Западная машина пропаганды пожирает своих детей: напоминание из ХХ века

***

Фрэнсис Стонор Сондерс. ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны. М: Кучково поле, 2020

Если попытаться ужать информационные войны ХХ века до одного тезиса, то получится: обвиняйте врага в собственных грехах. Западные пропагандисты корили СССР за тотальность (ставшую «тоталитаризмом»), насаждение марионеточных правительств, системную слежку и доносительство, активное вторжение государства в духовную сферу, попрание провозглашаемых принципов, угрозу атомной войны. Конечно, подобные прегрешения требовали «симметричного» (а лучше — более сильного) ответа. Как бы свободные интеллектуалы слились в единую машину идеологической войны, опирающуюся на организационные, технические и финансовые ресурсы государства. Не случайно победители в холодной войне стали воплощением ужаса тотальной слежки и промывки мозгов уже в XXI столетии, обрушив идеал демократии.

Впрочем, как в могущественной социалистической системе обнажились противоречия, так и за видимой сплочённостью Запада стояла сложная, разрываемая конфликтами система. Борьба узких элитных групп за власть и деньги подтачивала её изнутри, несоответствие декларируемым идеалам — снаружи. Эта странная динамика повлияла не только на сегодняшнее отношение к советскому прошлому, но и на эволюцию западной мысли, вынужденной преодолевать одномерность пропагандистских концептов и как-то уживаться со спецслужбистским аспектом их кумиров. Чтобы как-то отделить правду от зловредного вымысла, полезно разобраться с тем, как функционировала скрытая часть западной системы.

В этом может помочь книга британского историка Фрэнсис С. Сондерс «ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны», основанная на многочисленных интервью с американскими и европейскими должностными лицами, мемуарах и скандальных расследованиях СМИ. Основное внимание автора сосредоточено на Конгрессе за свободу культуры с его филиалами в 35 странах, связавшем разномастную группу людей: критиков тоталитаризма вроде Ханны Арендт и Исайи Берлина, бывших агентов Коминтерна и социалистов, пособников нацистов, деятелей искусства от Элиота до Стравинского, банкиров, адвокатов, фанатичных военных, молодёжь из элитных американских университетов, случайных авантюристов и лоббистов нефтяных компаний. Прослеживая историю этой организации, источники её финансирования и управления, переговоры с аналогичными структурами, Сондерс рисует картину отнюдь не всегда успешного функционирования того, что можно назвать западной машиной пропаганды и цензуры.

Первое, что бросается в глаза, — её подчёркнутая элитарность. Решения всегда принимались узкой группой людей из высшего общества, лично друг с другом знакомых, в основном вышедших из военного прообраза ЦРУ, Управления стратегических служб США (УСС). Строя карьеру в разных странах и структурах, они стянули различные элементы в единое целое, заодно включив в него близких им представителей европейской элиты и некоторых случайных попутчиков, вроде композитора Николая Набокова (двоюродного брата Владимира Набокова) или оказавшегося в Германии корреспондента Мелвина Ласки. Обратной стороной стали постоянная конкуренция и ссоры (во многом из-за различия во взглядах), сдерживаемые фигурами-посредниками, такими как бывший торговый менеджер Майкл Джоссельсон. Сондерс указывает, что руководителей объединяла также схожая идеология, которую выразил консультант из ЦРУ Джеймс Бэрнхам в книге «Макиавеллианцы». Собственно Макиавелли в ней дополнен теоретиками элит (ранее востребованными фашистами): Парето, Михельсом, Моской, Сорелем (в его антидемократическом прочтении).

Активная организация пропагандистской деятельности началась уже в 1945 году, в первую очередь в Берлине. С одной стороны, её подпитывали панические настроения по поводу распространения коммунистической идеологии; с другой, желание сделать США не только экономическим или политическим лидером новой эпохи, но и культурным. На фоне разрухи и запрета ряда немецких деятелей искусства оккупационная администрация использовала Германию как плацдарм для продвижения американского искусства в Европу: афроамериканских музыкальный групп, экспериментальных композиторов, литературы, театра. Непосредственной целью было развенчание «мифов» о расизме, вульгарном материализме (!) и массовой обывательской культуре США. Содержание произведений контролировалось — антиамериканские выпады не допускались (антикоммунистическая же пропаганда, особенно от европейских авторов, спонсировалась), составлялись списки пьес в соответствии с содержащимися в них «моральными уроками» и т.п. Чтобы скрыть централизацию системы, книги издавались в коммерческих изданиях (по иронии, аналогичную систему выстроят в ГДР). Вскоре появились даже чёрные списки сторонников коммунистов среди интеллигенции, а также, что интересно, крайних правых (дискредитировавших «либеральную» повестку).

В дальнейших методах западной пропаганды прослеживается много аналогий с описанными историком печати Робертом Дарнтоном приёмами цензуры в «авторитарных» странах: самоцензура (ради карьеры и финансирования; Сондерс подчёркивает, что обычно авторы игнорировали очевидные выводы об источниках денег), метод кнута и пряника (выдавливание из официальной индустрии одних, роскошный отдых на виллах или заграничные поездки для других), планы (какие темы нужно осветить) и «помощь в сборе материала». Впрочем, вместо плотного личного контакта с цензором, как в ГДР, на Западе придерживались стратегии максимального дистанцирования (за исключением крупных лояльных авторов). Она напоминает политические кампании корпорации Кохов из расследования Кристофера Леонарда — пропаганда без ясного источника, «основанная на фактах» (конечно, специально подготовленных), спонсирование лояльных институтов и конференций, задействование системы частных фондов для сокрытия финансирования, создание сети антикоммунистических профсоюзов и движений (также проводящих деньги, а заодно давящих снизу — так ЦРУ сможет завоевать влияние среди лейбористов).

К 1960-м годам пропаганда стала прибыльным бизнесом, так что спецслужбы с лёгкостью могли заручиться помощью какого-нибудь миллионера для создания благотворительного фонда. Сотрудничество с ЦРУ превратилось и в эффективный канал вертикальной мобильности: формальная должность в подставной организации открывала связи с элитой, что казалось особенно привлекательным для молодых протестантов из лучших университетов. Со временем такой деловой подход сыграет с пропагандистской машиной злую шутку, трансформировав некоторые её филиалы в сборище бюрократов, карьеристов и богемы. Что потребовало от ЦРУ прямого вмешательства и перехвата управления, противоречащих политике отстранённости.

Удивительно, но ещё активнее пропаганде удалось привлечь «некоммунистических левых». Речь идёт не только о радикальных студентах или деятелях культуры, но и о бывших агентах Коминтерна (в особенности связанных с Вилли Мюнценбергом), лидерах компартий, работниках Института Маркса — Энгельса в Москве, профсоюзных агитаторах. По оценке Сондерс, подобные люди составляли половину европейских и американских кадров Конгресса и прилегающих комитетов; занимали они и важнейшие посты. Странность в том, что отношение к социалистам сильнее и яснее всего раскалывало пропагандистскую машину. Основная линия пролегала между европейскими спецслужбами, спокойно воспринявшими марксизм (а также пытавшимся направить усилия США на третий мир вместо Европы), и фанатичными антикоммунистами Американского комитета за свободу культуры, предвосхитившими маккартистскую охоту на ведьм и вообще распространившуюся в США радикальную риторику. Последнее, по мнению автора, подогревала и политическая конкуренция, и борьба ведомств за ресурсы (через раздувание опасности). По иронии, Американский комитет на практике быстро ужался до аполитичных культурных программ (хотя и в этом был свой политический посыл, особенно в контексте борьбы со внутренними оппозиционерами). Тем не менее риторическое противостояние к началу 1950-х вылилось в череду публичных скандалов, ссор и даже акций протеста, особенно в Великобритании и Франции. Однако ЦРУ, во многом из-за связей с оккупационной администрацией в Германии, держалось за планы вербовки социалистов и колеблющихся, по возможности формально удовлетворяя какие-то требования «радикалов».

Нарастающая в США истерия загоняла западных левых в глупое положение. Эмигранты, спасавшиеся от войны, подвергались гонениям; течения, поддерживаемые ЦРУ в Европе, запрещались и поносились. Насаждение американской культуры изначально было встречено в штыки во Франции (и с презрением в Британии), а когда сопротивление более-менее смягчилось, его подогрели маккартизм и материалы о войне в Корее. При этом прямая критика США, особенно в специально созданных американцами и британцами пропагандистских органах (как журнал Encounter, просуществовавший до 1991 года, а затем на короткий срок возрождённый после краха СССР), воспрещалась. Сондерс упоминает, что количество отправленных Информационным агентством США книг за рубеж сократилось между 1952 и 1953 годами с 119 913 до 314 (чему способствовало изъятие литературы из библиотек, контролируемых Госдепом); Маккарти в то время удалось даже уволить основателей радио «Голос Америки» (СМИ, признанное в РФ иностранным агентом).

Ситуация достигла взрыва между 1964 и 1967 годами. Объективным фактором стало экономическое восстановление Европы, поводом — вьетнамская война. В США подняла голову оппозиция, запустившая волну расследований деятельности ЦРУ, поддержанную сатирой в духе «Доктора Стрейнджлава». Социалисты в очередной раз стали массово менять сторону, причём дело дошло до высочайших чинов в машине пропаганды, одновременно чувствовавших брожение в Соединённых Штатах и боявшихся разоблачения. Страхи отчасти оказались оправданы: в 1967 году Конгресс атаковали со всех сторон. Последний гвоздь в крышку гроба забил… агент ЦРУ Том Брейден, впрочем, заменивший в своих публикациях имена ключевых руководителей и сместивший вину на левых. Лидеры Конгресса метались от циничных планов по спасению ситуации к внезапным отречениям и взаимным обвинениям.

По сути, пропагандистская машина западных спецслужб предала своих агентов, принесла в жертву часть случайных попутчиков, при этом сохранив систему, включавшую фонды, недвижимость, юридические фирмы, издательства и т.п. Сондерс подчёркивает, что внутри ЦРУ никто не понёс наказания, включая Брейдена. Президент Линдон Джонсон создал комитет под руководством заместителя госсекретаря Николаса Каценбаха, номинально запретивший тайные операции спецслужб (тем же когда-то руководствовались при роспуске УСС) — однако отчёт не имел законной силы, и манипуляции ЦРУ продолжились с косметическими перестановками. Остатки Конгресса были поделены между США, Францией и Великобританией, но его окончательная гибель стала лишь делом времени. Некоторые части старого механизма продолжали существовать до 1990-х годов, хотя уже не за счёт поддержки ЦРУ, а благодаря рвению начальства из уходящей в прошлое «старой гвардии».

Итого, западную пропаганду 50-60-х годов можно рассматривать как элитную игру, основной жертвой которой стали западные же левые. Историк международных отношений Пол Кеннеди утверждает, что 1970-е стали эпохой борьбы между США, Европой и развивающимися странами. Консенсус вокруг американизации к тому времени утратил запал; его агентов списали, сохранив и усовершенствовав стоящие за ними структуры — вероятно, дожившие до нашего времени. Герои, описанные Сондерс, по чисто физиологическим причинам ушли на покой (кто-то на пенсию или «золотой парашют» должностей в фондах, кто-то в бизнес, кто-то в советники посткоммунистических стран, а кто-то оказался в рядах новых левых). Логично предположить, что дело их живо.

Понимали ли мыслители и деятели культуры, в какой схеме участвуют? Книга намекает, что и да, и нет. Мемуары отечественной творческой интеллигенции в 1917 году показывают, как «совесть нации» отчаянно соревнуется за должности и финансирование, идя на компромиссы с новыми властями. Наверное, здесь есть черта, за которой подобное соглашательство невозможно; но люди гибки, и многое зависит от конъюнктуры. Писатели могли подстраиваться под цензоров в ГДР, а могли — под требования посредников в ФРГ. Происхождение денег удивительно мало заботило интеллектуалов, и многие из них наверняка искренне считали, что получили возможность говорить, что хотят, в рамках неизбежной политкорректности. Разоблачение толкнуло более чувствительных людей к пьянству или запоздавшему бунту. Но, что более важно, сделки старшего поколения с совестью подготовили почву и для неудачи «долгого 68-го», и для пессимизма постмодернистской эры. Наследие пропагандистов (по воле и по неволе) наложило тяжёлый отпечаток и на политику, и на мысль последующих десятилетий, пусть Запад дождался краха СССР. Кажется, до сих пор лишь немногие взялись его по-настоящему осмыслить.