Ходил на концерт в московскую консерваторию. Что там произошло, уже рассказал в заголовке — собственно, это всё событие. Чувствую в себе несомненный дар GPT-пересказчика.

Иван Шилов ИА Регнум

А теперь по старинке: в контексте и с необязательными нюансами.

Счастливому человеку большого ума не требуется. От большого ума, как известно, — невзгоды и недороды. А нашему брату, который всем доволен, всему радуется и каждому столбу в благодарности кланяется, тратиться на невзгоды смысла нет.

И всё же внутри себя, в тайниках сердца, нужно хранить несколько печалей. Чтобы они служили якорями, приземляли радостный дух и не давали слишком быстро к небу возноситься от неумеренного довольства.

Имею выстраданную печаль: по молодости не смог в консерваторию поступить. Бог талантом не одарил, а очень хотелось. Дело давешнее, но болит до сих пор.

Однако боль от неисполненной мечты обернулась к несомненной пользе: любовь к консерватории стала осознанной и непреходящей константой. Как ни приду к зданию на Большой Никитской, чувствую одновременно горечь и невыносимую лёгкость бытия.

Неразделённое чувство — самое крепкое. Взаимность же только разбавляет и остужает, как лёд в виски. Не надо нам льда. Огня давай!

Заявляюсь на концерт, вхожу под сень БЗК и млею, как гимназист на балу. Дурацкий, неконтролируемый восторг, сердце ноет, слёзы душат… Вижу белые двери, лестницу, потолки, портреты, высоту и свет. А уж как музыка зазвучит — туши фонарь, небеса падают.

Недавно пришёл к закономерной мысли: ещё до того, как я стал ходить в церковь, консерватория была для меня церковью. И точно: высокие «храмовые» своды, торжественная тишина, свет консерваторских паникадил, портреты композиторов как иконы на стенах — всё как мы любим.

А музыка… Музыка как литургия. Божественное действо, выносящее за пределы времени, питающее живой водой, изменяющее естество и т.д.

Впрочем, имеются и более земные причины для любви. Земные в буквальном смысле. Однажды в глубокой юности, будучи отцом трёхлетней девицы, я совершил возле консерватории правонарушение физиологического характера.

Ребёнок захотел по-маленькому. И я решил, что лучшего способа связать себя с консерваторией, заякориться с ней и не придумаешь. Символически, но на века! И усадил дочь за этим делом прямо в палисадничке за каменным креслом Петра Ильича. Теперь об этом помнят трое: я, тот самый берёзовый палисадничек и Автор шести симфоний. Неплохая компания.

Нюансы кончились, теперь контекст.

Это был концерт воспитанников российской фортепианной школы. Выступали совсем юные пианисты: мальчишки и девчонки в возрасте от 8 до 25 лет. Звучали Шопен, Чайковский, Прокофьев, Лист.

Описывать музыку — занятие на грани фиаско. Ограничусь заявлением, что все звучали по-взрослому, глубоко, сильно, но и по-юношески — искренне наотмашь. Зал был битком, половина слушателей — дети со своими педагогами.

Это чудо — видеть, как слушают люди, видеть сосредоточенность, ощущать напряжённо внимающую тишину. Звучание музыки — это не что-то одностороннее, наоборот, обоюдоострое — диалог с тишиной внутри слушающего. Как и молитва верующего в церкви, по идее, должна быть диалогом, общением со Святым Духом.

Консерваторские «святые» — великие композиторы на настенных «фресках» слушали вместе с нами в полном согласии и восхищении. Конечно, красота сияла и в самих исполнителях. Вот из боковой двери выходит этакий птенец, несуразный, тонкий, хрупкий журавчик с руками, висящими как плети, в чёрном фраке, как в дорогом футляре, идёт к роялю смертельно бледным, и думаешь — приговорённый к казни. Ничто не спасёт его сейчас… Нужно сесть перед открытой клавиатурой и создать мир заново.

В начале было Слово, а значит — Звук и Музыка.

Или барышня, что с трудом достаёт до рояльных педалей, в кипенно-белом платье, в котором в пору на эльфийском балу показаться, а она играет Фредерика нашего Шопена с таким серьёзным видом, словно эта мазурка с неё и списана.

Последним номером программы выступал «возрастной» артист — лет двадцати пяти. Играл он Фантазию на темы из «Спящей Красавицы» Чайковского. В этом произведении — множество маленьких пьесок, некоторые звучат по полторы-две минуты. Но после каждой из них пианист вскакивал с банкетки и под аплодисменты кланялся. Наверное, он сделал это раз пятнадцать.

Именно во время его выступления случилось происшествие. Вдруг раздался громкий, сдавленный крик: сидевший в четвёртом ряду партера мужчина неестественно дёрнулся всем телом, выпрямился как струна, готовая порваться, затем сложился пополам и забился в конвульсиях.

Сидевшая рядом женщина прижала его к себе и замерла. Мне показалось, что она не испугалась и не удивилась происходящему. Ровно через секунду после первого крика ещё одна женщина, с того же четвертого ряда, вдруг оставила своё место и бросилась к мужчине оказывать помощь. С балкона было видно, как вели себя люди: кто отпрянул, кто бросился вон из зала… А маленький мальчик нёс бутылку с водой «пострадавшему», но её не приняли.

Это был припадок эпилепсии.

Открылась дверь, к месту события вышла служащая концертного зала, что-то негромко спросила, а оказывавшая помощь женщина громко и не церемонясь, сквозь музыку, ответила: я — медработник.

Молодой пианист же играл пьески, картинно вставал на аплодисменты и кланялся, держась одной рукой за рояль.

Но музыка кончилась. То есть она продолжала звучать: как и минуту назад, Спящая Красавица плыла под люстрой БЗК, но музыка больше не вела за собой. И ничего не сообщала ни уму, ни сердцу. Как так могло случиться? То, что прежде царствовало безраздельно, исчезло, как туман или дым.

Музыка ничего не значила, превратилась в фон, шум. Потому что всё внимание и сосредоточенность сердца приковались к неизвестному человеку в четвёртом ряду, где ему вдруг явилась смерть, а две женщины пытались не дать ему в неё уйти окончательно. Всё остальное было неважно, включая Чайковского, орган, рояль, весь зал с «иконами» композиторов и мастерство молодого исполнителя.

Только чья-то маленькая жизнь, мерцающая, жалкая, немая, в тени смертной осталась звучать. Я подумал, что моя Консерватория — действительно Церковь, потому что в ней величие и ничтожество человеческое звучат в сложной полифонии, и то и другое рассказывает о нашем месте пред Богом, и во все бетховенские партитуры предсмертный хрип и молитва на отход души вписаны несмываемыми чернилами.

А концерт закончился. Пианист ещё раз пять кланялся. Зрители с шумом посыпались в раздевалки. Мужчину-эпилептика подняли с кресла и вынесли из зала на руках. Он был жив, но выглядел как тот евангельский расслабленный, которого ангел сносит в воду силоамского источника.