Капитализм на защите нравственности: как разжигается моральная паника

***

Стэнли Коэн. Народные дьяволы и моральная паника. М: Изд. дом Высшей школы экономики, 2022

Общества ревностно защищают свои моральные устои, и капитализм, с его цинизмом и «творческим разрушением», лишь заострил эту проблему. В отличие от либеральных экономистов, мы не можем быть уверены, что все стихийные изменения — к лучшему. Раз за разом возникает группа, опасная не столько сама по себе, сколько как отражение «нечто большего»: молодёжная субкультура, радикалы, новый тип мошенничества, получатели пособий, стримеры, мигранты и т.д. Имеем ли мы дело с сиюминутной модой? Или взаимным непониманием отцов и детей? Или же случайным симптомом стратегической проблемы?

Ещё в конце XIX века мыслители заметили, что подобные неопределённости порождают бурные общественные реакции, «моральные паники», резко начинающиеся, столь же стремительно заканчивающиеся и обычно бьющие мимо цели. В ХХ столетии внимание сместилось на крупные СМИ, рекламные компании, бюрократические структуры и тотальные государства — силы, привносящие в моральный конфликт особые интересы и специфическую логику. Граница между оправданными защитными реакциями, сливом протеста, созданием политических «козлов отпущения» и прибылью на скандальных историях размылась ещё сильнее.

Разобраться в том, как внутренне противоречивые капиталистические общества ведут борьбу с девиантными группами, угрожающими общественной морали, пытается британский социолог Стэнли Коэн в книге «Народные дьяволы и моральная паника». Номинально, автор рассматривает историю ряда субкультур, существовавших на Западе в 1950–1960-е годы (тедди-бои, моды, рокеры, байкеры и т.п.). На самом же деле речь идёт о трансформациях рынка труда, структуры потребления и массовой культуры в послевоенном капитализме. Все эти проблемы осмысливались и ритуально «решались» косвенно, через конструирование собирательного образа порочной субкультурной молодёжи (психологи сказали бы о «проекции»). Участники демонизации прямо утверждали, что наказывают модов или рокеров не за конкретные проступки (по большей части притянутые за уши), а за «нечто большее»; делают из них «пример» и «послание». Буквально за пару лет всем стало ясно, что вокруг малочисленных и неорганизованных модов и рокеров была раздута излишняя паника; страсти резко схлынули.

Моральная паника не прошла бесследно, поскольку были задействованы крупные структуры, от СМИ и рекламных агентств до полиции. Так, полицейские не только растратили крупные суммы денег, но также добились расширения полномочий, повышения штрафов, усилили контроль над местными жителями (в частности, продемонстрировав готовность нарушать закон) и т.д. Превентивные мероприятия продолжались ещё несколько лет после окончания шумихи. Впрочем, СМИ также до последнего поддерживали тему: Коэн отмечает абсурдно большое количество репортажей о том, что «в городе N ничего не произошло».

Менее очевидные проблемы были вызваны попытками всё-таки создать обещанного врага, борьба с которым сулила различные выгоды. Миф о борьбе банд модов и рокеров вырос из нескольких мелких потасовок в увядающих курортных городках возле Лондона. Семьи рабочих после войны смогли позволить себе места отдыха получше, и на их место пришла бедная молодёжь, не имевшая менее скучных альтернатив. Такая смена контингента поразила местный бизнес, и история про модов/рокеров стала удобным поводом для требований запретить нищей молодёжи въезд. Но шумиха вокруг разгула банд оживила туризм. Люди, в том числе взрослые, стекались посмотреть на борьбу правоохранителей с безумными преступниками. Модная индустрия также подхватила ажиотаж вокруг «опасных» (и втайне притягательных) субкультур, тем более что потребление в целом становилось более доступным и индивидуализированным, а молодёжь хотела независимости и самовыражения.

Коэн отмечает, что силы правопорядка по-своему наслаждались новым общественным вниманием. Полицейские решили продемонстрировать свою силу, что вылилось в установление произвольных правил, повышенную агрессивность и чувствительность к проявлениям «неуважения». СМИ и городские сплетни накаляли атмосферу предвкушения, приплетая к противостоянию банд мелкие происшествия, ранее оставшиеся бы незамеченными. Суды стали трибуной для пафосных речей и проклятий в адрес задержанных, большинство из которых просто не понимали, чего требует от них полиция.

Парадоксально, но всё это действительно в какой-то момент оформило в хаотичной молодёжной среде группы модов и рокеров, противостоящих полицейским. Впрочем, жёсткие меры быстро отпугнули большинство скучающих молодых людей и даже меньшинство, пытавшееся учинить мелкий скандал, чтобы попасть в газеты (автор лично становился свидетелем журналистских постановок). Рокеры полностью выдохлись, моды же разделились на течения (кто-то стал ближе к роскоши поп-индустрии, кто-то к контркультуре белых воротничков), на их место пришли ещё более маргинальные и отчаявшиеся слои, и без того попадавшие под определение девиантов. С одной стороны, обществу удалось задавить или выхолостить конкретные субкультуры; с другой стороны, неадекватная реакция задала им странную динамику. Коэн приводит положительный пример «Ангелов ада», байкеров, которых удалось в 1960-е годы ввести в рамки официального клуба, лояльного власти.

Но «нечто большее» действительно существовало. Паника вокруг модов и рокеров строилась на защите общих ценностей, а также на противостоящих им грубых шаблонах: послевоенное благополучие делает молодёжь ленивой, непослушной, сходящей с ума от потребительства. Демонизированные субкультуры на деле объединяли молодёжь из низов рабочего класса, разочарованную несоответствием между обещанными перспективами и реальным их отсутствием. Поп-культура и вызывающая одежда давали им минимальную отдушину, хотя опросы Коэна демонстрируют повсеместный скептицизм к потреблению. Скука, характерная для молодёжи на пришедших в упадок курортах, была неправильно считана. На следующем витке место модов и рокеров заняли скинхеды, подчёркивавшие рабочее происхождение и уже гораздо более агрессивные. Неолиберальная политика тэтчеризма использовала те же шаблоны, но уже против получателей пособий, матерей-одиночек (якобы рожавших детей ради госпомощи) и социального государства как такового.

Интересно, что приводимые в книге данные соцопросов свидетельствуют о равнодушии граждан к конкретным субкультурам (многие винили СМИ и власть в драматизации ситуации), но об острой реакции на общие проблемы лени или потребительского отношения к жизни. Создание девиантов и борьба с ними косвенно отвечала на народный запрос, пусть и чисто формально. В этой связи социолог Говард Беккер говорил о «моральных предпринимателях», канализирующих общественное недовольство с выгодой для себя. Коэн добавляет, что удобной мишенью становились слабые группы вроде модов и рокеров. Впрочем, «бурей в стакане воды» пользовался также бизнес (вроде индустрии моды или владельцев клубов), власти (ужесточавшие контроль или раздувавшие бюджеты ведомств) и СМИ (хватавшиеся за потенциальные новостные сюжеты).

Стоит отметить, что «моральную панику» в последние десятилетия стало популярно списывать на иррациональность народа, как это показывают Нина Гоффе и Галина Монусова. Игра, опять же, строится на считывании народом негативных тенденций (порой более точном, чем у технократов, ориентирующихся на средние показатели), но трудностях с локализацией их причин. Политолог Джон Кин сетует на то, что политикам до сих пор удаётся перенаправить недовольство с системы (или частных бизнес-интересов) на мигрантов и бедных. Но он же надеется, что накопившийся опыт и развитие коммуникаций однажды оставят в прошлом «моральные паники», породив «мониторную» демократию сознательных и критически настроенных граждан. Такая система дала бы обществу более гибко и эффективно отстаивать свои ценности, одновременно не создавая «козлов отпущения» и не отвергая решения отдельных групп. Коэн, указывая на роль крупных бюрократизированных систем, даёт более скептический прогноз. Кто из авторов оказался ближе к правде, пока сказать сложно.