Каждый раз, когда человечество входило за последние сто лет в очередной кризис, вставал вопрос об адекватности демократии, о том, насколько эта система способна справляться с по-настоящему серьезными вызовами.

Иван Шилов ИА Регнум
Уинстон Черчилль

Что сказал Черчилль?

Демократия стала общепризнанной нормой даже меньше ста лет назад. Фактически лишь по итогам Второй Мировой войны. Но демократия — это вовсе не норма. Демократия — это выбор. Не только потому, что ее главный атрибут — голосование, но потому, что она вовсе не есть вершина эволюции «общечеловеческой» политической мысли.

Напротив, демократия — это уникальное явление. Она родилась и развилась исключительно на европейской почве. И больше нигде не родилась и не развилась.

В качестве универсального аргумента в ее защиту любят приводить знаменитое высказывание сэра Уинстона Черчилля: «Демократия худшая форма правления, если не считать всех остальных, что были испытаны с течением времени».

И практически всегда полностью игнорируют обстоятельства и контекст ее произнесения. А между тем эти слова прозвучали 11 ноября 1947 года в палате общин, когда Черчилль был уже вовсе не премьером, а лидером оппозиции. И критиковал правительство, которое стремилось ограничить полномочия парламента, и в частности право вето палаты лордов.

То есть, во-первых, он вел речь совсем не о демократии эгалитарной, предполагающей всеобщее равенство. Потому что о каких тогда особых правах лордов может идти речь? А во-вторых, где это, кроме стран англосаксонского мира, на тот момент демократия была «испытана временем»? То есть на самом деле его фраза вовсе не имеет того универсального смысла, который ей придают.

И для того, чтобы увидеть, что такое демократия в понимании англосаксов, которые, собственно, и сформировали ее нынешнюю модель, надо осознать, чем они при этом руководствовались. И все ли народы руководствуются этими же приоритетами.

«Свобода не есть средство достижения более высокой политической цели. Она сама — высочайшая политическая цель. И необходима она не ради хорошей общественной администрации, но для обеспечения безопасности на пути к вершинам гражданского общества и частной жизни», — это сказал лорд Актон, классик британской либеральной мысли, еще в позапрошлом веке.

Давайте зафиксируем — это принцип, без принятия которого и связываться с демократией нет никакого смысла: свобода не средство для обеспечения благосостояния и социальной стабильности, нет, это высшая и самодостаточная цель.

«Держать ублюдков в узде»

А что такое свобода в этой парадигме? Очень просто — это никем и ничем не ограничиваемая возможность делать свой личный осознанный выбор по любому, отнюдь не только политическому поводу. То есть, в трактовке политического учения республиканизма, свобода — это когда над вами никто не доминирует. Никто не может вершить в отношении вас произвол, как чисто физически, так и духовно.

Современный теоретик республиканизма Филипп Петтит пишет: «Республиканцы были преданы идеалу свободы как не-доминирования — свободы как избавления от произвола — и способствовали формированию навыков политического действия и мышления, которые живы и сегодня. Республиканцы любили повторять, что, хотя дело свободы как не-доминирования зависит целиком и полностью от государства и его чиновников (в конце концов, именно благодаря государству и конституции люди пользуются такой свободой), государственные служащие всё же представляют существенную угрозу для дела свободы, и народ должен «держать ублюдков в узде». Ценой свободы является неусыпная бдительность».

Правда, тут же он делает знаковую оговорку: «Прославляя идеал свободы как не-доминирования, английские республиканцы всегда считали этот идеал достоянием элиты — состоятельных мужчин, принадлежащих к мейнстриму… Но ничто не мешает сделать этот идеал свободы всеобщим, разделяемым всеми членами современного общества».

Однако последнее утверждение («ничто не мешает») очень сомнительно. Сомнительна совместимость республиканизма и эгалитаризма… Уже потому, что далеко не все способны на упомянутую «бдительность» и готовы постоянно пребывать в этом состоянии.

Средний избиратель способен делать осмысленный выбор только на муниципальном уровне (даже уровень города, если он мегаполис, уже под вопросом). Для того чтобы сделать его на уровне страны, надо понимать целый комплекс причинно-следственных связей. А для этого надо над ними думать. Причем практически постоянно. Но люди этого делать просто не хотят. Им это тяжело и скучно. Большинство будет так или иначе «голосовать сердцем», то есть под влиянием манипуляций.

Это только древние греки славились своей тотальной политизированностью. И то эгалитарная демократия те же Афины до хорошего не довела — победила Спарта, где политическое устройство, несмотря на наличие царей (два, чтобы не дать одному полной власти), относят к аристократической республике.

И именно эту модель перенял с корректировками Рим. И ее же, разумеется, в видоизмененной форме мы видим и в англосаксонском мире. В ней главное вовсе не всеобщее избирательное право, а разделение властей.

Клайв Стейплз Льюис, автор знаменитого цикла «Хроники Нарнии», был глубоким религиозным и политическим мыслителем. И вот что он высказал о демократии: «Быть демократом можно по двум причинам. Можно считать, что все хороши, и потому способны совместно править обществом. Такое мнение я считаю романтическим и неверным. Можно считать иначе: падшие люди так плохи, что нельзя препоручать одному из них власть над другими.

Вот это — верно. Я не думаю, что Бог создал демократическим мир. Он поставил родителей над ребенком, мужа — над женой, ученого — над невеждой, человека — над животным. Если бы человек не пал, патриархальное единовластие было бы и впрямь лучше всего. Но мы грешны, и поэтому, как сказал лорд Актон, «всякая власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно». Лекарство от этого одно — не допускать абсолютной власти, заменяя ее фикцией равенства».

Равенство в способностях — фикция. Но равенство во грехе, то есть, в частности, в склонности к неизбежной «развращенности» властью, — реальность. И именно этим обусловлено требование сменяемости всех лиц, ею наделенных. И этим же обусловлена необходимость существования нескольких ветвей власти, которые взаимно контролировали бы степень «развращенности» друг друга.

Но что из этого всего следует? Только то, что вот такова англосаксонская политическая мысль. Кому-то, кто вовсе и не англосакс, она может быть близка не просто интеллектуально, но полностью совпадать с его мироощущением, а кому-то — нет. В конце концов, сейчас и в англосаксонском мире так, как Льюис, мыслит отнюдь не большинство. Там тренд на утверждение не фиктивности, а абсолютной реальности равенства становится преобладающим. И это неизбежно ведет к снижению качества элит, которых эти «равные» избирают.

Но в других цивилизациях, в других странах даже европейского культурного ареала мысль о свободе как первичной и самодостаточной политической цели вовсе не очевидна. И главной ошибкой западной мысли последнего столетия был отказ это признать.

Диктатура против тирании

Идея свободы никому не может быть навязана. Это нонсенс по определению. Но не меньший абсурд полагать, что подобное политическое мышление может стать преобладающим на почве, где оно отнюдь не имеет той многовековой традиции, что и в англосаксонском мире. Там, где это всё же случается, чаще всего это результат сознательного выбора элит той модели, которую они видят у наиболее преуспевающей культурной общности.

Какой из этого вывод? Он совершенно неочевиден. Более того, именно крушение мировой политики, исходящей из того, что демократия — универсальная модель, и является одной из главных причин нынешнего кризиса.

В мире, который из него родится, будет явно меньше иллюзий по поводу человека как такового и его реальных устремлений. Но если мыслить свободу как самоцель, то единого для всех шаблона быть и не может. В конце концов, подлинная свобода в том, чтобы позволить каждой культуре иметь о ней свое собственное представление.

Ведь свобода может пониматься совсем иначе, вовсе не как право на индивидуальный выбор ничем и никем не ограничиваемой личности. Ведь таковой неизбежно влечет за собой и абсолютную личную же ответственность за его последствия. Для кого-то это тяжкий, невыносимый груз. Кому-то это вовсе не нужно, его устраивает растворение собственного я в коллективном мнении или для него комфортно следование некой вековой традиции. И это тоже выбор…

Но демократия не только плохо приживается в иных, незападных мирах, она и в самой своей цитадели — англосаксонском пространстве — уже не справляется со второй своей базовой функцией: репрезентацией консолидированного мнения демоса.

Да, система сдержек и противовесов пока гарантирует общество от узурпации власти одним лицом, то есть тираном, по древнегреческой классификации. Но уже не защищает от диктатуры. Вот такой парадокс. Ведь диктатура может быть групповая и даже массовая, например, «пролетариата». И тому, кто не пролетариат, она будет ничуть не милей, чем власть тирана.

Ведь res publica — это «общественное дело». Или — общенародное дело. Цицерон дает такое определение: «Республика есть достояние народа». То есть это не привычное нам представление о государстве как аппарате подавления. Это форма бытия самого народа.

Но народом Цицерон считает не некое множество людей, объединенных единством происхождения, языка и территории. Совсем нет. Народ для него — «соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов».

Вот это самое согласие общества по поводу базовых представлений о должном и возможном абсолютно необходимо для подлинной демократии. Если его нет, если общество расколото на непримиримые лагеря, демократическая форма становится просто способом удерживать гражданскую войну в «холодном» состоянии. Но справедливым этот строй уже не является. Он просто становится формой диктатуры большинства (иногда весьма условного) над меньшинством. Конечно, «холодная война» всё же лучше горячей. Однако до определенного предела.

Например, выборы в США, которые грядут в 2024-м, если на них выйдут Байден и Трамп — это будет схватка абсолютно непримиримых электоратов. Представления о прекрасном сторонников первого (лево-либерально-ЛГБТ общественности) не имеют уже вообще ничего общего с представлениями о должном и возможном избирателей второго — от типичных реднеков до консервативных интеллектуалов. Времена, когда спор шел всего лишь о величине налогов и социальной политике в рамках общего представления о нормальности, остались в прошлом веке.

И каким бы ни был выбор, демократическим по сути своей он уже не будет. Поскольку в Америке просто уже нет того демоса, того народа, о котором говорил Цицерон и с каким имели дело отцы-основатели США. Сможет ли привычка к процедуре, которая уже не отражает сути, сохранить войну в «холодной» фазе — главный вопрос для судьбы демократии.