения которого Кремль - это подарочный кубик из пластика, цельно-монолитный, а всё вокруг него организовано в соответствии с неосталинистской, по сути, идеей расходящихся радиусов силы.

Третье. Столь нехитрая постановка вопроса отражает собственные представления протестующих о диктатуре. В конце концов в России так и не нашёл полного воплощения образ либерального фюрера, кормящего нацию свободой с руки. Почему бы за него не побороться? Итог этой борьбы известен без особых мудрствований: официальная власть и оппозиция будут стабилизировать друг друга, чтобы не расстаться с образами непримиримых противников.

Четвёртое. При наихудшем сценарии это может привести к тому, что о любых других формах изменений, кроме революции, можно будет забыть. Революция - это когда кто-то монополизирует чужие неудачи и обращает эту монополию в право на месть. Снабжённый вечным сознанием неудачи (или недоудачи), офисный планктон - неплохая среда для такой монополии. И ух как он поднаторел в мести ближнему!

И последнее. Кому-то может показаться, что революция может быть выходом из кризиса политической энергии, ощущаемого как у официальной власти, так и у оппозиции. Однако именно революция выступает лучшим способом превратить этот кризис в коллапс. Не лучше ли просто признать, что наши неудачи стоят чьих-то удач? Если мыслить в логике конкурентоспособности, другого варианта у нас просто нет.